ые, например, расписывают нам светлое будущее облучённых радиацией овощей и уже бросаются фразами, что «никогда ещё овощи не были так хороши» (“L’Express”, 6–12 сентября 1985 г.). Это последний «стильный тренд» в обществе спектакля, и всякий личный «стиль», как бы он не старался выделиться, всегда делает это с оглядкой на общество: ведь именно оно дёргает за нити. Так, например, «пирожок с мясом», эта закуска для бедных работников по найму, которую они запихивают в желудок в интерьере привокзального сортира, может выдавать себя даже за воплощение передового духа современности, за выбор, а не участь тех, кто ест в Макдоналдсе и мыслит передовицами “Actuel”11.
Как мы до этого дошли? Кому это было нужно? Прежде – никому. Со времён физиократов12 основной задачей буржуазного проекта однозначно было количественное и качественное развитие сельскохозяйственной продукции, которая казалась сравнительно более стабильной, чем промышленный сектор. Всё это эффективно реализовывалось в XIX веке и ранее. Критики капитализма зачастую ещё больше заботились о повышении качества. Фурье, в частности, был охотником до наслаждений и страстей, а также большим любителем груш, и потому ожидал, что царство гармонии непременно должно привести к развитию вкусового многообразия этого фрукта. Здесь, как и во многом другом, прогресс цивилизации показал его правоту, проследовав ровно противоположным курсом. Чтобы сегодня точно описать текущее состояние проблемы, достаточно взять какой‑нибудь классический рецепт французской кухни и продемонстрировать, во что превратился каждый его ингредиент в существующих условиях потребления (см. статью «Пищевая – индустрия»13).
Вред от господства закуски далеко не ограничивается тем, что именно исчезло по его вине, но включает в себя и всё, что оно с собой несёт, одним фактом своего существования, как схема, распространяющаяся на всё новые производства в старом мире. Еда, лишённая вкуса, всегда позиционирует себя как идеально стерильная, диетическая, безвредная, по сравнению со всеми рискованными формами питания до прихода сюда науки. Но она цинично врёт. Она не только содержит невероятные дозы ядовитых веществ – вспомнить хотя бы печально известную Union Carbide14, поставляющую свои сильнейшие химикаты сельскохозяйственным предприятиям, – но и благоприятствует всякого рода недостаткам полезных веществ, последствия которых мы затем наблюдаем в общественном здоровье: как сказал один врач, прибегая к чисто научному эвфемизму: «Похоже, что наращивание производительности сельского хозяйства происходит без должного внимания к качеству его продуктов, одним из определяющих факторов которого является наличие микроэлементов» (А. Пикар, «Терапевтическое применение микроэлементов»). В нагрузку к правомерному, хотя и отвратительному подходу к пище, добавляются вещи как неправомерные, но которые всё же терпят, так и откровенно незаконные, которые тем не менее продолжают существовать (превышение допустимой концентрации гормонов в телятине, антифриз в вине15 и т. д.). Мы знаем, что самым главным раком, распространённым в США, является не тот, который вгрызается в лёгкие курильщика, вдыхающего токсичный дым сигарет, или жителя городов, ещё более токсичных, а тот, который пожирает внутренности президента Рейгана16, и прочие едоки такого ранга.
Также масштабный переход к закускам виновен и в голоде народов третьего мира, которые ещё более абсолютно, если можно так сказать, подчинены мировой капиталистической системе. Суть процесса проста: продовольственные культуры вытеснены с мирового рынка, и крестьяне так называемых слаборазвитых стран волшебным образом превратились в безработных из трущоб, количество которых стремительно растёт по всей Африке и Латинской Америке. Не секрет также и то, что рыбу, которую ловили и которой питались прежде перуанцы, теперь захватили хозяева передовых экономик, чтобы откармливать ею своих птиц, которых они затем отправляют на перуанский рынок. А чтобы избавиться от рыбного послевкусия, не добавив при этом какого‑то нового, используется акролеин, крайне опасный химикат, о чём жители Лиона, посреди которого стоит завод по производству акролеина, ещё не в курсе – ни как потребители, ни как соседи производителя; но скоро непременно узнают со всей ужасающей ясностью и в обоих качествах.
Всемирные специалисты по голоду (их много, и они работают бок о бок с другими специалистами, чья задача – убедить, что здесь у нас царит изобилие, прямо «пир горой») сообщают нам результаты своих вычислений: на нашей планете производится достаточно злаков, чтобы никто не голодал, но идиллию нарушает то, что половину этого объёма беспардонно потребляют «богатые страны», чтобы кормить свой скот. Но зная отвратительный вкус мяса из их скотобоен, полученного за счёт ускоренного откармливания этими злаками, разве можно называть эти страны «богатыми»? Разумеется, нет. И половина планеты умрёт с голоду не для того, чтобы мы купались в роскоши, а чтобы мы жили среди отходов производства. Но избиратель любит, когда его слух ласкают напоминаниями о том, что у него, вероятно, очень чёрствое сердце, раз он может жить так хорошо, когда всё его сытое благоденствие строится на костях детей далёких нищих стран, stricto sensu17. В этих речах избирателю, тем не менее, нравится то, что его заверяют, будто он живёт богато. Он любит так думать.
Государственной тайной становятся не только лекарственные препараты, но и еда. Одним из сильнейших доводов классов собственников против демократии в те времена, когда они их ещё только формулировали, не без оснований опасаясь того, что для них значила бы подлинная демократия, было указание на полную неосведомлённость большинства людей, надёжное и нерушимое препятствие к тому, чтобы те сами управляли своими делами. Сегодня они чувствуют себя вполне уверенно благодаря недавно открытым вакцинам от демократии или, скорее, от того малого её остатка, который они нам якобы гарантируют: потому что для людей сегодня содержимое их тарелок настолько же неведомо, как и тайны экономики, расчётные характеристики стратегических вооружений и тонкости «общественного выбора», который им подсовывают, чтобы заставить взяться за старое и начать сначала.
Когда секретность доходит до содержимого тарелок, конечно, не надо думать, будто никто ничего не знает. Но эксперты в условиях спектакля не должны разглашать такую опасную правду. Они умолкают. Каждый находит в этом свой интерес. А простым, отдельным людям, которые уже не могут полагаться ни на вкус, ни на собственный опыт, приходится полагаться на общественно организованный обман. Профсоюз мог бы всё рассказать? Он не может говорить того, что сочли бы безответственным и революционным. Профсоюз в принципе защищает интересы наёмных рабочих лишь внутри системы найма. Он, например, защищал «их кусок мяса». Но это был абстрактный кусок мяса (сегодня профсоюз защищает нечто ещё более абстрактное – «их труд», или скорее не защищает). Когда настоящее мясо почти исчезло, эти специалисты и не заметили пропажи, по крайней мере официально. Потому что бифштекс, сделанный из настоящего, то есть выращенного без химии мяса по‑прежнему подпольно существует, но его цена очевидным образом возросла, и даже простое указание на его наличие существенно пошатнуло бы столпы «социального партнёрства». А прекрасно осведомлённая об этом западная номенклатура втридорога покупает себе здоровые продукты.
Мы помним, сколько было народных возмущений накануне революции 1789 года после довольно умеренных попыток что‑то подмешивать в хлеб, и как много дерзких экспериментаторов оказывались на фонаре прежде, чем успевали объяснить мотивы собственных действий, наверняка весомые. В те времена и в течение всего XIX века подделкой, носившей маргинальный и кустарный характер, занимались только розничные торговцы: она ещё не вышла на уровень непосредственных производителей продовольствия, что она сделала благодаря современной промышленности, начиная с войны 1914 года, подарившей миру эрзац. Но всегда она вызывала при этом справедливый гнев. Другие времена, другие нравы, или, лучше сказать, та выгода, которую классовому обществу приносит его зрелищное хозяйство (оборудование и обслуживающий его персонал), с лихвой окупает неизбежные расходы на то, чтобы снабдить эрзац его необходимым дополнением, промывкой мозгов. Итак, почти десять лет назад хлеб исчез во Франции и практически повсюду был заменён псевдохлебом (не хлебопекарная мука, химические разрыхлители, электрические печи), это ужасное событие не то что не вызвало никакого протестного движения в защиту хлеба, как это было недавно с так называемыми «свободными» школами18, но буквально никто об этом даже не сказал ни слова. И верх цинизма даже не в том, что нас теперь лишили вкуса хлеба, а в том, что из этого делают пособие для будущего расширения бюрократизации культуры: «Тогда уже стоит разработать своего рода курсы по воспитанию вкуса, которые, возможно, будут начинаться с простейших вещей: приготовьте собственный хлеб, определите его состав. Этот же хлеб мог бы стать основой для пропаганды, “хлеб как часть культурного наследия”, “живое сокровище нации”, как сказали бы японцы» (Джек Ланг, цитировано по “Le Monde” за 7–8 апреля 1985 г.). Эта «хлебная пропаганда» как нельзя лучше доносит до нас мысль, что в этом мире нет места ни для чего подлинного, что ему прямая дорога в музей.
Так и все удовольствия, считавшиеся прежде «простыми», исчезая, превращаются в музейную редкость. Современная архитектура уже упразднила многие из них в своей обширной сфере деятельности. Конечно, когда бы все удовольствия сводились к наслаждению спектаклем, зрителей можно было бы назвать счастливыми, пока у них в кормушке хватает ярких образов. Но вместе с тем уже возвращается опасная диалектика. Ведь мы видим, что все власти в этом мире постепенно разлагаются. И хоть критика и щадит их управленческие решения, результаты этих решений сами подрывают эту власть. Это синдром роковой болезни конца XX века: общество классов и специализаций ценой постоянных и повсеместных усилий проводит вакцинацию от всех удовольствий. И неспособность этой вакцины противодействовать тем ядам, которые оно же производит, ещё проявится в гораздо большем масштабе.