Поскольку буржуазная мысль затерялась посреди систематической путаницы, а марксистская мысль подверглась значительному искажению в рабочих государствах, и на Востоке и на Западе воцарился консерватизм, главным образом в областях культуры и нравственности. Он открыто проявляется в Москве, воспроизводя типичные мелкобуржуазные отношения девятнадцатого века. В Париже он скрывается под масками анархизма, цинизма и юмора. Хотя оба доминирующих типа культуры в принципе не способны совладать с истинными задачами нашего времени, можно сказать, что соответствующие эксперименты продолжаются на Западе, московская зона в свою очередь оказывается слаборазвитой в отношении подобного типа производства.
В зоне буржуазии, где к проявлению интеллектуальной свободы обычно относились с терпимостью, знание движения идей и беспорядочное видение многочисленных трансформаций социальной среды способствуют осведомлённости людей о происходящем потрясении, чьи движущие силы вышли из‑под контроля. Доминирующий тип мироощущения пытается приспособиться к этому, сопротивляясь новым изменениям, которые в конечном счёте крайне вредны для него. Решения, предлагаемые ретроградными движениями, сводятся в итоге к трём положениям: продление стилей, привнесённых кризисом дада-сюрреализма (чей кризис является лишь продвинутым культурным выражением типа мышления, которое спонтанно проявляется там, где ранее общепринятые смыслы жизни и стили жизни терпят крах), погружение в умственный упадок и, наконец, возвращение в далёкое прошлое.
Что касается устойчивой моды, повсюду можно обнаружить сюрреализм в разбавленном виде. У неё есть все вкусы сюрреалистической эпохи, но ни одной из её идей. Повторение – это её эстетика. Остатки ортодоксального сюрреалистического движения, находящиеся на стадии старческого оккультизма, не способны ни обрести идеологическую позицию, ни изобрести хоть что‑нибудь; они лишь способствуют всё более широкому распространению шарлатанства и требуют того же от остальных.
Установка на ничтожность была наиболее заметным культурным решением послевоенных лет. Она оставляет выбор между двумя различными вариантами, оба из которых уже были обильно проиллюстрированы: сокрытие ничтожности соответствующей лексикой и открытое бравирование ею.
Первый вариант стал особенно популярным благодаря экзистенциалистской литературе, воспроизводящей под видом философских заимствований наиболее жалкие аспекты культурной революции предшествующих трёх десятилетий и поддерживающей интерес к себе со стороны газетчиков путём различных подделок марксизма и психоанализа, а также постоянного произвольного занятия политических позиций и их самовольного оставления. У этой тактики большое количество последователей, открытых и тайных. Продолжающееся распространение абстрактной живописи и определяющих её теорий является ещё одним примером того же рода, того же масштаба.
Радостное провозглашение абсолютного умственного убожества лежит в основании такого феномена современной неолитературы, как «цинизм молодых правых романистов». Но оно свойственно отнюдь не только сторонникам правых идеологий, романистам или усердно молодящимся.
Среди тенденций, призывающих к возвращению в прошлое, доктрина социалистического реализма оказалась наиболее стойкой, поскольку претендуя на опору в виде достижений революционного движения, она может сохранять в области культурного созидания совершенно несостоятельную позицию. На конференции советских музыкантов в 1948 году Андрей Жданов2 озвучил цель теоретических репрессий: «Правильно ли мы сделали, что оставили сокровищницу классической живописи и разгромили ликвидаторов живописи? Разве не означало бы дальнейшее существование подобных “школ” ликвидацию живописи?»3 Столкнувшись с подобной ликвидацией живописи и со многими другими ликвидациями, развитая западная буржуазия, осознающая крах всех систем ценностей, делает ставку на всеобщее интеллектуальное разложение, чему причиной являются безнадёжная реакция и политический оппортунизм. Наоборот, Жданов, с характерным вкусом парвеню, осознает себя среди мелкой буржуазии, противостоящей исчезновению культурных ценностей девятнадцатого столетия, и не видит иного пути кроме восстановления этих ценностей авторитарным путём. Он достаточно идеалистичен, чтобы верить в то, что недолговечные местные политические обстоятельства дадут ему силу избежать основных проблем этой эпохи, если он сможет заставить людей возобновить изучение устаревших задач, устранив предположительно все выводы, сделанные историей из этих задач в своё время.
Традиционная пропаганда религиозных организаций, и в первую очередь католицизма, очень похожа по форме и некоторым содержательным аспектам на социалистический реализм. Силами неизменной пропаганды католицизм защищает единую идеологическую структуру, поскольку он является единственной из сил прошлого, кто до сих пор ею обладает. Но чтобы вернуть под свой контроль непрестанно возрастающее количество областей, избежавших её влияния, католическая церковь параллельно традиционной пропаганде пытается завладеть современными культурными формами, особенно теми, которые являются запутанным теоретическим ничтожеством – например, так называемой «спонтанной» живописью. У католических реакционеров есть преимущество перед другими буржуазными тенденциями: будучи уверенными в постоянной иерархии ценностей, они намного легче доводят до предела разложение любой активности, в которую оказываются вовлечены.
Результатом кризиса современной культуры стал тотальный идеологический распад. Ничто новое не может быть построено на этих руинах, и даже критическое мышление как таковое стало невозможным, поскольку всякое высказывание резко контрастирует с остальными и всякий человек опирается либо на фрагменты устаревших систем, либо на индивидуальные предпочтения.
Подобное разложение можно наблюдать повсюду. Речь идёт уже не о прежнем процессе, когда массовое использование коммерческой рекламы во всё большей степени определяло мнения о культурном творчестве. Мы достигли степени идеологической пустоты, где реклама стала единственным движущим фактором, исключающим любое ранее существовавшее критическое суждение или превращающим такое суждение в условный рефлекс. Сложное взаимодействие маркетинговых техник привело к автоматическому формированию псевдотем для дискуссий о культуре, что повергло в изумление даже профессионалов. Такова социологическая значимость феномена Франсуазы Саган, опыта, производившегося во Франции в последние три года, чьи последствия даже вышли за границы культурной зоны с центром в Париже и вызвали определённый интерес в рабочих государствах. Профессиональные судьи культуры, сталкиваясь с феноменом Саган, видят в нём непредсказуемый эффект действия механизмов, доселе им неизвестных, и склонны связывать этот феномен с обилием газетной рекламы. Но выбранная ими профессия обязывает их выступать с подобием критики на это подобие творчества (более того, необъяснимость интереса к такому творчеству является богатым источником для лживой буржуазной критики).
Они остаются в полном неведении, что механизмы интеллектуальной критики уже стали им недоступны, задолго до появления внешних механизмов, призванных использовать образовавшуюся интеллектуальную пустоту. Они избегают признания факта, что творчество Саган – лишь потешная обратная сторона превращения способов выражения в способы воздействия на повседневную жизнь. Этот процесс превращения сделал жизнь автора гораздо более значимой, чем его творчество. Затем, когда уровень значимости выражений достигнет точки предельного сокращения, ничто не будет иметь значения, кроме личности автора, которая, в свою очередь, не сможет иметь никаких более значительных характеристик, чем возраст, какой‑нибудь модный порок или любопытное древнее ремесло.
Оппозиция, которая должна немедленно объединиться против идеологического разложения, не должна сосредоточиваться на критике шутовства, проявляющегося в таких устаревших формах, как поэзия или романы. Мы должны критиковать те формы деятельности, которые важны для будущего, те, которые нам предстоит использовать. Наиболее важным признаком современного идеологического разложения является тот факт, что сейчас архитектурная теория функционализма основывается на самых реакционных концепциях общества и морали. То есть отдельные ценные элементы раннего «Баухауса» или школы Ле Корбюзье привнесли контрабандным путём крайне отсталые представления о жизни и о её окружении.
Однако всё указывает на то, что начиная с 1956 года мы выходим на новый этап борьбы, и что волна революционных сил, атакующая на всех фронтах самые серьёзные препятствия, начинает менять условия предыдущего периода. На наших глазах одновременно социалистический реализм начинает терять своё значение в странах антикапиталистического лагеря, как и породившая его сталинская реакция; культура, символом которой является Франсуаза Саган, выражает кажущуюся непреодолимой стадию буржуазного декаданса; и наконец на Западе возрастает осознание исчерпания культурных приёмов, использовавшихся в послевоенные годы. Авангардистское меньшинство может найти в этом положительное значение.
Роль фракций меньшинства в период упадка
Упадок международного революционного движения проявился впервые через несколько лет после 1920 года и неуклонно нарастал до 1950 года; пять или шесть лет спустя за ним последовал упадок движений, пытавшихся утверждать свободные новшества в культуре и повседневной жизни. Идеологическая и материальная ценность таких движений неуклонно снижалась, пока эти движения не достигли в обществе точки абсолютной изоляции. Их деятельность, которая при более благоприятных обстоятельствах могла привести к внезапному обновлению эмоционального климата, была ослаблена до того, что консервативным тенденциям удалось исключить какую‑либо возможность их проникновения в шулерскую игру официальной культуры. Как только роль этих движений в производстве новых ценностей была ликвидирована, они были низведены до положения резервной армии интеллектуального труда, из которой буржуазия черпает отдельных лиц, способных придать её пропаганде дух новизны.