Начатый в стиле Вудсток и окруженный «титушками» и отрядами «Беркут», Евромайдан преобразился в Вестерплатте. Пули, огонь и лица, озаренные ненавистью. За радикализацию Майдана ответственность несла власть Януковича, что еще недавно признавал даже Путин. Радикализуясь, революция ищет себе язык, стиль и мотив. В 2004 году аппаратной интриге Ющенко хватило модного «помаранчавого» апельсинового обрамления. Но в 2014 году революция, выживая под пулями, вобрала в себя мифологию УПА и националромантику, взятую со склада украинского исторического реквизита.
Театральные декорации вышли на площадь, став хорошо различимым пугалом. Соотношение тех, кто боялся и кто не боялся революции, менялось в пользу напуганных в меру того, как революция шла к триумфу. После бегства Януковича в боящихся оказалось чуть не пол-Украины. Включая лидеров старой оппозиции, потерянных перед стихией Евромайдана. Зато на самом Крещатике боящихся не стало – все здесь прошли пытку страхом и, пройдя, переменились.
Теперь перемены ждали остальную Украину. Когда в Киеве бояться почти закончили, на востоке и юге Украины лишь начинали. В Москве спешили сделать новую ставку, проклиная, что дали играть за себя бездарному игроку – Януковичу.
Чего боялся Кремль? НАТО в Севастополе, Майдана в Москве? Или своей обнаруженной вдруг неспособности оценить факты вовремя? в истоке революций всегда есть видимая на расстоянии цепочка ложных оценок положения. Кремль уже не верил оценкам и решил довериться стихии, став на революционную волну. Кремлевский серфинг успешно открылся в Крыму; и далее самообман Москвы явно был связан с крымским успехом.
То был не страх, а азартный самообман. Катастрофа российской политики лета-осени 2014 года на Украине – хрестоматийный пример hubris’а, а не мнимый «страх перед НАТО».
Русские действия на Украине породили нечто новое, неизвестное и саму Россию опять сделали неизвестной для всех. Парадокс постмодернистской Европы: после «конца истории» сталкиваясь с неизвестным, она всякий раз вынуждена применять архаичные инструменты. Другой модели действия никто не знал. Говорят о «недостаточной решимости» европейцев. Но чем вообще является решительное действие – в мире, табуирующем инструменты модерна? Не действия ли это в стиле Путина? Должна родиться новая политика действия, где само решение включало бы участников конфликта ради его исчерпания. Такой политики нет, хотя она нужна всем, даже воюющим в Донбассе. Тем временем новая Европа разыграла старую американскую защиту: идею санкций.
С помощью санкций Европа изображает войну – так же символично, как осенью 2013 года символически изображала европеизацию Украины Януковича. Евростандарты, так и не воспринятые Россией, конвертировались в санкции за их нарушение. Далее уже инструмент диктовал концепцию – как винтовка Мао рождала власть. Санкции начаты были в отчаянии, как попытка символически изобразить что-то решительное. Их начала объединенная Европа, недавно проклявшая политику «окончательных решений», и вот уже санкции индуцировали проект опрокидывания «путинского режима». Так не говорилось, но так делалось и делается. Не имея опоры в «постмодернистской» Европе, санкции зато черпают смысл из риторики московских телеведущих – ах, вы хотите лишить нас Путина? Это III мировая война!
В Европе и Евразии исподволь укореняется дисперсный мировой режим санкций. Началась, естественно, и гонка средств сопротивления этому режиму. Ибо внутри глобального режима санкций Россия выступает как идеальный глобальный партизан Карла Шмитта.
Режим санкций стал парадоксальным режимом экстремального благоприятствования кремлю. США и Европа помогли переориентации его международной и торговой политики на Восток, политики лояльности элит – с Запада на родину и, наконец, конверсии экономики мирного времени – в военную экономику.
Авторы заканчивают доклад не вполне ясным перечнем вероятных угроз. Главная та, что Запад «ускоряет крах международной системы, которую пытается защитить». Разумеется, всплывает тема Китая, становящегося хозяином евразийской политики Москвы.
Крастев с Леонардом предлагают Евросоюзу двойное решение. С одной стороны – радикализовать политику ценностей, не отступая перед изгнанием России из Совета Европы, с другой – энергично вести Realpolitik в делах с Москвой и на Украине. Пока Европа сосредоточивается – Украина, Россия и остальные могут подождать.
Москва и Киев за дверью, где идет ревизия всей политики восточных партнерств Евросоюза. Предложено развивать отношения с Евразийским экономическим союзом и, признав его легитимность, не пытаться навязывать европейские критерии.
Принципы Европы не были и не станут универсальны, это утопия. Европейская Россия погребена в Крыму (неведомо чьем), сражаясь в Донбассе в виде призраков армий за призраки несуществующих государств. Европе до этого дела нет. Мир Европы, как во времена Габсбургов, вновь обрывается за восточным выездом из Вены. Там дальше – земли экстремального мира. Иная Европа, которую Евросоюзу теперь предстоит с осторожностью открывать заново и учиться с ней заново сосуществовать.
Власти, эмоции и протесты в России
Тему лучше всего начинать с текущей ситуации, когда поддержка президента Путина держится в районе 80–85 %. Причем в первую очередь в крупных городах – в Москве, в Петербурге, Екатеринбурге, Новосибирске – базах массового недовольства еще недавно, год-два назад. Среди поддерживающих власть очень заметно преобладание людей с хорошим доходом, образованных. Итак, средний класс, который два года назад был раздражен и с симпатией следил за московскими протестами, сегодня с восторгом присоединяется к власти. Слова, которые при этом произносят, – «Наконец-то у нас власть, которая нас представляет!», «Наконец-то мы солидарны с властью!»
Эти люди два года тому назад поддерживали массовые протесты с либеральной повесткой, а сегодня называют угрозой себе и стране либералов, западников, демократов, какую-то «пятую колонну». Собственно говоря, рост поддержки Путина на 25–30 % за два месяца – это «дельта» за счет прежней недовольной трети населения, которую показывали опросы 2012 года.
Это новое путинское большинство, я его называю новороссийским или посткрымским большинством, состоит не из мрачных люмпенов (в группе совсем бедных граждан рост поддержки был наименьшим). Во главе нового большинства – средний класс и интеллигенция.
А теперь вернусь в прошлое. За 20 лет существования Российской Федерации драйвером политики был страх элит перед революцией, переходящий в технику пресечения возможности появления недружественного власти большинства внутри системы. После двух московских уличных мятежей, 1991 и 1993 года, у правящих страной политиков возник вопрос: допустимо ли вообще в системе РФ спонтанное уличное действие? и демократические элиты сочли, что, скорее всего, нет. Формально оно есть, но доктринально и практически исключено.
Уже в это время в окружении Кремля нарастают практики политического манипулирования протестом. Когда в 90-е годы говорили о «массовых протестах», уже имели в виду, что это – протест мэра Москвы Лужкова или медиамагнатов Гусинского и Березовского, а не самих людей на улицах. Начинает казаться, что с помощью телевидения и масс-медиа нетрудно инсценировать публичную политику. (Эта мысль, перейдя из опасения в убеждение, похоронила лояльность власти к любому независимому телевидению в России. Боялись не разоблачений и не свободного слова – боялись контрудара со стороны медиализированных избирателей, спланированного некоей «теневой силой».)
Уже в это время начинает меняться роль телевидения, во главе которого стояли и по сей день стоят выдающиеся мастера телевизионной информационной драматургии. Один из них, шеф Первого канала государственного телевидения Константин Эрнст, рассказывал мне, как восхищался трансляцией CNN расстрела парламента в октябре 1993 года: «Вспомни, как это было красиво: Белый дом, голубое небо – и танки, бьющие прямой наводкой в прямом эфире! Величайшее шоу в истории телевидения!»
Эрнст говорил об этом с грустью, описывая то, чего как раз тогда его надолго лишили. Именно тогда мы создавали новую систему правления Россией – управляемую демократию. (Говорю «мы» потому, что в этот период я убежденно участвовал в ее создании.) Систему, в которой нет больше места уличным страстям и открытым конфликтам, политическим эмоциям на улице и в парламенте. Мы создавали «антиэмоциональный фильтр» системы стабильности. Спонтанные конфликты удалялись из публичного поля, лояльность исключала публичную их демонстрацию телевидением и политиками. Считалось, что, когда у общества есть причина для протеста, надо обращаться в администрацию президента, а не выходить на улицу. Жалоба властям должна быть изложена «корректно», и тогда есть вероятность, что она будет удовлетворена. Тот, кто нарушит это условие, будет наказан уже тем, что о его протесте не узнают – телевещание об этом гарантированно промолчит. Но Кремль никогда не должен терять свое первенство, свою гегемонию в принятии важных решений: это принцип.
Так было 12 лет – в течение двух президентств Путина и президентства Медведева. Сломалась эта система на так называемой рокировке Медведев-Путин осенью 2011 года. Рокировка исходила из ложного предположения, что управляемая демократия стерпит любые перегрузки действиями власти – опасны лишь действия улицы. Но на этот раз общество отказалось это проглотить. После нечестных выборов в парламент в декабре 2011 года люди вышли на улицу и заявили о себе. Это был спонтанный всплеск эмоций, причем эмоций меньшинства. Я тогда тоже вышел на улицу, впервые с 1993 года. И первое мое ощущение было – что мы здесь делаем? Мы вышли на улицу, но далее делать было нечего. Выйдя на улицу, надо или драться с полицией, или идти домой. Меньшинство, которое оказалось на улице, не имело политических инструментов и никакой схемы действий, не говоря уже о цели.