овился на выводе, что Элиза – фея. Как выглядит старая или хотя бы стареющая королева фей?
СЕЙЧАС ОНИ ПИЛИ ЧАЙ на верхнем этаже Лестер-хауза в маленькой комнате, не столь официальной, как парадная гостиная. Элиза бесстрашно села напротив окна – более того, напротив западного окна, из которого струился алый закатный свет. Даппа разглядывал её.
– И что вы видите? – спросила она, в свою очередь разглядывая Даппу.
– Я уже не могу смотреть на вас иначе как на друга и покровительницу, Элиза, – отвечал он. – Черты возраста, опыта и характера, которые вообразил бы на вашем лице посторонний, для меня незримы.
– Так что вы видите на самом деле?
– Я не столько смотрел на худых белых женщин, чтобы считаться судьёй. Однако я вижу, что хорошая кость – дело стоящее, и у вас она есть. Творец ладно скроил вас и славно сшил.
Ответ странным образом её позабавил.
– Вы когда-нибудь видели представителя семьи д’Аркашон или честный его портрет?
– Только вас, миледи.
– Я имела в виду наследственного д’Аркашона. Довольно сказать, что они худо скроены и дурно сшиты, о чём знают и сами. И своим нынешним положением в мире я обязана не уму, отваге или доброте, а хорошей кости и способности воспроизводить её в потомстве. Что вы скажете теперь, Даппа?
– Если она дала вам опору на том отвесном обрыве, какой представляет собой наш мир, и если благодаря этой опоре вы можете сполна использовать свой ум, отвагу и доброту, то что ж – за хорошую кость!
Она улыбкой признала своё поражение. В уголках губ и глаз собрались морщинки, которые вовсе её не портили: они выглядели честно заработанными и справедливо добытыми. Элиза подняла чашку и чокнулась с Даппой.
– Вот теперь ваши слова и впрямь похожи на авторскую апологию к книге, – сказала она и отпила чай.
– Так мы вернулись к беседе об издании, сударыня?
– Да.
– А я-то ещё надеялся спросить вас о ганноверских графинях, которые, как я понимаю, приехали с вами из Антверпена.
– С чего вы взяли, что они всего лишь графини?
Даппа взглянул пристально, но по огоньку в Элизиных глазах понял, что его дразнят.
– Просто догадка, – сказал он.
– Ну так гадайте дальше. Я не добавлю ничего сверх того, что вы сами поняли.
– А почему Антверпен? Чтобы встретиться с герцогом Мальборо?
– Чем меньше я вам скажу, тем меньше выспросят у вас люди из разряда тех, что пялятся на мой дом в подзорные трубы.
– Что ж… коли так… давайте лучше говорить о моей книге! – поспешно отвечал Даппа.
Элиза довольно улыбнулась, словно говоря, что это куда более приятная тема, и на миг замолчала. Даппа понял, что сейчас она произнесёт приготовленную заранее речь.
– Не забывайте, что я не стала бы противницей рабства, если бы не побыла рабыней! Большинству англичан оно представляется вполне разумным установлением. Рабовладельцы утверждают, будто никаких особых жестокостей нет и невольникам живётся хорошо. Большинство европейцев охотно верят в эту ложь, какой бы нелепой ни казалась она нам с вами. Люди верят, что рабство не так уж дурно, поскольку не испытали его на себе. Африка и Америка далеко; англичане любят пить чай с сахаром и не желают знать, откуда он взялся.
– Я заметил, что вы не положили себе сахара, – заметил Даппа, поднимая чашку.
– А по тому, что кроме хорошей кости у меня есть ещё и зубы, вы можете заключить, что я вообще не употребляю сахара. Наше единственное оружие против нежелания знать – истории. Истории, которые собираете и записываете вы один. В ящике под лестницей у меня хранится стопка писем примерно такого содержания: «Я не видел в системе рабства ничего дурного, однако ваша книга раскрыла мне глаза. Хотя почти все рассказы в ней слезливы и однообразны, один растрогал меня до глубины души; я перечитываю его вновь и вновь и понимаю всю гнусность, всю бесчеловечность рабства…»
– Какой? Какой из рассказов так тронул читателей? – завороженно спросил Даппа.
– То-то и оно, Даппа: они пишут о разных рассказах, каждый о своём. Такое впечатление, что, если представить публике достаточно много историй, почти любой найдёт ту единственную, которая говорит его сердцу. Однако нельзя предсказать, какая это будет.
– Значит, то, что мы делаем, подобно стрельбе картечью, – произнёс Даппа. – Некоторые пули поразят цель, но неизвестно какие – так что выпустим их побольше.
– Картечь имеет свои достоинства, – кивнула Элиза, – но ведь корабль ею не потопишь?
– Да, миледи.
– Так вот, мы выпустили достаточно картечи. Большего мы ей не добьёмся. Теперь, Даппа, нам нужно ядро.
– Один невольничий рассказ, который тронет всех?
– Да. Вот почему меня не огорчает, что вы не собрали в Бостоне ещё картечи. Разумеется, обработайте то, что у вас уже есть, и пришлите мне. Я напечатаю. Но потом – никакого рассеянного огня. Примените свои критические способности, Даппа. Найдите тот невольничий рассказ, который будет больше, чем просто душещипательным. Тот, что станет нашим пушечным ядром. Пора топить невольничьи корабли.
Вечер того же дня
Даниель и Даппа в клубе «Кит-Кэт»
– Я СОВЕРШЕННО УВЕРЕН, что за нами наблюдают, – сказал Даниель.
Даппа рассмеялся.
– Вот почему вы так старались сесть лицом к окну? Думаю, за всю историю клуба никому ещё не приходило желание смотреть на этот проулок.
– Можете обойти стол и сесть рядом со мной.
– Я знаю, что увижу: множество вигов пялятся на дрессированного негра. Почему бы вам не обойти стол и не сесть рядом со мной, чтобы вместе полюбоваться голой дамой на этой удивительно большой в длину и маленькой в высоту картине?
– Она не голая, – резко отвечал Даниель.
– Напротив, доктор Уотерхауз, я различаю в ней неопровержимые признаки наготы.
– Однако назвать её голой – неприлично. Она одалиска, и это её профессиональный наряд.
– Может быть, все взгляды, которые, по вашему мнению, устремлены на нас, в действительности прикованы к ней. Картина новая, от неё ещё пахнет лаком. Пожалуй, нам лучше было сесть под тем пыльным морским пейзажем. – Даппа указал на другое длинное и узкое полотно, изображавшее голландцев за сбором съедобных моллюсков на очень холодном и неуютном берегу.
– Мне случилось видеть вашу встречу с герцогиней Аркашон-Йглмской, – признался Даниель.
– «Де ля Зёр» – менее официально, – перебил Даппа.
Даниель на мгновение опешил, потом скроил кислую мину и покачал головой.
– Мне непонятно ваше веселье. Напрасно я заказал вам асквибо.
– Я слишком долго на суше – видимо, меня слегка укачало.
– Когда вы отплываете в Бостон?
– Значит, переходим к делу? Мы намеревались отплыть во второй половине апреля. Теперь думаем в начале мая. Что вам нужно оттуда забрать?
– Работу двадцати лет. Надеюсь, вы обойдётесь с ней бережно.
– Что это? Рукописи?
– Да. И машинерия.
– Странное слово. Что оно означает?
– Простите. Это театральный жаргон. Когда ангел спускается на землю, душа воспаряет на небеса, извергается вулкан или что-нибудь ещё невероятное происходит на подмостках, люди за сценой называют машинерией различные пружины, рычаги, тросы и прочее оборудование, посредством которого создаётся иллюзия.
– Я не знал, что у вас в Бостоне был театр.
– Вы ошибаетесь, сэр, бостонцы бы такого не допустили – меня бы выслали в Провиденс.
– Так как же у вас в Бостоне оказалась машинерия?
– Я употребил слово иронически. Я построил там машину – вернее, за рекой, в домишке между Чарльстауном и Гарвардом. Машина не имеет ничего общего с театральной машинерией. Её-то я и прошу забрать.
– Тогда мне нужно знать, по порядку: опасная ли она? Громоздкая? Хрупкая?
– Отвечаю по порядку: да, нет, да.
– В каком смысле опасная?
– Понятия не имею. Однако она станет опасной, только если повернуть заводной рычаг и дать ей пищу для размышлений.
– В таком случае я буду держать заводной рычаг у себя каюте и по мере надобности бить им пиратов по голове. И я запрещу команде вести с вашей машинерией разговоры, кроме самых безыскусных: «Доброе утро, машинерия, как здоровье? Не ноет ли в сырую погоду коленный вал?»
– Я бы посоветовал упаковать детали в бочки, переложив соломой. Ещё вы найдёте тысячи прямоугольных карточек, на которых написаны слова и числа. Их тоже надо упаковать в водонепроницаемые бочонки. К тому времени, как вы доберётесь до Чарльстауна, Енох Роот, возможно, это уже сделает.
При упоминании Еноха Даппа отвёл глаза, как будто его собеседник брякнул что-то неосторожное, и поднёс к губам стаканчик. Этой паузы маркизу Равенскару хватило, чтобы ворваться в их разговор. Он возник так внезапно, так ловко, как если бы некая машинерия втолкнула его в клуб «Кит-Кэт» через люк.
– От одной одалиски к другой, мистер Даппа! Гм! Я ведь не ошибся? Вы – наш литератор?
– Я не знал, что я ваш литератор, милорд, – вежливо отвечал Даппа.
– Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что не читал ваших книг.
– Отнюдь нет, милорд. Наивысший успех – когда тебя узнают в общественных местах как автора книг, которых никто не читал.
– Если бы мой добрый друг доктор Уотерхауз соблаговолил нас отрекомендовать, мне бы не пришлось пускаться в догадки; однако он получил пуританское воспитание и не признаёт учтивости.
– Теперь уж не до церемоний, – сказал Даниель. – Когда новоприбывший начинает разговор с загадочного возгласа про одалисок, что диктуют правила учтивости остальным?
– И нисколечки не загадочного! Ни на понюх! – возмутился милорд Равенскар. – Сейчас, в… – (глядя на часы), – девять часов, весь Лондон уже знает, что в… – (снова глядя на циферблат), – четыре часа мистер Даппа приветствовал герцогиню Аркашонскую и Йглмскую!
– Я вам говорил! – сказал Даниель Даппе и коснулся пальцами глаз, а затем указал через комнату на предполагаемых соглядатаев и любопытствующих.