Дон Кроче Мало приблизился к восстановлению своей прежней власти. Предводители мафии по всей Сицилии были у него в долгу. Он контролировал артезианские колодцы, продававшие воду населению острова, и наценки приносили ему хорошую прибыль. Он держал монополию на поставки продовольствия и взимал налог с каждого лотка, торговавшего фруктами, с каждой мясной лавки, с каждого кафе – даже с бродячих музыкантов. Поскольку американская армия была единственным источником горючего, торговлю им дон тоже контролировал. Он поставил своих надсмотрщиков во все поместья знати и со временем планировал по дешевке выкупить эти земли. Он стремился к тому, чтобы вернуть себе влияние, которое имел до прихода Муссолини. Стремился снова стать богатым. В ближайшие годы ему предстояло, как в пословице, «пропустить Сицилию через оливковый пресс».
Одна вещь тревожила дона Кроче. Его единственный сын помешался на своей эксцентричной тяге творить добро. Его брат, отец Беньямино, жениться не мог. У дона не было кровных родственников, которым он мог бы завещать свою империю. Не было доверенного бойца, молодого и связанного с ним кровью, который карал бы железом там, где не помогла бархатная перчатка.
Люди дона указали ему на юного Сальваторе Гильяно, и аббат Манфреди подтвердил, что у парнишки есть потенциал. Теперь же легенды о его подвигах распространились по всей Сицилии. Дон чувствовал, что решение проблемы найдено.
Глава 8
На следующее утро после бегства из Монтелепре Тури Гильяно и Аспану Пишотта купались в стремительном ручье за пещерой на Монте-д’Ора. Оружие они положили на край утеса и расстелили одеяло, чтобы погреться в рассветных розовых лучах.
Их пещера, Гротта Бьянка, была длинной и заканчивалась грудой булыжников, доходившей почти до потолка. Мальчишками Тури и Аспану сумели однажды протиснуться в щель наверху и обнаружили туннель, выходивший на противоположный склон горы. Еще до рождества Христова его проложили бойцы Спартака, когда скрывались здесь от римских легионеров.
Далеко внизу, словно игрушечный, лежал Монтелепре. Дорожки к их утесу извивались, словно белые червячки, на горном склоне. Один за другим серые каменные дома Монтелепре становились золотистыми под встающим солнцем.
Утренний воздух был чист, дикие груши, лежавшие на земле, манили своей сочностью и прохладой. Тури взял одну из них и надкусил, чтобы освежить рот. Через пару часов на жаре они превратятся в сухие комки ваты. Ящерки-гекконы с гигантскими раздутыми головами на тонких тараканьих ножках пытались вскарабкаться по его руке; вреда они не причиняли, хоть и выглядели устрашающе. Он стряхнул их в сторону.
Пока Аспану чистил оружие, Тури наблюдал за городком внизу. Невооруженным глазом он видел крошечные черные точки – людей, направлявшихся на их скромные участки земли. Тури попытался отыскать свой дом. Давным-давно они с Аспану вывесили у него на крыше флаги Сицилии и Америки. Якобы из патриотических соображений – но на самом деле они, ловкие и сообразительные, хотели пометить дом, чтобы видеть его, бродя по окружающим горам, и не терять связи с родительским миром.
Внезапно он вспомнил один случай десятилетней давности. Фашистские власти приказали им снять американский флаг с крыши Гильяно. Мальчишки пришли в такую ярость, что сорвали оба флага, американский и сицилийский. А потом принесли их в свое тайное убежище, Гротта Бьянка, и закопали возле кучи булыжников.
Гильяно сказал Пишотте:
– Следи за тропами, – и пошел в пещеру.
Даже спустя десять лет Гильяно точно помнил, где они закопали флаги, – в правом углу, где булыжники подходили к земле. Они выкопали ямку под одним камнем, а потом присыпали флаги землей.
Теперь это место покрывал тонкий коврик скользкого черно-зеленого мха. Гильяно копнул его носком ботинка, а потом ковырнул землю попавшимся под руку камешком. Через пару минут флаги были у него. Американский превратился в ошметки ткани, но сицилийский они завернули внутрь него, и он отлично сохранился. Гильяно развернул его – алый и золотой, такой же яркий, как в их детстве. На флаге не было ни дырочки. Он вынес флаг наружу и, смеясь, сказал Пишотте:
– Помнишь его, Аспану?
Пишотта поглядел на флаг. Потом тоже рассмеялся, но гораздо радостнее.
– Это судьба! – воскликнул он, вскочил и выдернул флаг из рук Тури. Подошел к краю холма и помахал оттуда флагом в сторону города. Им не надо было ничего друг другу говорить. Гильяно выдернул из земли молодую сосенку, что росла на утесе. Они вырыли яму и, воткнув в нее сосенку, привалили ее основание камнями, а к верхушке привязали флаг, чтобы он свободно развевался у всех на виду. Наконец оба сели на край утеса и стали ждать.
Только в полдень они заметили какое-то движение: мужчина ехал на осле по пыльной дороге, которая вела в сторону утеса. Еще час они наблюдали за ним, а потом, когда осел подошел к склону и двинулся вверх, Пишотта сказал:
– Черт, всадник меньше своего осла. Наверняка это твой крестный, Адонис.
От Гильяно не укрылось пренебрежение в голосе Пишотты. Тот – такой стройный, ладный, привлекательный – испытывал отвращение к любым физическим недостаткам. Туберкулезные легкие, от которых на губах Пишотты частенько появлялась кровь, внушали ему ужас, и не потому, что болезнь угрожала его жизни, а потому, что она омрачала представления Аспану о своей красоте. Сицилийцы любят давать людям прозвища, основанные на их физических недостатках, и однажды приятель назвал Пишотту «бумажными легкими». Тот едва не пырнул его перочинным ножом. Только вмешательство Гильяно смогло предотвратить убийство.
Тури сбежал вниз по склону на несколько миль и спрятался за гигантской гранитной скалой. Это была одна из их с Аспану детских игр. Он подождал, пока Адонис минует скалу, потом вышел из укрытия и крикнул: «Стой, где стоишь». Одновременно снял с плеча лупару.
И снова все шло как в детской игре. Адонис медленно развернулся так, чтобы не видно было руки, достающей пистолет. Но Гильяно, смеясь, спрятался за скалу; только дуло его лупары сверкало на солнце.
– Крестный, – сказал он, – это я, Тури, – и подождал, пока Адонис уберет пистолет обратно за пояс и сбросит с плеч вещмешок. Тогда Гильяно опустил лупару и вышел на тропу.
Он знал, что Гектору Адонису трудно спешиваться из-за коротких ног, и хотел помочь ему. Однако, когда Тури появился на тропе, профессор быстро соскользнул на землю, и они обнялись. Вдвоем пошли к утесу; Гильяно вел в поводу осла.
– Итак, юноша, вы сожгли все мосты, – профессорским тоном заговорил Гектор Адонис. – За прошлую ночь еще двое мертвых полицейских. Это больше не шутки.
Когда они добрались до утеса и Пишотта поприветствовал их, Адонис сказал:
– Как только я увидел сицилийский флаг, сразу понял, что вы здесь.
Пишотта ухмыльнулся и добродушно пошутил:
– Мы с Тури и с этой горой отделились от Италии.
Гектор Адонис бросил на него короткий взгляд. Ох уж эта юношеская самоуверенность, вера в собственное превосходство!
– Весь город видел ваш флаг, – сказал профессор. – Включая старшину карабинери. Они поднимутся сюда, чтобы снять его.
Пишотта беззаботно ответил:
– Ну вот, опять поучения! Ну и пусть поднимаются; флаг – единственное, что они тут найдут. Ночью мы в безопасности. Должно случиться чудо, чтобы карабинери покинули свою казарму после захода солнца.
Адонис, проигнорировав его, распаковал чересседельные сумки на осле. Он привез Гильяно полевой бинокль и аптечку, чистую рубашку, белье, теплый свитер, отцовский бритвенный прибор и шесть кусков мыла.
– Вам это пригодится, – сказал Адонис.
Гильяно очень обрадовался биноклю. Они составили целый список вещей, которые хотели получить в следующие несколько недель. Тури знал, что мать копила мыло весь прошлый год.
В отдельном мешке лежал большой кусок зернистого сыра с крупинками перца, батон хлеба и два больших пирога – на самом деле это тоже был хлеб, но с начинкой из ветчины-прошутто и сыра моцарелла, украшенный сверху крутыми яйцами.
– Пироги прислала Ла Венера, – сказал Адонис. – Она говорит, что пекла их для своего мужа, когда тот жил в горах. На одном можно продержаться целую неделю.
Пишотта, ухмыляясь, заметил:
– Чем они старше, тем лучше вкус.
Двое юношей уселись на траву и стали отламывать куски хлеба. Пишотта ножом резал сыр. Трава вокруг кишела насекомыми, поэтому они забросили мешок с продуктами на большой валун. Напившись воды из ручья, бежавшего в сотне метрах ниже по склону, прилегли отдохнуть так, чтобы видеть долину.
Гектор Адонис вздохнул:
– Вы, конечно, страшно довольны собой, но это не шутки. Если вас поймают, то пристрелят.
Гильяно ответил спокойно:
– Если я их поймаю, то тоже пристрелю.
Его слова потрясли Адониса. Похоже, надежды на прощение нет.
– Не глупи, – сказал он. – Ты еще мальчик.
Мгновение Гильяно глядел на него.
– Они сочли меня достаточно взрослым, чтобы застрелить из-за куска сыра. Вы хотите, чтобы я бежал от них? Позволил моей семье голодать? Допустил, чтобы вы снабжали меня едой, пока я прохлаждаюсь тут в горах? Они придут меня убивать – поэтому я убью их. И как насчет вас, дорогой крестный? Не вы ли, когда я был ребенком, рассказывали мне про нищую жизнь сицилийских крестьян? Как их эксплуатируют все, кому не лень: Рим со своими налогами, аристократы, богатые землевладельцы, что платят за наш труд жалкими лирами, на которые разве что ноги с голоду не протянешь? Каждое утро я выходил на рыночную площадь с двумя сотнями других мужчин из Монтелепре, и нас отбирали на работу, подобно скоту. Сотня лир за полдня трудов; хочешь – соглашайся, не хочешь – проваливай. И большинство соглашаются. Так кому и повести за собой народ Сицилии, если не Сальваторе Гильяно?
Гектор Адонис был искренне поражен. Достаточно плохо оказаться вне закона, но прослыть бунтовщиком еще опаснее.
– Все это хорошо на словах, – ответил он. – Но в реальной жизни ты можешь просто раньше времени лечь в могилу. – Сделал паузу. – Да и к чему привело ваше геройство прошлым вечером? Твои соседи до сих пор в тюрьме.