Пишут о «параноидальном страхе Москвы перед Западом», но болезнь тут ни при чем. Это леность. Просто несобранный субъект нервничает в присутствии подтянутого, а его импровизирующий мозг робеет перед стратегически расчетливым. Даже наше клеймо «вашингтонский обком» – всхлип слабости тех, кому обычное управление кажется непостижимой тайной. Увы, демократии Запада – это в точном смысле слова управляемые и управляющие демократии. Они реально обладают свойством, в котором лицемерно (и зря) винят Кремль: управляемостью.
Русско-украинский кризис 2014 года был общеевропейским кризисом стратегического управления. Побег президента Украины оставил недовольных Евромайданом без лидера, и вдруг оказалось, что эту потерю некем заменить. Для деэскалации нужен был Янукович. Пропажа центральной позиции выпятила место Путина, творя миф о глобальном злодее-волшебнике, способном все остановить. Приняв роль, Путин вынужденно демонстрировал «авторство», провоцируя европейцев подхватить игру. И вскоре та перешла в нагнетание антироссийских санкций.
Спектакли демонстративной вражды и встречной непримиримости Запада, мешая оценить глубину кризиса, затрудняли урегулирование. На месте остановленной революции в Украине заработал национал-революционный театр с риторикой крови и подвига. Московский контрреволюционный театр, не менее интенсивный, поддерживали военно-съемочные бригады, высылаемые из Останкино на Донбасс.
Казалось, дипломатии в Европе то ли не стало, то ли она еще не изобретена. Но театральные постановки «усиления НАТО» и «российской стратегической готовности» у всех на виду. И если б не тысячи погибших, в театре нашлось бы много смешного. Не комична ли могущественнейшая военная сила планеты – блок НАТО, крепящий защиту от московского троллинга? Но и Москва перестала отличать троллинг президента Обамы от перемещения танковых подразделений.
Под Мариуполем русские танки чуть не прорвали экран воображения, окончательно опрокинув Россию и Европу в немыслимую реальность. А в основе – лишь упрямое неразличение интересов и инструментов, стратегического и показного. Жестокий театр украинских «киборгов», жестокий театр Игоря Стрелкова, нереальная жестокость сбитого боинга. Те, кто сбил малайзийский самолет, ударили прямо в солнечное сплетение национальных интересов. Обнаружилось, что реальный интерес каждой страны – жизни ее людей и безопасные коммуникации ее рынков. Приоритетен ли этот национальный интерес для нас? Или мы все еще в сомнениях на этот счет?
Словосочетание «борьба за национальное самоопределение» помнит всякий читатель советских газет. Давно исчезнувшее, оно вернулось к нам вместе с Крымом. Значит ли это, что Москва пересмотрела постсоветскую незаинтересованность в национальных движениях за самоопределение? Отнюдь нет.
Еще разительней дела с русским миром. Неологизм присутствовал в официальном обиходе как общее название программ стимулирования русского языка и культуры за рубежом, как вдруг он стал обозначать притязание. Настолько основательное, что президент РФ публично отрицает разницу между украинцами и русскими – «это один народ». Значит ли это, что мы размываем Россию в «русском мире», одновременно отрицая нации, возникшие при распаде СССР? Разве нашим национальным интересам отвечала бы повторная неопределенность границ на постсоветском пространстве – fuzzy topology для суверенитетов Северной Евразии?
Русские, представляющие 80 % населения в Российской Федерации, для «русского мира» выступали бы безгосударственным народом, рассеянным по десятку государств. Интересы реальных граждан РФ хотят обменять на разномастные диаспоры, предлагая раздвигать и развивать их, а не Россию. Нонсенс, абсурд? Нет, уже реальная ситуация. Конфликт интересов яро проявляют не только отчаянные бойцы «Новороссии», но и российские государственные телеканалы. Кому пора «подвинуться» – России или «русскому миру»? Чьи национальные интересы приоритетнее?
Генри Киссинджер однажды заметил, что Россия часто предпочитает риск поражения компромиссу. Вот и сегодня Москва рассеянно относится к угрозе военных сценариев развития кризиса. Грозя другим, мы пренебрегаем их восприятием угроз, легковерно надеясь, что те нас не примут всерьез. Послание русского легкомыслия: остановите нас, если можете, а нет, так терпите дальше! Более яркой формулы нестерпимого положения не придумать, но в чем так можно преуспеть? Даже территориальные приобретения не легализовать, не выйдя в пространство общепризнанных норм, с дальнейшим отказом их нарушать.
Под знаменем Realpolitik мы увертываемся от Realpolitik. Из добытого Россией за последние 20 месяцев нет ничего, чего нельзя было получить, комбинируя интриги, давление и переговоры. Истинная конкуренция ждет Россию не в Крыму и не на Донбассе, и пока что мы от нее только бежим. Горизонт стратегического планирования сузился до карт Горловки, Донецка и Мариуполя.
В дни присоединения Крыма, за чем последовали месяцы проекта «Новороссия» и уже год санкций, оказалось, что в стране нет влиятельной силы, способной настоять на снижении потерь от слабых решений. Дефицит умеренности между тем – хорошо известный источник катастроф. Мы хотим вести войны без отступлений, не сравнив и не обсудив ценности атакуемых целей. Войны за что – за спасение бездействующих оборонительных союзов?
В союзы на Евровостоке Россией вложена масса сил, и те приобрели для нас культовую ценность. Но что собственно обеспечивало стратегическую защищенность РФ в первое двадцатилетие – СНГ с ОДКБ или тогдашний баланс сил в Евразии? а ведь сколько усилий Россия вложила в те бесцельные союзы, сколько денег швыряли в Киев, чтобы «сохранить Украину для СНГ»? Сегодня от всего этого мало осталось. Евразийское экономическое сообщество – это не проектировавшийся Евразийский союз. Истлевающий прах СНГ, несколько функционирующих подструктур Таможенного союза и ОДКБ – и все.
Давно известный в политической истории парадокс – неработающие союзы не могут защитить, но тем дороже то, что от них осталось: мотив подменяет цель. И уже не союзы хранят от военной угрозы, а их сохранение угрожает. Наши постсоветские союзники вслед за Украиной – очаги уязвимости России, ее стратегически слабые позиции. Контроль за союзниками становится для нас главной военной заботой.
Присоединение Крыма возродило на Западе тему «сдерживания России». Дискуссия здесь идет по накатанным процедурам дебатов для выработки подходов и их оценки, перед тем как прийти к консенсусному решению. Между тем Россия уже продемонстрировала свой вклад в технологию сдерживания. Назову это «сдерживанием по-новороссийски». «Новороссийская» модель сдерживания предполагает серию ударов по общепринятому порядку в его неожиданно уязвимом месте, незащищенном оттого лишь, что его считали стратегически бесполезным. Удар нарушает стратегию тех, кто на Западе ее имел или полагал, что имеет. Ошеломляет не военный результат (он ничтожен), а растущая неясность уровня дальнейших угроз.
Политика России на востоке Украины от апреля к сентябрю 2014-го – серия странных действий в невыгодных местах, осуществляемых необычными субъектами. Стрелков, батальон «Призрак», Бородай и чеченский ОМОН опрокинули привычные ожидания, создав у Запада страх перед чем-то еще более невероятным. Истерики телеведущих и кровожадные записи в блогах с требованием «идти к Ла-Маншу» (якобы отражающие планы «кремлевской партии войны») – часть той же схемы, пиротехнический спектакль с использованием тяжелых вооружений. Она приносит скорее психологический эффект, чем военный. То, что выглядело как «акт агрессии», по сути лишь дезинформационная операция на выигрыш времени. Вслед за чем в Кремле, вероятно, собирались перейти к урегулированию.
Но такое сдерживание не стратегическое – это тактика слабых сторон. Согласно тому же Киссинджеру в его книге On China, нечто подобное практиковал председатель Мао в первые годы КНР. Но для успеха нужны стальные нервы, дозировка наглости, а главное – готовность подкрепить свой блеф, если вдруг придется, прямым военным столкновением. Ничего подобного у Кремля не было, и по уважительной причине – зачем? Столь дорого у нас не платят за игру в покер.
Команда Путина, если присмотреться, строит глобальный аналог схемы, ранее сооруженной во внутренней политике, где Путин – защитник цивилизующих элит от якобы националистичной и экстремистской «массы». На глобальном уровне Москва использует страх перед заново опасной Россией – «ревизионистской, ядерной и имперской». Авантюра с проектом «Новороссия» не нарушает этой схемы, а ее укрепляет. Но такая схема – Опасного Гаранта – несет угрозу самой попасть в стратегический плен. Внутри России президент, откупаясь от бюджетников «путинского большинства», давно попал от них во всестороннюю зависимость. Нечто похожее назревает и на глобальной сцене. Кажется, мы близки к стратегической зависимости от КНР, принимая на себя риски, связанные с их тактикой. Что если окажется, что Кремль работал не на себя? «Большой евразийский блок», рисующийся в кремлевском воображении, сочетал бы тактическую деевропеизацию России с ее стратегической десуверенизацией. Дороговато для временного и вынужденного союза. И кто обсуждал, насколько это в национальных интересах России?
Россия прыгнула в украинский кипяток с апломбом неуязвимой беспримерной державы. Это не личная странность ее руководства. За прошлые 25 лет РФ признавалась «страной-особым-случаем». На месте краха СССР на Западе ожидали величайшую из демократий XXI века, и в разное время все лидеры поддерживали эту игру. Евросоюз и США кому только не диктовали жестких норм и правил демократического транзита – кроме России, которую признали необычайной. Строить новую нацию в стране Чайковского, Толстого и Солженицына? Это звучит кощунством! Особый статус был испытан в дни конфликта из-за Ирака 2003 года. Натолкнувшись на сопротивление войне, президент Буш-младший принял формулу «наказать Францию, игнорировать Германию – и простить Россию», хотя одна Россия из той триады не относилась к американским союзникам.