Майкл язвительно усмехнулся:
– И нам тоже, если когда-нибудь нам что-то понадобится на Сицилии.
– Тут ничего не поделаешь, – ответил его отец, улыбнувшись уголком рта.
После долгой паузы Майкл негромко сказал:
– Все равно, мне это кажется бесчестием. Гильяно был настоящим героем, он уже легенда. Мы должны обелить его память. Нельзя, чтобы для всех его история обернулась поражением.
Впервые за время их разговора дон выказал признаки раздражения. Он налил себе еще рюмку анисовки, выпил ее до дна и ткнул в сына пальцем:
– Ты же хотел учиться! Так слушай меня. Первая обязанность мужчины – беречь свою жизнь. А уже за этим следует то, что называют честью. Бесчестие, как ты выразился, я охотно возьму на себя. Я сделал это, чтобы спасти твою жизнь, как ты когда-то спас мою. Ты никогда не покинул бы Сицилию живым без протекции дона Кроче. Так береги свою жизнь! Ты что, хочешь стать героем, как Гильяно? И умереть? Я люблю его как сына моих дорогих друзей, но не завидую его славе. Ты жив, а он мертв. Помни об этом и живи не как герой, а так, чтобы оставаться живым. Со временем любой герой начинает казаться немного сумасшедшим.
Майкл вздохнул.
– У Гильяно не было выбора, – сказал он.
– Нам повезло больше, – ответил дон.
То был первый урок, полученный Майклом от отца и накрепко усвоенный. Он определил его будущую жизнь, заставив принимать страшные решения, на которые Майкл раньше не был способен. Изменил его восприятие чести и героизма. Помог ему выжить, но сделал несчастным. Потому что, если дон не завидовал Гильяно, то Майкл – да.
Глава 30
Смерть Гильяно сокрушила дух народа Сицилии. Он был их вождем, их защитой от богачей и знати, от «Друзей друзей» и христианско-демократического правительства в Риме. Избавившись от него, дон Кроче Мало задавил остров своим «оливковым прессом», выжимая для себя состояние в равной мере из богачей и бедняков. Когда правительство собралось построить дамбы и обеспечить сицилийцев дешевой водой, дон Кроче взорвал тяжелую строительную технику, предназначавшуюся для их возведения. Он контролировал все источники воды на Сицилии; дамбы с дешевой водой противоречили его интересам. В период послевоенного строительного бума связи и умение вести переговоры обеспечили дону лучшие участки под застройку по выгодным ценам; потом он продал их втридорога. Любой бизнес на Сицилии обязан был платить ему дань. Нельзя было продать и артишока на рынке в Палермо, не заплатив дону Кроче несколько чентезими; богачи, покупая драгоценности своим женам или скаковых лошадей сыновьям, заручались «страховкой» дона. Железной рукой он развеял пустые надежды крестьян, претендовавших на отъем земель у князя Оллорто из-за каких-то там дурацких законов, принятых итальянским парламентом. Зажатый между доном Кроче, аристократией и правительством в Риме, сицилийский народ утратил всякую надежду.
За два года после смерти Гильяно пятьсот тысяч сицилийцев, преимущественно молодые мужчины, уехали в эмиграцию. В Англии они становились садовниками, мороженщиками и официантами в ресторанах. В Германии трудились на полях, в Швейцарии помогали поддерживать безупречную чистоту улиц и собирать часы с кукушками. Во Франции работали на кухнях и в парках частных особняков. В Бразилии вырубали леса. Некоторые подались даже в заснеженную Скандинавию. И были, конечно, редкие счастливчики, которых Клеменца нанимал служить семейству Корлеоне в США. Их считали самыми удачливыми. Так Сицилия превратилась в край стариков, детишек и женщин, овдовевших в результате вендетт. Каменные городки больше не поставляли поденных рабочих в богатые поместья, и богачи страдали тоже. Один дон Кроче процветал.
Гаспара «Аспану» Пишотту судили и приговорили к пожизненному заключению в тюрьме Уччардоне. Однако все понимали, что вскоре он получит помилование. Пишотта беспокоился лишь о том, как бы в тюрьме его не убили.
Правительство медлило с амнистией, и он послал дону Кроче записку, где говорилось, что, если его не помилуют немедленно, он обнародует сведения о договоренности банды с Треццей и о том, как новый премьер вместе с доном Кроче устроили бойню при Портелла-делла-Джинестра.
В утро назначения Треццы премьер-министром Италии Пишотта проснулся в восемь часов. У него была большая камера, заставленная растениями в горшках и украшенная вышивками, которыми он увлекся во время заключения. Яркий шелк успокаивал его; разглядывая вышивки, Аспану часто вспоминал об их детских годах с Тури Гильяно и любви друг к другу.
Пишотта приготовил себе кофе и выпил его. Он очень боялся, что его отравят, поэтому все, что попало в эту чашку, было доставлено ему семьей. Тюремную еду он давал сначала попробовать ручному попугаю, которого держал в клетке. На крайний случай на полке у него, вместе с отрезами шелка и принадлежностями для вышивания, стояла большая бутыль оливкового масла. Пишотта надеялся, что, если быстро проглотит масло, яд не подействует или начнется рвота. Прочих видов покушений он не опасался – его очень хорошо охраняли. К дверям камеры допускались только те посетители, личность которых он одобрил, а сам Аспану из камеры не выходил. Он терпеливо подождал, пока попугай попробует завтрак и переварит его, а потом и сам позавтракал – с большим аппетитом.
Гектор Адонис вышел из своей квартиры в Палермо и сел в трамвай до тюрьмы Уччардоне. Февральское солнышко уже пригревало, хоть и было раннее утро; он пожалел, что надел черный костюм с галстуком. Однако ему казалось, что по такому случаю следует одеться официально. Гектор коснулся важного клочка бумаги в нагрудном кармане пиджака, надежно спрятанного на самом дне.
Он ехал по городу, и призрак Гильяно летел рядом с ним. Адонису вспомнилось, как однажды утром у него на глазах взорвался трамвай, полный карабинери, – так Гильяно мстил за то, что его родителей упекли в ту же самую тюрьму. Стены зданий были гладкими, но Адонис отчетливо видел на них надписи алой краской ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГИЛЬЯНО, которые регулярно появлялись там раньше. Что ж, долго здравствовать Гильяно не пришлось. Однако больше всего Гектора Адониса возмущало то, что Тури убил его ближайший друг с детских лет. Вот почему он так обрадовался, когда получил распоряжение доставить эту записку, что лежала сейчас в нагрудном кармане. Ее прислал дон Кроче – с особыми инструкциями.
Трамвай остановился перед длинным кирпичным зданием тюрьмы Уччардоне. От проезжей части ее отделяла каменная стена с колючей проволокой поверху. На воротах стояла охрана, вдоль стены ходили вооруженные полицейские. Гектор Адонис предъявил все необходимые документы, и один из охранников сопроводил его в тюремную аптеку. Там Адониса приветствовал аптекарь – его звали Куто. На нем был безупречно белый халат, надетый поверх делового костюма с галстуком. Он – видимо, тоже в результате тонких психологических процессов – решил приодеться в честь важного события. Куто сердечно поздоровался с Адонисом, и они сели ждать.
– Аспану регулярно принимает свое лекарство? – спросил Гектор Адонис. Пишотта все еще должен был пить стрептомицин против туберкулеза.
– Да-да, – ответил Куто. – Он очень заботится о своем здоровье. Даже бросил курить. Это вообще любопытный феномен, я наблюдаю его у многих заключенных. На свободе они не обращают на здоровье внимания – беспрерывно курят, напиваются пьяными и блудят без удержу. Мало спят либо пренебрегают физической активностью. А когда оказывается, что им предстоит всю жизнь провести в тюрьме, они начинают отжиматься, отказываются от табака, следят за питанием и вообще становятся очень воздержанными.
– Наверное, потому, что тут у них возможностей меньше, – усмехнулся Гектор Адонис.
– О нет! – воскликнул Куто. – В Уччардоне можно получить все, что захочешь. Охранники бедны, а заключенные богаты; неудивительно, что деньги переходят из одних рук в другие. Тут вполне можно наслаждаться жизнью.
Адонис обвел аптеку взглядом. Там были полки, заставленные лекарствами, и массивные дубовые шкафчики с бинтами и медицинскими инструментами – аптека служила для заключенных еще и медпунктом. Имелись даже две аккуратно застланные койки; они стояли в алькове просторной комнаты.
– У вас не бывает сложностей с доставкой его лекарства? – поинтересовался Адонис.
– Нет, на него делается особый заказ, – ответил Куто. – Новый флакон доставили сегодня утром. Тщательно упакованный – как все американские препараты, идущие на экспорт. Его лекарство, между прочим, очень дорогое. Удивительно, что власти готовы нести такие траты, чтобы сохранить ему жизнь.
Двое мужчин улыбнулись друг другу.
В своей камере Аспану Пишотта взял флакон стрептомицина и вскрыл упаковку. Отмерил положенную дозу и проглотил. Лекарство показалось ему непривычно горьким, но он не успел этого осознать, потому что его скрутила судорога и он повалился на пол. На его крик в камеру вбежал охранник. Пишотта попытался встать на ноги, борясь с мучительной болью, терзающей все тело. В горле отчаянно резало; он, шатаясь, сделал шаг к бутыли с оливковым маслом. Судорога опять навалилась на него, и он крикнул охраннику: «Меня отравили! Помоги мне, помоги!» А потом, прежде чем снова упасть, с яростью осознал, что дон Кроче его все-таки перехитрил.
Охранник, стороживший Пишотту, кинулся в аптеку, крича, что заключенного отравили. Куто приказал положить Пишотту на кровать в алькове и осмотрел его. Потом быстро приготовил рвотное и влил Пишотте в глотку. Охранникам должно было показаться, что он делает все, чтобы спасти заключенному жизнь. Только Гектор Адонис знал, что раствор слишком слабый и ничем не поможет умирающему. Он встал у края постели и вытащил из нагрудного кармана записку, пряча ее в ладони. Делая вид, что помогает аптекарю, сунул клочок бумаги Пишотте за рубашку. Одновременно Адонис вгляделся в его красивое лицо. Казалось, будто оно искажено скорбью, но профессор понимал, что это судорога невыносимой боли. В агонии Пишотта сам оторвал себе кончик тонкого уса. Гектор Адонис вознес Господу молитву за его душу, ощущая глубокую горечь. Он вспоминал, как этот человек и его крестник бродили рука об руку по холмам Сицилии, декламируя наизусть поэму о Роланде и Карле Великом.