– Ты выглядишь, как распутные английские лорды в кино, – сказала она. – Надо тебя подстричь, только не в кухне. Волосы попадут в кастрюлю и испортят твой ужин. Идем в другую комнату.
Ее настойчивость позабавила Гильяно; вдова словно играла роль матери или тетки, лишь бы не допустить проявления более нежных чувств. Он сознавал, что за этим стоит желание, но предпочитал остерегаться. Опыта в таких делах у него не было, и Тури не хотелось выглядеть глупо. Как партизан, воюющий в горах, он не приступал к делу, не убедившись, что все шансы на его стороне. Здесь Тури оказался на незнакомой территории. Однако он целый год командовал отрядом и убивал людей, поэтому былые мальчишеские страхи казались ему смешными, а возможность быть отвергнутым женщиной не очень уж ранила самолюбие. Кроме того, несмотря на репутацию отшельника, он бывал у проституток в Палермо вместе с друзьями. Правда, еще до того, как оказался вне закона и превратился в главаря бандитов, а ведь романтические герои никогда так не поступают.
Ла Венера отвела его в тесную гостиную, заставленную мягкой мебелью и маленькими столиками с лакированными черными столешницами из дерева. На них были фотографии: ее мертвый муж, ее ребенок, поодиночке и вместе. На некоторых Ла Венера была снята вместе с семьей – фото цвета сепии в черных деревянных овалах рамок. Гильяно потрясла красота Ла Венеры в те счастливые дни ее молодости, ее яркие, модные наряды. Портрет в алом платье поразил его в самое сердце; на мгновение Тури задумался о муже Ла Венеры – сколько преступлений тому пришлось совершить, чтобы одарить ее такой роскошью.
– Не гляди на фото, – сказала Ла Венера с печальной улыбкой. – Тогда я еще думала, что мир может сделать меня счастливой.
Он понял, что одной из причин, по которым она привела его сюда, были как раз фотографии.
Ла Венера взяла в углу маленький табурет и усадила на него Тури. Из кожаной шкатулки с изящной вышивкой золотом вытащила ножницы, бритву и гребень – подарок, который бандит Канделерия принес домой под Рождество с одного из своих грабительских набегов. Потом заглянула в спальню и вернулась с белой простыней, которую накинула Гильяно на плечи. А еще принесла деревянную миску и поставила на стол. Под окнами дома проехал «Джип».
– Принести оружие с кухни? – спросила вдова. – С ним тебе будет спокойнее?
Гильяно безмятежно глянул на нее. Он выглядел абсолютно невозмутимым. Не хотел ее волновать. Они оба знали, что «Джип», полный карабинери, отправляется на обыск дома Гильяно. Но он понимал еще две вещи: если карабинери явятся сюда и попытаются вломиться в запертые двери, Пишотта с его людьми перестреляют их; а прежде чем бежать через кухню, он задвинет люк плитой, и никто его не откроет.
Тури ласково коснулся ее руки.
– Нет, – ответил он. – Оружия не нужно – если только ты не собираешься перерезать мне горло бритвой.
Они хором рассмеялись.
Потом Ла Венера начала стричь ему волосы. Стригла медленно, осторожно, подхватывая прядь за прядью, а обрезки сбрасывала в деревянную чашу. Гильяно сидел смирно. Зачарованный тихим пощелкиванием ножниц, он разглядывал стены комнатки. На них висели громадные портреты мужа Ла Венеры, знаменитого бандита Канделерии. Знаменитого, правда, только в их маленькой провинции, подумал Гильяно, юношеское тщеславие которого уже вступило в противоборство с покойником.
Рутилло Канделерия был красивым мужчиной. Над его высоким лбом курчавились каштановые волосы, подстриженные с большим тщанием, и Гильяно задумался, не жена ли его стригла. Густые кавалеристские усы делали его старше, хотя ему было всего тридцать пять, когда он попался карабинери. Сейчас его портрет смотрел из овальной рамки чуть ли не с добротой, с благословлением. Лишь глаза и рот выдавали свирепость. И одновременно в этом лице была покорность – он будто заранее знал, какая участь его ждет. Как любой, кто поднимает руку против людских законов, чтобы насилием и убийствами получить желаемое, любой, кто устанавливает свой закон и пытается подчинить ему других, он понимал, что смерть его будет внезапной.
Деревянная чаша постепенно наполнялась блестящими темными волосами, похожими на птичьи гнезда. Гильяно ощущал, как ноги Ла Венеры прижимаются к его спине; ее тепло проникало через грубую хлопчатую материю платья. Когда она встала перед ним, чтобы подстричь волосы надо лбом, ее ноги оказались дальше, но стоило ей наклониться – и выпуклость груди едва не коснулась его губ, а от яркого аромата женского тела лицо Тури разгорелось так, словно он стоял перед открытым пламенем. Портреты на стене помутились.
Ла Венера развернула округлые бедра, чтобы бросить еще горстку волос в деревянную чашу. На миг ее бедро прижалось к его плечу, и Тури ощутил шелковистость кожи даже через толстую черную ткань. Его тело окаменело, будто скала. Она крепче прижалась к нему. Чтобы немедленно не вцепиться в нее и не задрать на ней юбку, Тури пошутил:
– Мы как Самсон и Далила.
Внезапно она сделала шаг назад. Пораженный, Гильяно увидел, что по лицу у нее текут слезы. Не задумываясь, он обхватил ее руками и притянул к себе. Она бросила серебряные ножницы на кучку волос в деревянной чаше.
Тури уже проник под черное траурное платье и стиснул теплые ляжки. Ла Венера наклонилась, прижалась губами к его губам, будто хотела их проглотить. Изначальная нежность, вспыхнувшая между ними, разгорелась в животную страсть, вскормленную тремя годами ее вдовства и его похотью – голодом юноши, не знакомого с женской любовью, который до того лишь кувыркался со шлюхами за деньги.
С этого мгновения Гильяно полностью утратил представление о себе и о мире. Тело Ла Венеры было роскошно, оно обжигало тропическим жаром, проникавшим до самых костей. Груди ее оказались полней, чем он себе представлял; черное вдовье платье надежно скрывало и оберегало их. При виде этих овальных холмов плоти он почувствовал, как кровь застучала в голове. Они упали на пол, срывая с себя одежду и уже занимаясь любовью. Она шептала: «Тури, Тури», – словно в агонии; он ничего не говорил, совершенно потерявшись в запахах, в жаре и податливости ее тела. Когда все закончилось, вдова отвела его в спальню, и они занялись любовью снова. Тури не мог поверить, что ее тело способно дарить такое удовольствие, он даже немного растерялся от полноты удовлетворения, и утешало его лишь то, что она отдавалась еще более безоглядно.
Когда Гильяно уснул, она еще долго вглядывалась в его лицо. Ей хотелось запечатлеть его в памяти из страха, что она может никогда больше не увидеть Тури живым. Ла Венера помнила ту последнюю ночь, которую провела с мужем перед его смертью, помнила, как после любви отвернулась и заснула, а потом так и не могла увидеть вновь то сладкое выражение, что проступает на лице у всех любовников. Она отвернулась, потому что не могла выносить отчаянной нервозности мужа, ужаса перед поимкой, который не давал ему заснуть, того, как он вздрагивал каждый раз, когда она поднималась с кровати, чтобы что-нибудь приготовить или заняться домашними делами. Вот почему спокойствие Гильяно так ее очаровало – за это она готова была его обожать. Она любила его потому, что он, в отличие от ее мужа, не ложился в постель с оружием и не отрывался от нее, чтобы прислушаться, не крадутся ли враги. Он не курил сигарету за сигаретой, не напивался и не донимал ее своими страхами. Он говорил ласково, а в постели был смел и неутомим. Женщина бесшумно поднялась с кровати – он даже не шевельнулся. Она выждала мгновение, а потом пошла на кухню, готовить ему свое коронное блюдо.
Утром Тури вышел из ее дома через парадную дверь, с беззаботным видом, спрятав оружие под курткой. Он сказал, что не станет заходить домой и прощаться с матерью, и попросил сделать это за него, чтобы мать знала – с ним все в порядке. Его храбрость напугала Ла Венеру – она ведь не знала, что в городе у него небольшая армия, а за несколько минут до выхода Гильяно приоткрыл дверь, предупреждая Пишотту, готового разделаться с любым карабинери, если тот окажется поблизости.
Она поцеловала его на прощание с трогательной застенчивостью, а потом прошептала:
– Ты еще ко мне придешь?
– Каждый раз, когда навещаю мать, я буду потом заходить к тебе, – ответил он. – В горах я буду мечтать о тебе каждую ночь.
При этих словах Ла Венера ощутила всепоглощающую радость – ей удалось сделать его счастливым.
Она выждала до полудня, прежде чем отправиться к матери Гильяно. Марии Ломбардо достаточно было взглянуть ей в лицо, чтобы понять, что произошло. Ла Венера будто помолодела на десять лет. В ее карих глазах плясали искры, щеки раскраснелись, и впервые почти за четыре года она была не в черном. Ее платье – кружевное, с бархатными оборками – было из тех, что девушки надевают, чтобы показаться матери любовника. Мария Ломбардо ощутила прилив благодарности к подруге за ее преданность и храбрость, а еще удовлетворение от того, что ее план удался. Это отличный выход для ее сына – женщина, которая никогда не предаст, но и никогда не приберет его полностью к рукам. Мария Ломбардо любила сына до глубины души, но ревности не испытывала. Разве что в тот момент, когда Ла Венера сказала, что приготовила свое коронное блюдо – пирог с крольчатиной и зрелым сыром, сдобренный цельными горошинами перца, – и Тури ел за пятерых, клянясь, что ничего вкуснее в жизни не пробовал.
Глава 15
Даже на Сицилии, где люди убивали друг друга с тем же яростным энтузиазмом, с каким испанцы убивают быков, бешеная тяга к кровопролитию у жителей Корлеоне повергала всех в ужас. Соперничающие семьи изничтожали друг друга в борьбе за какое-нибудь оливковое дерево, соседи – за излишек воды, забранной из общего источника; мужчина мог погибнуть из-за любви – иными словами, взглянув без должного почтения на чью-то жену или дочь. Даже хладнокровные «Друзья друзей» подчинялись всеобщему безумию, и разные их ветви сражались в Корлеоне насмерть, пока дон Кроче не добился перемирия.