Однако сказанное не относилось к змеевидному кинжалу дамасской стали, исключительно острому с обеих сторон. Форма эта появилась, когда некоторые фехтовальщики, с которыми Иоганну, живи он в ту пору, нечего было бы и тягаться, придумали хватать рукою кинжал противника. Приём этот работает, если держать крепко и если кинжал прямой, однако совершенно непригоден в случае змеевидного клинка. Так или иначе, рукояти кинжала и рапиры были относительно простые, скорее ренессансные, чем барочные, полная противоположность рококо; ножны – скромнее некуда, чёрная кожа без всяких украшений. Иоганн нацепил их сегодня утром. К полудню он перестал задевать длинными ножнами за столы и за щиколотки гостей. Теперь он срезал кинжалом цветы.
Свет шёл уже не столько от солнца, сколько от закатного неба, что требовало пересмотреть всю цветовую гамму. Иоганн, чрезвычайно осторожно убрав кинжал в ножны, вернулся к Венере и некоторое время перебирал груду цветов, затем – скорее по привычке, чем с надеждой, – обернулся к дворцу. Тут он приметил, что оранжевый свет бьёт сквозь Каролинины апартаменты из противоположного окна. Занавеси отдёрнули; она вышла. В панике, что всё добывание цветов окажется тщетным, Иоганн выбрал из груды приличную охапку и, бросив остальные в качестве жертвоприношения богине любви, зашагал к Тойфельсбауму комической походкой человека, который очень спешит, но старается не бежать. В треугольной ограде чёртова дерева была лишь одна калитка, довольно далеко отсюда, а карета уже отъехала от конюшни. Не дай Бог ему опоздать.
Иоганн добрался до железной ограды с небольшим запасом времени и шагнул в обитель Тойфельсбаума, где сумерки сгущались на час раньше, чем везде в саду. Миновав ограду, барон повернулся и оглядел дорожку: не видел ли кто, как он вошёл туда, где принцесса намеревалась провести ближайшие два часа в безмолвных и уединённых раздумьях.
Убедившись, что никого нет, он запер калитку – осторожно, чтобы не звякнула, и остался стоять навытяжку, словно часовой, только с букетом вместо ружья. Вскоре из-за поворота появилась лошадка, запряжённая в лёгкую коляску. Кучер что-то крикнул. Лошадь замедлила шаг, миновала калитку и остановилась, затем попятилась, чтобы дверца кареты оказалась точно напротив входа. Кучер (быть может, проявляя излишнее недоверие к лошади) опустил тормозные колодки. Иоганн шагнул вперёд и отворил калитку. Затем потянул дверцу кареты.
За ней оказались два мастифа.
Глаза их лезли из орбит, ноздри раздувались. Над каждым, стиснув ему коленями бока и зажимая руками пасть, чтобы не залаял, стоял крепкий слуга. Иоганн шагнул вбок. Собак спустили.
Казалось, ни Сцилла, ни Харибда не коснулись лапами земли, пока не очутились в двадцати футах от кареты. Они влетели в Тойфельсбаум, круша ветки, словно два сорвавшихся орудийных лафета. Только исчезнув в глубине дерева, они залаяли, и то больше для проформы. Их дело было не поднимать дичь, а выполнять работу.
На дороге, идущей позади огороженного участка, дробно застучали подковы. Перед взглядом Иоганна мелькнул всадник с обнажённой саблей – один из его лейпцигских кузенов. Из-за Тойфельсбаума донеслись яростный лай и крик боли. Те двое, что держали собак, – Элизины лакеи – выпрыгнули из кареты и побежали на шум. Иоганн бросил сослуживший свою службу букет и припустил за ними. Он подумал было про рапиру, но она запуталась бы в ветвях, поэтому он вытащил кинжал и переложил его в правую руку.
Это оказалось излишним. К тому времени, как Иоганн добежал до ограды, всё было кончено. Один из псов – в сумерках Иоганн не мог отличить который – атаковал сброшенный на землю балахон. На случай, если балахон – враг, пёс с ним сражался. Исходя из гипотезы, что это позвоночное, он мотал им из стороны в сторону, надеясь переломить хребет.
Один из лакеев успокаивал второго пса. У того была рассечена морда. Рана сильно кровоточила, но серьёзной опасности не представляла.
Второй лакей стоял на коленях подле распростёртого человека. Лакей – видимо, знаток анатомии – двумя руками методично всаживал длинный кинжал в какие-то строго определённые участки на спине лежащего.
Раненый пёс, которого лакей силой заставил сесть, встал. Однако лапы его дрожали. Он завалился на бок, судорожно давясь.
Иоганн подошёл к мертвецу – которого уже можно было уверенно так называть, даже если сердце его ещё билось, – и очень осторожно поднял с земли маленький кинжал. В закатном свете, пробивавшемся сквозь ветки, можно было различить собачью кровь на лезвии, но весь клинок покрывало что-то ещё: буро-маслянистое, подёрнутое радужной плёнкой.
– Не трогай, – произнёс знакомый женский голос. – Некоторые действуют через кожу.
– Да, матушка.
– ТРУДНО ВООБРАЗИТЬ БОЛЕЕ неловкую ситуацию, – рассуждала Элиза вслух.
Они шли к дворцу, и она время от времени, приподняв юбки, переходила на бег, чтобы поспеть за сыном. Обычно Иоганн был предупредительнее, но сегодня его мысли витали далеко. Она хотела их вернуть.
– Два мёртвых убийцы в саду курфюрстины… я хотела сказать, курфюрста.
Лишь несколько мгновений назад мать и сын наблюдали завершение неприятной сцены у канала. Теперь они шли по одной из поперечных дорожек сада, на каждом перекрёстке поглядывая вправо – не пора ли сворачивать к дворцу. Внезапно он предстал перед ними в оранжево-багровом свете заката на расстоянии примерно пятисот Иоганновых или семисот Элизиных шагов. Иоганн повернул вправо, как солдат на параде, и ринулся вперёд.
– С гашишинами разобраться несложно, – продолжала Элиза. – Один умер в лесу, другой в канале. Про второго скажем, что он утонул спьяну. Первый уже исчез.
– Тогда, помилуйте, в чём неловкость?
Элиза дала понять, что раздражена его непонятливостью.
– Думай, сын. Шпионы везде, но этот работает на якобитов, и он – точнее, его жена – фрейлина Каролины…
– Её можно прогнать.
– …и одновременно любовница Георга-Августа!
– Опять-таки, матушка, весь смысл любовниц в том, чтобы их часто менять.
– Каролина говорит, что её муж без ума от Генриетты. Не представляю, как его можно убедить, если только не принести во дворец тела…
– Простите, матушка, что перебиваю, но Каролина говорит также, что сама Генриетта, скорее всего, не шпионка. Так что речь о Гарольде Брейтуэйте.
Элиза простила хотя бы потому, что всё равно должна была перевести дух.
– Они женаты, – напомнила она. – Обвенчаны перед Богом и людьми.
Мать с сыном вошли в северную, примыкающую к дворцу часть сада, то есть попали из царства деревьев и теней на открытое светлое пространство. Впереди лежали четыре прямоугольных пруда. Идеальная гладь отражала яростные краски заката, создавая иллюзию, будто это подсвеченная изнутри стеклянная крыша ада.
У Иоганна был ответ, который тот предпочёл оставить при себе. Пройдя ещё шагов пятьдесят, он сказал:
– Если должным образом поговорить с мистером Брейтуэйтом, он уедет сам.
– При провинциальном дворе это никого не смутит. А потом? В Англии? Неприлично, чтобы муж официальной королевской любовницы был постоянно в отъезде.
– Хорошо, матушка, я с вами согласен! Положение и впрямь неловкое.
Последнюю фразу Иоганн произнёс шёпотом, поскольку они проходили мимо двух придворных – английских вигов. Оба, подобно Брейтуэйту, недавно перебрались в Ганновер, дабы искать милостей монарха, на которого сделали ставку в политической игре. У обоих имелись фамилии и титулы, но с тем же успехом их можно именовать просто Смит и Джонс.
– Простите, господа, не знаете ли вы, где я, то есть мы, можем найти мистера Брейтуэйта?
– Да, майн герр, мы встретили его меньше четверти часа назад. Он показывает сад французским гостям. Они шли смотреть лабиринт, – сообщил Смит.
– Изумительное место для такой изумительной натуры!
– Нет, – сказал Джонс. – Кажется, мистер Брейтуэйт и его спутники вон там, направляются в другую часть сада.
Он указал на группу людей в чёрном ближе к дворцу.
– Так быстро пройти лабиринт! – воскликнул Смит.
– Наверняка он лишь жалкое подобие французских, и спутники Брейтуэйта остались глубоко разочарованы, – сказал Иоганн.
– Держу пари, они идут к театру, – сказал Джонс. – Ах да, сегодня представления не будет. Может, они хотят его осмотреть.
– И кто же лучший чичероне, чем мистер Брейтуэйт, сам выдающийся актёр, – задумчиво произнёс Иоганн. – Матушка, сделайте милость, зайдите во дворец и сообщите нашей знакомой последние сплетни. Ей наверняка не терпится их услышать.
Лицо Элизы от неуверенности на миг стало совсем юным. Она посмотрела вслед Брейтуэйту.
– А я присоединюсь к вам через несколько минут, как только побеседую с мистером Брейтуэйтом о его отъезде.
– Мистер Брейтуэйт отбывает в путешествие? – спросил Смит.
– Да, в очень далёкое, – подтвердил Иоганн. – Матушка?
– Если эти два господина любезно составят вам компанию, – проговорила Элиза.
Смит и Джонс переглянулись.
– Брейтуэйт – славный малый, он не обидится? – спросил Смит.
– Не вижу никаких причин для обиды, – отвечал Джонс.
– Хорошо. Жду тебя через четверть часа, – сказала Элиза непреклонным материнским тоном.
– Что вы, матушка, это столько не займёт.
Элиза ушла. Иоганн постоял, провожая её взглядом, потом рассеянно бросил:
– Идёмте! Пока светло.
– А зачем нам свет, сударь? – спросил Смит, догоняя Иоганна.
Джонс уже отстал на несколько миль.
– Как зачем? Чтобы мистер Брейтуэйт разглядел мой прощальный подарок.
САДОВЫЙ ТЕАТР ПРЕДСТАВЛЯЛ собой прямоугольный участок земли, окружённый зелёной изгородью и охраняемый пикетом белых мраморных купидонов. При свете дня они выглядели великолепно, сейчас же приобрели жутковато-синюшный вид мертворождённых младенцев. С одной стороны располагалась сцена. Несколько гостей-французов влезли на неё и забавлялись с люком. Брейтуэйт стоял под сценой в оркестровой яме и беседовал с человеком, одетым, как и все здесь, в чёрное. Однако наряд его составляли не штаны и камзол, а длинная сутана с множеством серебряных пуговиц. Подойдя ближе, Иоганн узнал отца Эдуарда де Жекса, иезуита из знатного французского рода. Отец де Жекс фигурировал в некоторых матушкиных рассказах из версальской жизни, характеризовавших его довольно мрачным образом.