В глазах Барнса мелькнуло недоумение, затем – восхищённый интерес.
– Лейбниц?..
– Да. – На сей раз Даниель не смог подавить улыбку.
– Так сэр Исаак не якобит?
– Ни в коей мере. В пришествии Ганноверов его страшит лишь то, что Лейбниц – доверенное лицо Софии и принцессы Каролины. – Даниель не знал, стоит ли говорить Барнсу так много. С другой стороны, лучше Барнсу знать правду, чем подозревать Исаака в тайной приверженности подменышу.
– Вы пропустили поколение, – заметил Барнс с озорством – во всяком случае, с той долей озорства, которая возможна в одноногом драгунском полковнике.
– Если Георг-Людвиг питает интерес к философии – или вообще к чему бы то ни было, – то ему хорошо удаётся это скрывать, – отвечал Даниель.
– Должен ли я заключить, что нынешняя экспедиция берёт исток в философском споре? – Барнс огляделся, словно увидел шлюп в новом свете.
«Аталанта» уже вышла в фарватер и, не сдерживаемая более медлительными баржами, подняла больше парусов, чем на первом отрезке пути. На правом берегу меловые холмы отступали от реки, расширяя полосу болот у своего подножия. Слева лежал Тилбери – последний порт на том берегу; дальше до самого моря тянулись илистые отмели. Даже с прибавленными парусами до цели был не один час; Исаак не появлялся. Даниель рассудил, что не беда, если он побеседует с любителем философии.
Он поднял глаза, выискивая подходящее небесное тело, однако погода хмурилась. Впрочем, под рукой был другой пример: волны, расходящиеся от корпуса, и отмели за Тилбери.
– Я не вижу солнца. А вы, полковник Барнс?
– Мы в Англии. Слухи о нём до меня доходили. Во Франции я как-то его видел. Сегодня – нет.
– А луну?
– Сейчас она полная и зашла за Вестминстер, когда мы грузились на Тауэрской пристани.
– Луна с другой стороны планеты, солнце за облаками. И всё же вода, которая нас несёт, подчиняется им обоим, не правда ли?
– Согласно надёжным источникам, отлив на сегодня не отменён. – Барнс взглянул на часы. – В Ширнессе он ожидается в семь утра.
– Сизигийный отлив?
– Исключительно низкий. Посмотрите сами, какое течение.
– Почему в отлив вода устремляется к морю?
– Под влиянием Солнца и Луны.
– Однако мы с вами их не видим. Вода не обладает зрением и волей, чтобы за ними следовать. Каким образом Солнце и Луна, столь далёкие, приказывают воде?
– Тяготение. – Полковник Барнс понизил голос, словно священник, произносящий имя Господне, и огляделся – не слышит ли их сэр Исаак Ньютон.
– Теперь все так говорят. В моём детстве не говорили. Мы бездумно повторяли за Аристотелем, что в природе воды тянуться за Луной. Теперь, благодаря нашему спутнику, мы говорим «тяготение». Нам кажется, что мы стали умнее. Так ли это? Поняли вы приливы и отливы, полковник Барнс, оттого, что сказали «тяготение»?
– Я и не утверждал, что понимаю.
– Весьма мудро.
– Довольно, что понимает он, – продолжал Барнс, глядя вниз, как будто мог видеть сквозь палубу.
– Понимает ли?
– Так вы все утверждаете.
– Мы – то есть Королевское общество?
Барнс кивнул. Он смотрел на Даниеля с некоторой тревогой. Даниель молчал, мучая его неопределённостью, так что Барнс наконец не выдержал:
– Сэр Исаак работает над третьим томом, в котором разрешит все вопросы, связанные с Луной. Объединит всё.
– Сэр Исаак выводит уравнения, которые согласовывались бы с наблюдениями Флемстида.
– Таким образом вопрос будет решён окончательно, и если теория предсказывает орбиту Луны, то она применима и к плесканиям морской воды.
– Но разве описать значит объяснить?
– По мне так это неплохой первый шаг.
– Да. И его сделал сэр Исаак. Вопрос, кто сделает второй.
– Он или Лейбниц?
– Да.
– Лейбниц ведь не занимался тяготением?
– Вам кажется, что сэру Исааку, сделавшему первый шаг, легче сделать второй?
– Да.
– Мысль естественная, – признал Даниель. – Впрочем, иногда тот, кто вышел раньше, забредает в тупик и остаётся позади.
– Как может быть тупиком теория, которая безукоризненно всё описывает?
– Вы сами слышали недавно, как сэр Исаак выказал опасения насчёт Лейбница.
– Потому что Лейбниц близок к Софии! Не потому, что он более великий учёный!
– Простите, мистер Барнс, но я Исаака знаю со студенческой скамьи. Поверьте мне, он не оцеживает комаров. Если он так тщательно готовится к битве, значит, ему предстоит схватка с титаном.
– Чем Лейбниц опасен сэру Исааку?
– Хотя бы тем, что не ослеплён восхищением и, в отличие от англичан, готов задавать трудные вопросы.
– Какие именно?
– Например, тот, что задал сейчас я: как вода узнаёт, где Луна? Как она чувствует Луну сквозь Землю?
– Тяготение проходит сквозь Землю, как свет – сквозь стекло.
– И какое же оно, это тяготение, если может проходить сквозь плотное вещество?
– Понятия не имею.
– Сэр Исаак тоже.
Барнс на мгновение замер.
– А Лейбниц?
– У Лейбница совершенно иной подход, настолько иной, что многим кажется диким. Преимущество его философии в том, что она не требует говорить глупости о тяготении, струящемся сквозь Землю, как свет сквозь стекло.
– Тогда у неё должен быть не менее серьёзный изъян, иначе величайшим учёным мира был бы не сэр Исаак, а он.
– Быть может, он и есть величайший, но никто об этом не знает, – сказал Даниель. – Впрочем, вы правы. Изъян Лейбницевой философии в том, что пока никто не может выразить её математически. И потому он бессилен предсказывать затмения и приливы, как сэр Исаак.
– Тогда что хорошего в философии Лейбница?
– Возможно, она правильная, – отвечал Даниель.
тот же день
Дарт-цирюльник
ТАУЭР МОГ БЫ СТОЯТЬ вечно, почти не требуя ухода, если бы не род человеческий. Опасность этой конкретной заразы заключена не столько в разрушительной, сколько в неукротимой созидательной деятельности. Люди постоянно тащат всё новые строительные материалы через многочисленные ворота и возводят себе жильё. С веками эти жалкие сооружения рассыпались бы в прах, оставив Тауэр таким, каким замыслили его Бог и норманны, если б не ещё одна дурная особенность людей: найдя убежище, они его заселяют, а заселив, тут же принимаются чинить и достраивать. С точки зрения смотрителей, Тауэр страдал не от нашествия термитов, а от засилья ос-гончаров.
Всякий раз, как констебль Тауэра приглашал землемера и сравнивал новый план с тем, что оставил ему предшественник, он обнаруживал новые осиные гнёзда, нараставшие, как пыльные комки под кроватью. Если бы он попытался вышвырнуть тамошних обитателей и сровнять незаконные постройки с землёй, ему бы представили документы, согласно которым самовольные жильцы вовсе не самовольные, а честно снимают свои углы у других жильцов, которые в свою очередь вносят арендную плату или служат некоему учреждению либо ведомству, чьё существование освящено временем или королевским указом.
Уничтожить эти постройки могла бы лишь хорошо согласованная политика поджогов, а так их рост сдерживала только нехватка места. Короче, вопрос сводился к тому, какую скученность люди способны вынести. Ответ: не такую, как осы, но всё же весьма значительную. Более того, существует тип людей, которым скученность нравится, и во все времена их естественно притягивал Лондон.
Дарт-цирюльник жил в мансарде над складом в Холодной гавани. Большую часть года там и впрямь было холодно. Дарт и его сожители – Пит-маркитант и Том-чистильщик – обрели здесь своего рода метафорическую житейскую гавань. Однако в остальном название только сбивало с толку: место располагалось далеко от воды и гаванью служить не могло. Так звался клочок земли и несколько складов посреди Тауэрского луга, возле юго-западного угла Белой башни – донжона, выстроенного Вильгельмом Завоевателем.
Под самой крышей в глинобитной стене фронтона была проделана отдушина такого размера, что из неё мог вылететь голубь или выглянуть человек. Через эту отдушину, с высоты, так сказать, голубиного полёта, Дарт и смотрел сейчас на плац – самое большое открытое пространство в Тауэре. Образцово ухоженный участок английской земли – любо-дорого поглядеть. Однако рядом с Холодной гаванью его уродовали рубцы изъеденного дождями камня: остатки стен, снесённых эпохи назад давно умершими констеблями. Ибо если что и могло подвигнуть констебля на борьбу с египетской язвой лачуг, клетушек и закутов, то лишь мысль о собственной смертности, подкреплённая осознанием, что в Тауэре не осталось места вырыть ему могилу. Так или иначе, разрушенные фундаменты свидетельствовали, что некогда Холодная гавань была больше. С земли руины представлялись запутанным лабиринтом, где ничего не стоит сломать ногу. С высоты, откуда смотрел Дарт, их можно было прочесть как древние письмена, начертанные на зелёном сукне серой и жёлтой краской.
Если бы минувшие столетия волновали Дарта так же, как предстоящие часы, он мог бы расшифровать каменный палимпсест и прочесть историю этого места: застава против неукротимых англов – внутренний вал в системе концентрических укреплений – сторожевой пост на въезде в королевский замок – трущобы – ноголомный лабиринт. Часть, в которой обитал Дарт, сохранили только потому, что её легко было приспособить под склад.
Будь Дарт склонен к глубоким интроспекциям, он бы задумался о странности своего положения: неграмотный цирюльник, маркитант и чистильщик башмаков живут в двадцати шагах от главной твердыни Вильгельма Завоевателя.
Однако ни тени подобных мыслей не мелькнуло у Дарта, когда он смотрел через отдушину, откашливая кровь в заскорузлую бурую тряпицу. Дарт жил настоящим мгновением.
Плац тянулся на сотню шагов с востока (от казарм у основания Белой башни) на запад (к улочке у западной стены, где лепились домишки стражников). Сто пятьдесят шагов отделяли его северную границу (церковь) от южной (дом коменданта). Холодная гавань – приют Дарта-цирюльника, Пита-маркитанта и Тома-чистильщика – находилась примерно на середине восточного края. Таким образом, Дарт хорошо видел почти всю северную часть плаца, а всё, что справа, заслоняла от него Белая башня – приземистый каменный куб в самой середине Тауэра. Её величественные очертания портили с западной и южной сторон одинаковые низкие казармы, поставленные вплотную, так что их острые крыши сливались в одну зубчатую линию. Здесь и в таких же казармах по соседству размещались две роты гвардейцев. Десяток рот распихали по периферии Внутреннего двора, на Минт-стрит и где там ещё сыскалось дл