Вопрос об интенсивности проживаемой жизни ставится сегодня обществом отчуждения – например, посредством употребления наркотиков – в тех категориях, в которых оно только и может рассматривать любой вопрос: я имею в виду, через псевдопричастность к фиктивному проекту, через закрепощение и привязанность. Уместно также заметить, насколько похож на наркотик образ любви, разработанный и распространяемый этим обществом. Страсть здесь понимается сперва как отказ от всех прочих страстей; затем она наталкивается на преграды, и наконец обнаруживается лишь в компенсаторных формах господствующего спектакля. Ларошфуко писал: «Всецело предаться одному пороку нам обычно мешает лишь то, что у нас их несколько»6. Вот крайне позитивное наблюдение, если, отбросив моралистские предпосылки, сделать его основой проекта по воплощению человеческих возможностей.
Все эти задачи сейчас как нельзя актуальны, потому что очевидно, что центральное место в нашей эпохе занимает вышедшая из рабочей среды идея о необходимости упразднить классовое общество и начать историю человечества; а также, как следствие, ожесточённое сопротивление этой идее, её искажения и провалы, которые случались до сегодняшнего дня.
Текущий кризис повседневной жизни вписывается в новые формы кризиса капитализма, игнорируемые теми, кто упрямо продолжает рассчитывать даты следующих циклических кризисов мировой экономики.
Исчезновение в развитом капитализме всех прежних ценностей и связей, установленных прежними средствами общения, и невозможность заменить их какими угодно другими, пока в повседневной жизни и во всех сферах не возобладает разумное внедрение новых возможностей производства, которые ускользают от нас чем дальше, тем больше, – все эти факты вызывают не только неудовлетворённость нашей эпохой, выражаемую будто бы даже и официально, а особенно остро проявляющуюся среди молодёжи, но также и движение самоотрицания в искусстве. Искусство всегда было единственной деятельностью, которая обнаруживала скрытые в повседневной жизни проблемы, пусть и в завуалированной, искажённой, частично неверной манере. И вот прямо у нас под носом есть свидетельство полного разрушения художественной выразительности: современное искусство.
Я убеждён, что если рассматривать кризис современного общества во всей его полноте, то невозможно дальше противопоставлять досуг повседневности. Здесь уже отмечалось, что необходимо «изучать утраченное время». Но рассмотрим, что произошло в нашу эпоху с самой идеей потерянного времени. Для классического капитализма потерянное время – это всё, что не относится к производству, накоплению, сбережению. Светская мораль, преподаваемая в школах для буржуазии, усвоила это как жизненный принцип. Но похоже, что современный капитализм пошёл на неожиданную хитрость и ради «повышения уровня жизни» (выражение, которое, строго говоря, не имеет смысла, позволю себе напомнить) требует увеличивать уровень потребления. И в то время как условия производства, раздробленного и расписанного по минутам до абсурда, стало уже невозможно всерьёз защищать, сама мораль, распространяемая через рекламу, пропаганду и все формы господствующего спектакля, уже открыто признаёт, что напротив, это рабочее время является потерянным, и оправдывается эта потеря теперь лишь различным уровнем заработка, на который можно позволить себе отдых, потребление, досуг – то есть повседневную пассивность, подготовленную и контролируемую – капитализмом.
Теперь, если иметь в виду искусственный характер потребностей в потреблении, которые современное производство безостановочно производит и провоцирует, – если увидеть бессмысленность досуга и невозможность отдыха – можно задать более близкий к реальности вопрос: что же не будет потерянным временем? Иначе говоря: в конце развития общества изобилия что конкретно у нас будет в изобилии?
Это может служить пробным камнем во многих отношениях. Когда, к примеру, читаешь одну из тех газет, в которых несостоятельность мысли так называемых левых интеллектуалов предстаёт во всей красе – я имею в виду “France Observateur”7 – и вдруг натыкаешься на заголовок «легковой автомобиль штурмует социализм», под которым идёт статья о том, что русские в последнее время стали в индивидуальном порядке перенимать модель частного потребления благ на американский манер, и началось это именно с автомобилей, не можешь отогнать мысль, что не стоило, пожалуй, штудировать собрание сочинений Маркса, ещё и вслед за Гегелем, чтобы догадаться: если социализм отступает перед угрозой вторжения рынка в виде легкового автомобиля, то это явно не тот социализм, за который сражалось рабочее движение. Так что необходимость противостоять русским бюрократам у власти основывается вовсе не на их тактике и не на их догматизме, но на том, что жизнь людей на самом деле не стала осмысленнее. И реакционность повседневной жизни – это не горькая участь, предначертанная судьбой. Эту участь навязали ей сверху реакционные силы специализированной власти, и неважно, под каким соусом они подают спланированную ими бедность во всех её формах.
Итак, сущность сегодняшней аполитичности многих старых левых активистов, ушедших от одного отчуждения, чтобы с головой уйти в другое, в частную жизнь, скорее состоит не в возврате к личному как способу бегства от «исторической ответственности», а в отдалении от сферы специализированной политики, которая всегда кем‑то контролируется, и где вся ответственность сводится на самом деле к тому, чтобы перекладывать ответственность на начальство, которое никто не контролирует, и где коммунистический проект был предан и дискредитирован. Так же, как невозможно противопоставить всю без разбора частную жизнь жизни общественной, не вызывая вопросов: какая именно частная жизнь? и какая общественная? (потому что частная жизнь содержит в себе элементы собственного отрицания и преодоления, равно как и коллективная революционная деятельность сумела взрастить в себе основания для своего вырождения), – так же ошибочно было бы заниматься подсчётом примеров отчуждения индивидов в революционной политике, потому как речь должна вестись об отчуждении революционной политики как таковой. Будет правильным рассмотреть проблему отчуждения диалектически, указывая на способность отчуждения постоянно возрождаться непосредственно в самой борьбе против отчуждения, но подчеркнём, что всё это должно осуществляться на максимально высоком исследовательском уровне (например, в рамках общей философии отчуждения), а никак не на уровне сталинизма, чьи выкладки, к несчастью, слишком топорны.
Капиталистическая цивилизация ещё нигде не изжита, но повсюду продолжает производить собственных врагов. Грядущий подъём революционного движения, радикализированный опытом прошлых поражений, должен также усовершенствовать свою программу требований, приведя её в соответствие с практическими возможностями современного общества, которые продолжают подспудно создавать материальную базу, которой так недоставало якобы утопическим течениям социализма; эта грядущая попытка всеобъемлющего ниспровержения капитализма сможет изобрести и предложить новый способ использования повседневной жизни, и будет изначально опираться на новые повседневные практики, новые виды человеческих взаимоотношений (не забывая на этот раз, что любое сохранение внутри революционного движения отношений, господствовавших в прежнем обществе, неизбежно ведёт к воссозданию этого общества в различных вариантах).
Так же как некогда буржуазия во времена своего восхождения должна была безжалостно расправиться со всем за пределами земной жизни (с небесами, с вечностью); так же и революционный пролетариат – который никогда не признает никакого прошлого или никаких кумиров, пока будет продолжать быть революционным, – должен будет отречься от всего за пределами повседневной жизни. Или скорее, должен будет настаивать на преодолении этого: спектакля, «исторических» деяний или фраз, «величия» правителей, таинства специализации, «безнравственности» искусства и его трансцендентной важности. Что возвращает к формулировке: отвергнуть все отбросы вечности, выжившие в качестве оружия мира правителей.
Когда революция в повседневной жизни разрушит сопротивление последней всему историческому (и вообще всякому изменению), в ней создадутся условия, при которых настоящее всегда будет одерживать верх над прошлым, а творческое начало – над повторением. Значит, нужно надеяться, чтобы та часть повседневной жизни, которая являет собой двусмысленные формы – недоразумение, компромисс, злоупотребление – утратит вес в пользу своей противоположности: сознательного выбора или пари.
На смену тенденции к разрушению языка в искусстве, сосуществующей с этим техническим метаязыком, который является не чем иным, как бюрократизированным языком бюрократической власти, придут, наконец, высшие формы общения. Появление понятия социального текста, поддающегося расшифровке, должно привести в итоге к новой деятельности по написанию этого текста, в том направлении, которое сейчас разрабатывают мои товарищи ситуационисты через унитарный урбанизм и первые попытки экспериментального поведения. Полное преобразование централизованного производства промышленного труда выльется в организацию новых видов и форм повседневной жизни, в свободное создание событий.
Прежде чем критика, выражающаяся в безостановочном пересоздании всей повседневной жизни целиком, станет обычным делом всех людей, она должна быть произведена в условиях нынешнего угнетения, именно ради разрушения этих условий.
И сделать это не под силу авангардному течению в культуре, даже несмотря на его революционные устремления. Равно как и революционной партии традиционного типа, даже если она отводит существенную роль критике культуры (если понимать под этим термином совокупность художественных и когнитивных средств, посредством которых общество объясняет себя себе и устанавливает перед собой жизненные цели). Прежняя культура и политика утратили свой престиж и силу, не зря большинство теряет к ним интерес. Революционное преобразование повседневной жизни является не делом неопределённого будущего, но неотложной необходимостью, которую ставит перед нами развитие капитализма с его непосильными требованиями, и единственная альтернатива такому преобразованию – усиление современного рабства; вот это преобразование и ознаменует конец всякой односторонней художественной выразительности, которую закупают оптом, как товар, и одновременно конец всякой специализированной политики.