те, кто призывает к вмешательству, и кто сам вмешался в спектакль, чтобы подорвать и уничтожить его.
II. Революционная политика и культура
1. Революционное движение – это борьба пролетариата за реальное господство и целенаправленное преобразование всех аспектов социальной жизни, прежде всего за осуществление управления производством и руководства трудовым процессом самими рабочими, непосредственно принимающими решения обо всём. Такое изменение приведёт к немедленной радикальной трансформации сущности работы и к разработке новых технологий, призванных обеспечить господство рабочих над машинами.
Эта радикальная трансформация смысла работы приведёт к ряду следствий, главным из которых, несомненно, станет смещение главного жизненного интереса от пассивного отдыха к новому типу производственной деятельности. Из этого отнюдь не следует, что всякая производственная деятельность сама по себе тотчас станет крайне увлекательной. Но стремление сделать её таковой посредством тотального и непрерывного преобразования целей и средств индустриального производства станет всеобщим желанием в свободном обществе.
В будущем всякая деятельность будет бесконечно разнообразным слиянием досуга и работы, ранее разделённых. Производство и потребление будут заменены творческим использованием товаров обществом.
2. Подобная программа не предлагает людям никаких иных жизненных целей, кроме самостоятельного конструирования их собственных жизней. Это предполагает не только то, что люди должны быть полностью освобождены от насущных нужд (голод и т. д.), но, прежде всего, что люди начнут исполнение своих подлинных желаний вместо нынешних навязанных; что люди откажутся от всех форм поведения, навязанных другими, чтобы постоянно изобретать для себя свои новые воплощения; и что люди не будут больше ожидать от жизни простого поддержания определённой стабильности, но будут стремиться к неограниченному богатству собственных – действий.
3. В наши дни эти требования основаны не на какой‑то утопии. Они основаны, в первую очередь, на борьбе пролетариата на всех уровнях и на всех формах прямого отказа или глубокого безразличия, с которыми неустойчивое правящее общество постоянно пытается бороться всеми доступными средствами. Они также основаны на важном уроке о поражении всех попыток менее радикальных изменений. И в конечном итоге они основаны на требовании, выраженном сейчас в определённых радикальных поступках молодёжи (дрессировка которой оказалась наименее эффективной) и отдельных представителей художественных кругов.
Эти основания можно назвать утопическими, поскольку они предполагают поиск и проверку решения существующих проблем без предварительного анализа, присутствуют ли в данный момент условия для непосредственной реализации этих решений (обратите внимание, что подобное утопическое экспериментирование играет ключевую роль в современной науке). Такой временный, исторический утопизм полностью оправдан; более того, он необходим, поскольку намечает проекции будущих желаний, без которых свободная жизнь была бы лишена содержания. Он неотделим от необходимости ликвидации существующей идеологии повседневной жизни, а значит и оков повседневного угнетения, чтобы революционный класс мог свободно от иллюзий обнаруживать существующие опыты и возможности свободы.
Утопическая практика имеет смысл лишь в том случае, если она тесно связана с революционной борьбой. Последняя, в свою очередь, не может обойтись без утопии, не будучи обречённой на бесплодность. Стремящиеся к экспериментальной культуре не могут рассчитывать на реализацию своих замыслов без победы революционного движения, которое само по себе не может установить подлинно революционные условия, не приняв во внимание идеи культурного авангарда в области критики повседневной жизни и его планы по её свободной реконструкции.
4. Таким образом, революционная политика имеет своим содержанием множество всех проблем общества. Частной формой революционной политики является экспериментальная практика свободной жизни путём организованной борьбы против капиталистического порядка. Потому революционное движение должно стать экспериментальным движением. Отныне там, где оно существует, оно должно развивать революционное микрообщество и решать наиболее глубокие, связанные с этим проблемы. Эта всеобъемлющая политика достигает кульминации во время революционных действий, когда массы внезапно вмешиваются в ход исторического процесса и ощущают свои действия как непосредственный опыт и как праздник. В такие моменты они предпринимают осознанное и коллективное строительство повседневной жизни, которое однажды более ничто не сможет остановить.
20 июля 1960
П. Канжуэр, Г.‑Э. Дебор
Перспективы осознанных изменений повседневной жизни
Изучение повседневности будет совершенно нелепой затеей, изначально обречённой на полное непонимание объекта исследования, если непосредственной целью исследования не будет последующее преобразование повседневной жизни.
Публичная лекция, демонстрация ряда умственных построений перед слушателями, являясь крайне расхожей формой человеческих взаимоотношений для достаточно значительного сектора общества, сама по себе провоцирует критику повседневной жизни.
Среди социологов, к примеру, ужасно распространена мода брать всё, что им попадается под руку, из повседневной жизни, и распределять по отдельным, якобы более высоким сферам. Всё это – дело привычки, какие бы формы она ни принимала, начиная от обыкновения пользоваться набором профессиональных терминов – то есть плодов разделения труда – чтобы заслонить реальность условностями, принятыми в привилегированных кругах.
Таким образом, было бы желательно посредством небольшого видоизменения привычных форм представления показать, что именно здесь и происходит повседневная жизнь. Конечно, распространение этих слов через магнитофонную запись не имеет цели проиллюстрировать проникновение новых техник в далёкую от мира техники повседневную жизнь, но, скорее, стремится использовать простейшую возможность порвать с иллюзиями псевдовзаимодействия, с бутафорским диалогом, который невольно устанавливается между «реально присутствующим» лектором и зрителями. Это лёгкое неудобство может способствовать тому, чтобы изначально поместить в сферу изучения повседневной жизни (изучения в ином случае полностью абстрактного) саму публичную лекцию как таковую, так же, как и множество прочих способов проведения времени и использования вещей; тех способов, которые считаются «обычными», и которых мы даже не замечаем, но которые нас в итоге определяют. Относительно этого нюанса, как и относительно самой совокупности повседневной жизни, можно сказать, что её изменение является необходимым и достаточным условием для того, чтобы экспериментально выявить объект нашего исследования, изначально довольно неопределённый; объект, который в большей степени подлежит изменению, чем изучению.
Я бы хотел заметить, что само существование подлежащей наблюдению совокупности, обозначаемой термином «повседневная жизнь», для многих может оставаться лишь на уровне гипотезы. И правда, с самого момента создания этой исследовательской группы главные опасения внушает явно не то, что группа ещё ничего не успела найти, а то, что с первого дня слышны споры о самом наличии повседневной жизни; и с каждым заседанием они лишь усиливаются. По большей части в ходе обсуждений слышатся выступления тех, кто ни капли не уверен в существовании повседневной жизни, потому что нигде её не встречал. Руководствующаяся подобными настроениями группа по исследованию повседневной жизни по всем параметрам сравнима с экспедицией, ушедшей на поиски снежного человека, которая вполне может в итоге прийти к заключению, что он – лишь фольклорная выдумка.
Конечно, все соглашаются с тем, что определённые действия, повторяемые изо дня в день, – например, открыть дверь или наполнить стакан, – действительно существуют; но все они относятся к настолько банальному уровню той реальности, которую мы с полным основанием оспариваем, что представляют интерес только как повод для новой специализации в социологических исследованиях. Часть социологов и правда, похоже, не слишком склонна представлять, что у повседневной жизни могут быть иные аспекты, исходя из определения, предложенного для неё Анри Лефевром: «Это всё, что останется, если вычесть из прожитого всю специализированную деятельность»1. Тут‑то и обнаруживается, что большая часть социологов, – мы ведь знаем, специализированная деятельность это их хлеб, и потому они в неё зачастую слепо веруют, – так вот, большинство социологов везде находят специализированную деятельность, и нигде – повседневную жизнь. Повседневная жизнь всегда где‑то там. У других. Во всяком случае точно не среди социологов, – может, у остальных классов. Кто‑то здесь даже сказал, что было бы любопытно понаблюдать за рабочими как за подопытными кроликами, которые, вероятно, заражены‑таки этим вирусом повседневной жизни, потому что раз у них нет доступа к специализированной деятельности, они и проживают исключительно повседневную жизнь. Такой способ разглядывать людей в лупу в поисках какой‑то смутной, примитивной повседневности; а главное, неприкрытое удовольствие, с каким это говорится, эта наивная гордость быть включённым в ту культуру, чей оглушительный провал уже никто и не думает скрывать, абсолютная неспособность понять мир, который её произвёл, – всё это не может не удивлять.
Здесь имеет место очевидное желание спрятаться за мысленными построениями, которые исходят из искусственного разделения всего на отдельные сферы, с целью избавиться от бесполезного, грубого и неудобного концепта «повседневной жизни». Этот концепт возвращает к тому, что осталось от каталогизированной и классифицированной действительности, к тому остатку, на который многие терпеть не могут поднимать глаза, потому что в нём видится целостный подход; и он требует комплексных суждений, политических выводов. Говорят, что часть интеллектуалов тешит себя таким образом иллюзией причастности к господствующему слою общества, в силу того, что им принадлежит одна или несколько культурных специализаций; что на самом деле должно было бы делать их первыми, кто разглядит, насколько вся эта господствующая культура уже изъедена молью. Но вне зависимости от нашего суждения о том, насколько эта культура последовательна и интересна в своих элементах, она подвергла вышеупомянутых интеллектуалов отчуждению, заключающемуся в том, чтобы верить, что они, находясь на небе социологов, не имеют никакого отношения к повседневной жизни любых народных масс, или в то, что они слишком высоко забрались по лестнице человеческих возможностей, при этом не замечая, что сами они – по сути такие же бедняки.