– Ганноверское вороньё! – гремел лорд Холлесли. – София не хочет ждать, когда корона перейдёт ей естественным чередом – нет, она шлёт своего внука, как коршуна, клевать увядшие щёки нашей государыни!
Дарт силился разобрать, о чём говорят чистильщик и стражник, но за гневными возгласами графа и шуршанием газеты уловил лишь отдельные слова: «Московит… Уэйкфилдская башня… позвонки… якобиты…»
Внезапно Том просунул голову в комнату и оглядел Дарта без всякого выражения, как судебный следователь – труп.
– Оставайся здесь, пока всё не случится, – приказал он.
– Что всё? – спросил Дарт, но Том уже выходил в дверь, а стражник Клуни – за ним.
Дарт стоял, уперев занемевшую руку с бритвой в ключицу графа, и смотрел, как они шагают к Уэйкфилдской башне, куда, по слухам, бросили вчера однорукого московита.
Делать было нечего, и Дарт принялся намыливать графу голову. В северной части Тауэрского холма зазвонили колокола. Где-то горит. В любое другое время Дарт побежал бы смотреть – он любил пожары. Однако долг удерживал его здесь.
конец дня
На борту «Аталанты» III. Боб Шафто
СПОДОБИВШИСЬ ПРОСВЕЩЕНИЯ, за которое ему в Оксфорде или Кембридже пришлось бы немало заплатить, полковник Барнс не мог отказать Даниелю в желании взглянуть на карту. Они спустились с юта и разложили её на бочке, чтобы сержант Боб тоже мог посмотреть. Это была не роскошная карта, вручную нарисованная на золочёном пергаменте, а самая простая, оттиснутая с доски на бумаге тринадцать на семнадцать дюймов.
Картограф явно стремился показать, что эта часть мира не заслуживает изображения на картах, поскольку здесь нет ничего, кроме ила, очертания которого меняются с каждым днём. Даже названия были какие-то односложные. Казалось, Англия, затерев до негодности слова, выбрасывает их в канаву, как сломанную курительную трубку, а Темза несёт их вместе с сором, фекалиями и дохлыми кошками в своё устье.
Сразу впереди река поворачивала влево. Судя по карте, через милю-две лежал ещё один поворот, а дальше – море. Этот отрезок реки назывался Хоуп – «надежда». Удачное предзнаменование для сэра Исаака Ньютона.
«Надежда» огибала молотообразный выступ Кента. Не чёткая граница между рекой и болотом, а скорее приливно-отливная полоса в милю шириной: в отлив река становилась вдвое уже. Со стороны моря молоток оканчивался полукруглым бойком – островом Грейн. К северу от него текла Темза, к югу – Медуэй; как два грузчика, столкнувшись на улице, бросают ношу, чтобы на кулачках выяснить, кто должен уступить дорогу, так и две реки, сойдясь вместе, сбрасывали весь сор, который несли в море. Так образовался мыс на восточном берегу острова Грейн. Продолжаясь в море, он миля за милей истончался, превращаясь в узкую косу. На её продолжении и находился Норский буй. Устье разевалось, как гадючья пасть, и Норская коса торчала оттуда раздвоенным языком. На корабле там было не пройти – слишком мелко, на лошади не проехать – слишком глубоко.
Однако задолго до буя, у самого острова Грейн, было место, куда можно попасть и по воде, и верхом – в зависимости от времени суток. Крохотный островок – на карте не больше мошки. Даниелю не требовалось наклоняться и разбирать мелкие буковки, он и так знал, что это Шайвский утёс.
Подняв взгляд от карты к невразумительной береговой линии, он видел несколько мест, где кости земли проступали сквозь мясо, наращенное рекой. Шайвский утёс, примерно в миле по высокой воде от острова Грейн, был одним из них. У него имелись даже свои заводи и отмели, повторяющие в миниатюре ту систему, к которой принадлежал он сам.
Какой-то умник давным-давно догадался сложить здесь курган, чтобы высматривать викингов или зажигать сигнальный костёр, а следующие поколения умников возвели на этом фундаменте сторожевую башню.
Даниель повернулся к полковнику Барнсу и увидел, что тот ушёл – его вызвали на шканцы. Зато сержант Боб стоял рядом и смотрел на Даниеля почти враждебно.
– Вы меня за что-то осуждаете, сержант?
– Когда вы последний раз ночевали в Тауэре, – (Боб имел в виду некие события накануне Славной революции), – вы рассказали мне следующее: якобы вы своими глазами видели, как некий младенец вышел из влагалища английской королевы в Уайтхоллском дворце. Вы и ещё целая толпа важных особ.
– Да?
– Ребёночек вырос, живёт в Сен-Жермене и воображает себя нашим будущим королём. Верно?
– Об этом постоянно твердят.
– Однако виги называют его подменышем, говорят, что это неведомо чей ублюдок, принесённый в Уайтхолл в грелке, и ни у какой королевы во влагалище не бывал, по крайней мере, пока не вырос настолько, чтобы залезать женщинам в такие места.
– Я слышал такое неоднократно.
– И где вы после этого?
– Где и был. Сто лет назад мой отец бегал по Лондону, провозглашая, что все короли и королевы – ублюдки и лучшие из них недостойны править копной сена. Меня воспитали в таких убеждениях.
– Вам это не важно.
– Родословная – не важна. Иное дело – политика и поведение.
– Потому вы и с вигами, – сказал Боб уже более спокойным тоном, – что политика Софии вам больше по душе.
– Вы же не думали, что я – якобит?!
– Я должен был спросить. – Боб Шафто наконец оторвал взгляд от Даниеля и огляделся.
Шлюп двигался на север вдоль Хоуп, но они уже могли заглянуть за последний изгиб реки и увидеть поразительное зрелище: сплошную воду до самого горизонта.
– Болингброк – вот кто якобит, – заметил Боб. С тем же успехом он мог бы сказать, что Флитская канава приванивает.
– Вы часто его видите? – спросил Даниель.
– Я часто вижу его. – Боб повернулся к бизань-мачте и взглядом указал на штандарт с гербом Чарльза Уайта. – А вы наверняка знаете, что он – плеть в руке Болингброка.
– Не знал, но охотно верю.
– Болингброк – любимец королевы с тех самых пор, как он выжил из страны Мальборо, – продолжал Боб.
– Об этом слышали даже в Бостоне.
– А виги – ваш друг в частности – собирают свою армию.
– Когда мы с месяц назад встретились на Лондонском мосту, вы бросили какой-то странный намёк, – сказал Даниель.
Он впервые с пробуждения ощутил страх: не тот бодрящий, который испытываешь, проносясь в лодке под Лондонским мостом, а липкий, давящий, из-за которого первые недели в Лондоне не смел вылезти из постели. Чувство было настолько знакомое, что странным образом успокаивало.
– Виги многим шепчут на ухо. – Боб посмотрел туда, где чуть раньше стоял полковник Барнс. – «Вы с нами или против нас? Готовы ли вы включиться в перекличку? Узнают ли Ганноверы, придя к власти, что вы были им верны?»
– Ясно. Трудно устоять перед таким убеждением.
– Не так трудно, когда есть Мальборо, вон там. – Кивок в сторону восточного горизонта. – Но есть и другое давление, ещё более сильное, со стороны Болингброка.
– Что сделал милорд Болингброк?
– Пока ничего. Хотя к чему-то готовится.
– К чему?
– Он составляет список всех капитанов, полковников и генералов. И по словам Уайта, который проговаривается, якобы спьяну, Болингброк скоро предложит им выбор: продать офицерские патенты или подписать документ, по которому они обязуются служить королеве безусловно.
– Продать якобитам, надо думать.
– Надо думать, – с ехидцей повторил Боб.
– И когда королева на смертном одре решит, что корона должна перейти её брату (я не стану кривить душой, называя его подменышем), армия поддержит этот декрет и впустит Претендента в Англию.
– Сдаётся, что к этому идёт. И таким, как полковник Барнс, сейчас нелегко. Маркизу Равенскару можно вежливо отказать. Однако слова Болингброка – как Норский буй: надо выбирать, и потом уже не свернёшь.
– Да, – отвечал Даниель. Он не стал говорить очевидное: что Барнс, верный Мальборо, не пойдёт за Болингброком. Однако Боб прав: ему придётся выбирать. Нельзя сказать «нет» Болингброку, не сказав «да» Равенскару.
Некоторое время Даниель стоял и злился на Болингброка: какая глупость толкать людей вроде Барнса в объятия противоположного лагеря! Он паникует – других объяснений нет. А паника, как известно, заразительна: судя по вопросам, которые Барнс и Шафто задают Даниелю, она уже начала распространяться.
Да, но почему они обратились к нему? Барнс, шутка ли, командует драгунским полком и, если хоть десятая часть его и Шафто намёков хоть на чем-то основана, поддерживает связь с Мальборо.
Как там Барнс сказал несколько минут назад? «Все перепуганы до смерти». Внешне это относилось к Исааку и его страхам касательно Лейбница. Однако, возможно, Барнс имел в виду себя.
Или действительно всех. Роджер Комсток, маркиз Равенскар, так демонстративно весел, что не кажется напуганным. Однако, по словам Боба, он вербует армию, а это не похоже на поведение человека, спокойно спящего по ночам.
Кто не напуган? Даниелю пришёл на ум только Кристофер Рен.
Если герцогиня Аркашон-Йглмская и напугана, она этого не показывает.
Может быть, не напуган Мальборо. Трудно сказать, пока он в Антверпене.
Вот и все, кого он сумел вспомнить.
И тут Даниель пережил одно из тех странных мгновений, когда он словно отделился от тела и увидел себя с высоты чаячьего полёта. И задумался: для чего ему, на исходе дней, составлять скучные перечни, кто напуган, а кто нет? Неужто члену Королевского общества нечем больше занять время?
Ответ был вокруг, он нёс их, спасая от смерти в речных волнах: Надежда. Согласно мифу, последнее, что вышло из ящика Пандоры. Почувствовав на горле липкие пальцы страха, Даниель почти физически возжаждал надежды. И может быть, надежда не менее прилипчива, чем страх. Он хочет заразиться надеждой и пытается вспомнить людей, вроде Рена и Мальборо, от которых её можно перенять.
По крайней мере, в качестве гипотезы сойдёт. И описывает не только его поступки, но и чужие. Почему принцесса Каролина вызвала Даниеля из Бостона? Почему мистер Тредер хотел объединиться с ним в клуб? Почему Роджер рассчитывает на него в задаче о нахождении долготы, а Лейбниц – в создании думающей машины? Почему такие, как Сатурн, таскаются за ним по Хокли-в-яме, прося ду