Система власти в России возникала на виду у всего мира, и что бы о ней ни говорили, это не советская идеократия. Но это система власти неправовой и неформальной, не связанной своими же институтами.
Власть всегда готова к чрезвычайным ситуациям – без них она не знала бы, чем заняться. Катастрофы подсказывают власти, куда двинуться, обеспечивая одновременно массовую поддержку. Кремль боится не санкций, а миротворцев.
Особенность русских правителей та, что их правления распадаются на две части: светлое начало с мрачным продолжением. Кажется, что речь о разных людях, столь несовместимы политика молодого царя Ивана IV и старого Ивана Грозного. Теперь и Путин в этом ряду. От восхищенного who is mr. Putin – к образу диктатора, нарушившего мир и порядок золотого века Европы.
Президент пришел в 2000 году в Кремль с намерением остановить катастрофичные зигзаги русской истории, на каждом из которых Россия теряла государство и миллионы граждан. «Не будет ни революций, ни контрреволюций» – говоря это в 2000 году, Путин, кажется, в это верил. Все хотели управления и порядка, одновременно желая потребительских радостей. Команда Путина обещала объединить нацию, но из противоречивых стремлений родилась противоречивая система. Можно ли считать современную Россию государством? Ближе русское понятие «государственность» – синоним политической вещи, обладающей свойствами государства, но им не являющейся. Проклятием лидера слабого государства становится гонка за силой. Глобализацию Путин понял как систему, в которой оружием стали финансы, – и пошел за сырьевой экономикой, которая обещала быстрые деньги сразу.
Путин столкнулся с тем, с чем сталкивается каждый русский лидер, – институтов нет, систему власти надо строить заново. В расколотом обществе всем нужны места в аппарате власти, а программы и законы никого не интересуют. Президент относился к коррупции хладнокровно, полагая, что таким образом он откупается от русской вороватости.
В прессе утвердился образ системы Путина – коррумпированного «петрогосударства». Торговля сырьем плюс массовая поддержка, обеспеченная стабильностью и пропагандой. Потребление в обмен на деполитизацию. Но если б Система обладала столь мелкой глубиной, она бы не дотянула и до 2015 года.
Сегодня за спиной у Путина мрачная, непонятно воинственная Россия, поддерживающая своего президента. Избиратель категорически утверждает, что ни за кого другого не будет голосовать, а если надо, согласен и на военное положение. Путин явно нарушает «первый закон петрополитики», согласно которому при высоких ценах на нефть петрогосударства агрессивны, а при обвале цен становятся умеренны и либеральны.
Известно, что Владимир Путин стал свидетелем падения Стены в Восточной Германии, которое единая Европа празднует как день своего рождения. Один из очень немногих в СССР, он еще в 1989 году придал этому значение. Москве было тогда не до новой Европы, ее захватила другая эйфорическая утопия – новой России.
Натяжка ли сказать, что оба проекта чрезмерно нарциссичны? Похоже, эта симметрия амбиций стала причиной их взаимного невнимания к общим интересам.
Евровосток за это двадцатилетие стал для Еврозапада местом экспорта проблем-отходов, свалкой дипломатического мусора и неудачных проектов, вроде «Восточного партнерства». Сегодня Путину читают нотации, где расширение Евросоюза и НАТО на восток описывается как безальтернативное и естественное. Что естественнее отстранения РФ от европейской интеграции при нормальности включения в нее Сербии и Болгарии? Правда, это не вяжется с представлением об универсальной норме. И раз так, почему бы Путину и членам его команды не отбросить идею нормы как лицемерие, считая естественным свое поведение? в памяти его от всей эпохи остались только руины государств – поглощение ГДР единой Германией, война НАТО и финал Югославии, украинская гражданская война 2014 года под руководством России. Не найдя места дебатам, ведущим к сближению, Россия с Евросоюзом встретились над прахом Украины.
РФ попыталась интегрироваться в европейский порядок и держалась этого курса довольно долго, больше половины срока своего существования. «Управляемая демократия» Путина гордилась приоритетом стабильности, в котором зря видели одно лицемерие. Политика стабильности была попыткой вытеснить из русской политики идею врага.
Когда холодная война закончилась, штабы ее, Вашингтон и Москва, по-разному пережили стресс исчезновения главного противника. К этому нелегко политически приспособиться, и в России 12-летняя эпоха стабильности (два президентства Путина и одно Медведева) стала таким экспериментом. Решив уйти от поиска врагов, Кремль во имя этого вообще запретил открытые политические конфликты в стране. Это было замороженное, скучное, но мирное время.
В годы стабильности цифры «путинского большинства» обозначали лишь прогноз поддержки власти на будущих выборах. Но тем самым они порождали вечное ожидание выборов. Бесконфликтная победа на скучных выборах достигалась трюками, которые раздражали избирателей. В потрясениях конца тандема «Медведев – Путин» стало видно, что достигнутый уровень электоральной лояльности повысить больше нельзя. Но этим обозначился и предел политики стабильности. Конечно, можно было допустить в Систему нормальный демократический конфликт на выборах с неопределенным исходом. Но для этого надо верить в добросовестность Системы, ее готовность меняться, оставаясь собой. Такой веры у ее хозяина – Путина – нет. Путин совершенно не верит в гражданские добродетели русских. Сталин искоренял непокорных, помнивших русскую революцию, Брежнев боролся с инакомыслящими, а Путин не верит в честное поведение вообще. Он самый большой скептик из всех правителей России.
Частичная демократизация законов конца медведевского президентства, совпав с московскими массовыми протестами, поставила Путина перед выбором. Он сформулировал его так: «Нельзя допустить, чтобы они смогли воспользоваться такими замечательными законами». Кто были эти «они»? «Они» это враги. Те, кого на деле не было, но теперь их надо «найти». Весь путинский инструментарий эпохи борьбы с конфликтами ради стабильности брошен на новую цель – изобретения конфликтов с выдуманными врагами. Гигантскую роль в этом играет подконтрольное властям телевидение. Управляемое телевидение времен путинского застоя легко переключили на другой, массированный режим. Российский зритель, привыкший к политической скуке, не имел времени на выработку фильтра против фальсифицированных, но высокоэмоциональных «военных новостей».
Меньшинство стало политически важнее большинства, ведь теперь меньшинство – это враг! И кто не хочет остаться в роли врага, должен явно и убедительно примкнуть к большинству, раствориться в телевизионно-агрессивной лояльности. Подавляющее большинство – вот отныне любимое понятие в политическом дискурсе Путина.
Все еще говоря о стабильности, Путин ничего так втайне не опасается, как возврата к стабильному состоянию. По характеру буржуа, он не склонен к конфликтам, но стабильность отныне исключена. Теперь его имидж – боевой президент, воин, впавший в амок перед боязливой Европой. Это не манера скромного президента, когда-то написавшего в анкете переписи 2002 года: «Оказываю услуги населению».
Как ни лицемерно звучат предложения Москвы пересмотреть европейский порядок, недавно ею нарушенный, проблема создана не Москвой. Эти два десятилетия были временем генерации «серых зон» и «замороженных конфликтов» в регионе Большого Черного моря – полусуверенных целей вожделения и добычи. До известного момента Европу это устраивало – разве не лучше, если конфликт холоден, а не горяч? Что за Абхазией и Осетией последует Крым, сказано столько раз, что к этому перестали относиться как к вероятности. Когда конфликт вырвался, остановить его было можно, будь место кризиса ранее признанным местом европейской проблемы. Но в Европе нет лидеров, готовых к риску объяснить неприятные вещи. Путь, не пройденный европейской стратегией, был пройден российскими «вежливыми людьми» в боевой форме без опознавательных знаков.
«Гибридными» формированиями гражданской войны на Украине, дирижируемой из Москвы.
Для системы, отчасти созданной, отчасти унаследованной Путиным, в таком зигзаге нет ничего невозможного. Она привыкла к радикальным броскам из экстремы в экстрему. Но Европе придется понять, с чем она имеет дело на Евровостоке. А Владимир Путин, при жизни став персонажем европейских и русских сказок, пожизненно скован логикой своего поведения. Сам Джордж Кеннан сегодня не нашел бы, что про него сказать.
Раздвоение Европы
Доклад Ивана Крастева и Марка Леонарда необычен – в сущности, это статья с выраженной авторской позицией. Причины, почему Европейский совет по международным делам (ЕСМД) предпринял такой демарш, на вид ясны: тотальный тупик в разрешении так называемого российско-украинского кризиса 2014 года.
Но статья коварна. Она убеждает читателя крепить приверженность ценностям единой Европы – тут же показывая, что эти ценности не универсальны на Евровостоке. В тот самый момент, когда испытываются кризисом, то есть особенно нужны.
Ценностный разрыв – мысль не новая, отсылающая к Хантингтону (а кое-кого – к Дугину и Мари Ле Пен). В Москве ее чтут за догму Уникальности России – местного суеверия, святыми отцами которого полагают Данилевского, Шпенглера и Льва Гумилева. Московский геополитик просто пожмет плечами: ну разумеется, у России и Европы ничего общего! Но мысль авторов не в том.
Крастев и Леонард предлагают взглянуть на конфликт исторически: он не в «архитектуре цивилизации» и не в «генетическом коде». Объединенная Европа, сказал бы историк Михаил Гефтер, – сама историческое событие. Но историческое событие и рождение посткоммунистической России. Конфликт России и Европы – в неудачной