Прозвучала труба обер-кондуктора, локомотив засвистел.
— Никто их не хочет. Мы ходим взад-вперед, платим за проезд — за себя и за них, — не едим хлеба, а их никто не хочет. Никто.
Поезд тронулся, я вскочил в первую попавшуюся дверь.
— Прощайте, прощайте!
— Никто их не хочет… Никто. Как будто они ядовитые. Проклятые апельсины!
V
Вскочив на ходу в поезд, я бросился на деревянную скамью и тут же услышал из коридора, как два голоса обсуждают случившееся.
Собственно, ничего такого на самом деле не случилось: не было ни происшествия, ни даже жеста; только тот человек, маленький сицилиец, прокричал мне вслед последние слова своего рассказа, потому что времени не оставалось и поезд отходил. Только это: два слова. И вот голоса обсуждали случившееся.
— Чего этот тип хотел? — Вроде бы протестовал… — На кого-то злился. — Я бы сказал, он зол на всех. — Да, я тоже так сказал бы: ведь он умирает с голоду. — Будь я на перроне, я бы его задержал.
Это были голоса курильщиков сигар, громкие и тягучие, слащавые из-за диалекта. Они говорили по-сицилийски, на диалекте.
Высунув голову в коридор, я увидел их: двое мужчин у окошка, плотные, приземистые, в пальто и шляпах, один с усами, другой без, похожие на сицилийских возчиков, но ухоженные, цветущие, с самоуверенными затылками и спинами; а вместе с тем была в них какая-то фальшь и принужденность: может быть, от скрытой робости.
«Баритоны», — сказал я про себя.
Один из них, тот, что без усов, действительно говорил певучим, гибким баритоном.
— Ты бы только выполнил свой долг, — сказал он.
Голос у другого был прохрипший от сигар, но звучал из-под усов слащаво, из-за диалекта.
— Конечно, — согласился он, — я бы только выполнил долг.
Я убрал голову и стал прислушиваться из купе, с каждой сменой голосов — баритонального и хриплого — воображая себе лица: одно безусое, другое усатое.
— Таких типов всегда нужно задерживать, — сказал Безусый. — Да, конечно, — сказал Усатый, — ведь никогда не знаешь…
— Всякий, кто умирает с голоду, опасен, — сказал Безусый. — А как же? Он способен на все! — сказал Усатый. — Украсть, — сказал Безусый.
— Само собой, — сказал Усатый. — Устроить поножовщину, — сказал Безусый.
— Наверняка, — сказал Усатый. — Пуститься даже на политическое преступление, — сказал Безусый.
Они переглянулись, улыбнулись друг другу, я увидел это по лицу одного и по спине другого, и продолжали разговор о том, что оба они, Усатый и Безусый, понимали под политическим преступлением. По-видимому, они понимали его как недостаток почтительности, уважения и без всякой злобы обвиняли все человечество, говоря, что человечество рождено для преступлений.
— Люди любого класса… Любого слоя… — говорил Усатый. А Безусый отвечал: — Хоть неучи… Хоть образованные. — Усатый: — Хоть богатые… Хоть бедные… — Безусый: — Никакой разницы. — Усатый: — Лавочники… — Безусый: — Адвокаты… Усатый: — Мой колбасник там, в Лоди… — Безусый: — А в Болонье один адвокат…
Они опять переглянулись, опять улыбнулись друг другу, я снова увидел это по лицу одного и по спине другого и под стук идущего поезда, между морем и апельсиновыми деревьями, выслушал их рассказы о колбаснике в Лоди и об адвокате в Болонье.
— Видишь, — сказал Усатый, — они все непочтительны.
— В них нет уважения… — сказал Безусый.
Усатый: — В Лоди мой парикмахер… — Безусый: — Мой домохозяин в Болонье…
И они рассказали друг другу о парикмахере в Лоди и о домохозяине в Болонье, и Усатый сказал, что один раз задержал этого парикмахера и засадил его на три дня, а Безусый сказал, что сделал то же самое со своим мясником в Болонье, и по их голосам я почувствовал, что они испытывают удовлетворение, довольны до растроганности и готовы броситься друг другу на шею в общем удовлетворении тем, что было, как они знали, в их власти: задерживать и сажать.
Они стали рассказывать о других мелких происшествиях, по-прежнему беззлобно, по-прежнему жалуясь, а под конец и с удовлетворением, а потом оба впали в замешательство, начали спрашивать друг друга, почему люди, в конце концов, их терпеть не могут.
— Это потому, что мы сицилийцы, — сказал Усатый.
— Так и есть, потому что мы сицилийцы, — сказал Безусый.
Они порассуждали, каково быть сицилийцем в Лоди или сицилийцем в Болонье, и внезапно Безусый, издав как бы горестный вопль, сказал, что в деревне, в Сицилии, еще хуже.
— Ох, верно, еще хуже, — сказал Усатый.
Безусый: — В Шакке я. — Усатый: — А я в Муссумели…
Они поговорили о том, чем хуже в Шакке и в Муссумели, и Безусый сказал, что его мать скрывает, кто он, ей стыдно сознаться, и она рассказывает, что он служит в землемерной управе.
— Служащий землемерной управы! — сказал он.
— Все дело в предубеждении, — сказал Усатый.
— Знаю… Старые предрассудки… — сказал Безусый.
И они сказали, до чего невыносимо жить у себя в деревне.
Поезд с грохотом бежал между апельсиновыми деревьями и морем, и Безусый говорил: «Какие апельсины!», а Усатый говорил: «Какое море!», и оба говорили, как красиво у них в деревне, в Шакке, в Муссумели, и повторяли, что жить там невозможно.
— Сам не знаю, зачем я туда возвращаюсь, — сказал Усатый.
— А я разве знаю? — сказал Безусый. — У меня жена родилась в Болонье, мои дети — болонцы… И все же…
Усатый: — Как только получу отпуск, так обязательно каждый год…
Безусый: — Обязательно… Особенно в этом месяце, когда рождество.
Усатый: — Особенно в этом месяце. А ради чего, в конечном счете?
Безусый: — Чтобы все кишки вымотали…
Усатый: — Чтобы испортили всю кровь…
Тут дверь купе с силой закрыл, можно сказать захлопнул, кто-то из сидевших напротив меня.
Голоса, столь внезапно прерванные, потонули в стуке колес. И поезд летел через апельсиновые рощи, сквозь горы, вдоль моря. Далеко и очень высоко появлялись и исчезали снега, небо было ясное, вычищенное ветром, без дождевой хмари, хотя еще и без солнца; и я узнал этот путь, увидел, что мы на полпути между Мессиной и Катанией. Я не слышал больше голосов за дверью и стал глядеть вокруг, страстно желая найти других сицилийцев.
— Вы не чувствовали, как тут воняло? — спросил меня мужчина напротив.
Он был сицилиец, большого роста, может быть, потомок лангобардов или норманнов из-под Никозии, тоже, как и те, кому принадлежали голоса, похожий на возчика, но весь открытый, настоящий и очень высокий, голубоглазый. Немолодой, лет пятидесяти, и я подумал, что мой отец теперь, может быть, похож на него, хотя помнил отца молодым и стройным, худым, когда он в черно-красном одеянии играл Макбета. Должно быть, этот был из Никозии или Аидоне, он говорил на диалекте и в наши дни очень похожем на ломбардский, с ломбардским «у» — наверное, из ломбардских мест в Валь Демоне: из Никозии или Аидоне.
— Вы не чувствовали, как тут воняло? — сказал он.
У него была бородка цвета перца с солью, голубые глаза и чело олимпийца. В холодном купе третьего класса он сидел без пиджака и только этим, может быть, походил на возчика, ничем другим; он морщил нос над редкими усами и бородкой, хотя шевелюра у него была густая, как у древнего воина, и сидел без пиджака, в рубашке в темную клеточку и в огромном коричневом жилете с шестью карманами.
— Воняло? Чем воняло? — спросил я.
— Как? Неужели вы не чувствовали? — сказал он. — Не знаю, — сказал я, — не пойму, о какой вони вы говорите.
Он обернулся к остальным пассажирам в купе.
Их было трое.
Один — молодой человек в шапке из легкой ткани, закутанный в шаль, с желтым лицом, тощий и щуплый; он сидел в углу по диагонали от меня, у окошка.
Другой, тоже молодой, был полнокровный, сильный, с вьющимися черными волосами, черной шеей — простолюдин из города, наверняка катанец; он сидел на другом конце моей скамьи, лицом к больному.
Третий был старичок без единой волосинки на лице, темный, с шафранного цвета кожей в квадратных чешуйках, как у черепахи, невероятно маленький и сухой — высохший лист. Он вошел к нам в Роккалумере и сидел — если можно назвать это словом «сидеть» — на краешке скамьи, между Большим Ломбардцем и больным, и деревянный подлокотник, который он мог бы откинуть, но не откинул, упирался ему в спину.
Именно к нему — впрочем, поворачиваясь и к остальным — обратился Большой Ломбардец.
Послышался звук вроде вздоха или начинающегося свиста, лишенный плоти голоса: «Хи-хи!» Это смеялся старик. Его глаза смеялись с той самой минуты, как он сел в поезд, — острые, живые глаза, которые с пристальным смехом глядели перед собой на меня, на скамью, на молодого катанца — и смеялись от счастья.
— Невероятно! Он не понимает, какую вонь я имею в виду, — сказал Большой Ломбардец.
Все поглядели на меня и развеселились, даже больной — молчаливым жалким весельем больного.
— Ха! — сказал я, тоже развеселившись. — Я и вправду не понимаю… Не чувствую никакой вони.
Тогда вмешался катанец.
Он наклонился — полнокровный, большеголовый, кудрявый, с толстыми ляжками и предплечьями, в огромных башмаках — и сказал: — Этот синьор имеет в виду вонь, что шла из коридор а. — Но разве из коридора воняло? — сказал я.
— Как так? Невероятно! — воскликнул Большой Ломбардец. — Вы не чувствовали?
А катанец добавил: — Этот синьор говорил о том, что от тех двоих воняло… — От тех двоих? — сказал я. — Тех, что у окошка? Разве от них воняло? Чем?
Я снова услышал мертвый, лишенный плоти голоса звук — смех крохотного старичка — и увидел, что его рот стал как щель копилки. Я увидел также больного, бесстрастного в своей молчаливой веселости, закутанного в шаль. Я увидел и Большого Ломбардца, почти неистовствующего, но с весельем в глазах, которые казались мне голубыми глазами отца.
Тогда я понял, что это за вонь, и рассмеялся.
— Ах, вонь! — сказал я. — Вонь!
Все успокоились, радостно удовлетворенные, но в коридоре были те двое, и они возвращались туда, где жили детьми, по своим деревням.