— Я знаю, — повторила Танюша. — И потому могу вас успокоить: вы меня по-настоящему не любите. Вы, вероятно, никого не любите. И не можете любить. Вы такой.
— А вы, Таня?
— Я другая. Я и могу и хочу. Но только некого. Вас? Может быть, могла бы вас. Раньше могла бы. Но с вами холодно… до ужаса. Минутами, раньше, мне казалось… и было хорошо. Только минутами. Ведь и вы не всегда такой.
— Так приблизительно я и думал, — сказал Астафьев. Он медленно убрал с дивана руку. Мир сжался, помрачнел, и сейчас Астафьев был подлинно несчастен. Он молчал.
Танюша как бы про себя добавила просто и серьезно.
— Я одно время думала, что люблю вас. Я тогда вам удивлялась. Теперь думаю, что не люблю. Уж раз об этом думаешь — значит, нет. Вот если бы не думая…
Астафьев молчал. Кажется, сейчас опять войдут сюда дедушка и Поплавский. И Танюша громко сказала:
— Алексей Дмитрич, когда у нас концерт в Басманном районе? В среду или в четверг?
Астафьев твердо ответил:
— В четверг. Там всегда по четвергам.
Когда вошел орнитолог, Астафьев встал и попрощался.
Ложась спать, Танюша думала о многом: о том, что у дедушки сахар на исходе, что в среду она свободна, что у Эдуарда Львовича больной вид. Еще думала о Васе, которому пора бы вернуться. Думала также о том, что Астафьев прав: логика убивает красоту, тайну, сказочность. Затем, взглянув в зеркало и увидав себя в белом, с голыми руками, с распущенной белокурой косой, с глазами усталыми и не любящими никого, кроме дедушки, Танюша упала на постель и уткнулась лицом в подушку, чтобы этот милый дедушка не мог услыхать, если она вдруг почему-нибудь заплачет.
ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛТЫХ ГЕТРАХ[22]
Поравнявшись с Астафьевым, человек в желтых гетрах бегло глянул ему в лицо, на минутку задержался, затем зашагал быстрее и свернул в первый переулок.
В походке ли или в глазах его показалось Астафьеву знакомое, впрочем, и таких лиц и таких сборных костюмов, полувоенных-полуштатских, попадалось много.
Придя домой, Астафьев занялся делом: нужно было вычистить экономическую печурку, плоскую, с гофрированным подом, дававшую хороший жар и потреблявшую мало дров, нужно было осмотреть железную трубу, которая через верхнее стекло окна выводила дым на улицу, подвесить на месте скрепов баночки из-под сгущенного молока и вообще приготовиться к зиме: скоро захолодает основательно. Дров еще нет, но откуда-нибудь появиться должны; в случае крайнем придется прибегнуть к помощи соседа Завалишина. Подлец и, конечно, чекист, — но черт с ним.
Во входную дверь постучали. Перемазанными в саже пальцами Астафьев снял дверную цепочку, откинул крючок и повернул ключ. Сложные запоры были также поставлены Завалишиным, который в последнее время сделался явным трусом; может быть, боялся за свои припасы и за свои бутылки.
— Товарищ Астафьев?
— Да, я, — ответил Астафьев. В дверях перед ним стоял человек в желтых гетрах.
— Можно на минутку… переговорить с вами?
Астафьев невольно отступил:
— Можно, конечно, но… позвольте… да ведь вы же… вы кто?
— Пройдемте к вам, Алексей Дмитрич, — сказал вошедший вполголоса. — Ну, как вы живете? Куда к вам? В эту дверь?
— Сюда, сюда.
Введя гостя, еще не поздоровавшись, Астафьев вышел в коридор, подошел к двери Завалишина и прислушался. Затем легонько постучал и, не получив отклика, приотворил дверь соседа. Завалишина не было дома. Астафьев покачал головой.
— Ну, это еще удачно! Все-таки… черт его знает.
Гость ждал терпеливо, не раздеваясь и не садясь.
— Окончательно узнали?
— Узнал, конечно, хотя… вы удивительный актер. Можете говорить свободно, мы дома одни, и дверь на цепочке. Что это на вас за любопытные гетры? Ведь это же бросается в глаза.
— Потому и надел, чтобы смотрели больше на гетры, а не на лицо. Чем заметнее, тем незаметнее.
— Так и бродите по Москве? Почти без грима? Попадете вы… милый человек.
Хотя и наедине, он невольно не называл гостя по имени.
— Рано или поздно попадусь. Лучше поздно. Слушайте, Алексей Дмитрич, вы человек неробкий, говорите прямо: можете меня приютить до завтрашнего утра?
— Очень нужно?
— Очень. Совсем некуда деваться.
— Значит, могу. Я потому спрашиваю, крайняя ли у вас нужда, что моя квартира не из удачных. Я здесь во всем доме единственный буржуй, а живет у меня что-то вроде чекиста, хотя, главным образом, пьяница. Впрочем, он дома бывает редко, даже не всякую ночь. Вам это подходит?
— Совсем не подходит, но если вы согласны, я все-таки останусь, так как у меня выбора нет. Хорошо бы так устроить, чтобы ваш чекист меня не видал.
— Я его не пущу. Да он как будто не из любознательных и, говорю, убежденный пьяница. В делах зла — мой воспитанник: уверяет даже, что я толкнул его на такую дорогу.
— А обыск у вас возможен? Сейчас повсюду повальные обыски, целыми домами.
— Вряд ли. У нас в доме живут рабочие семьи. Конечно — все может быть.
— Конечно. Значит — можно?
— Значит, раздевайтесь. Кормежка у меня плохая, но все же закусим.
— Да, это тоже важно.
Стряпали они молча, сообща. У человека в желтых гетрах оказался кусок сала, у Астафьева была крупа. Ужин удался отличный.
— Когда он вернется, ваш чекист, мы лучше не будем разговаривать совсем. Я лягу; спать хочу мертвецки.
— Ну, это излишне. Ко мне люди заходят. Кстати, вы на дворе кого-нибудь встретили?
— Одного. Усики колечком, приказчичья рожа.
— Усики колечком? Значит — Денисов, преддoмком. Это хуже. Но не беда — откуда ему знать, кто вы такой.
— Одним словом, — будем надеяться. Слушайте, Астафьев, я вам очень благодарен. Вы молодец, я потому к вам и пошел. На улице вы не узнали меня?
— Не обратил внимания. Видел, конечно, вы опередили меня.
— Не хотел заходить вместе с вами. Три раза прошел улицу — ждал, что встречу.
— Почему?
— Так, на счастье.
— А вам вообще везет?
— Пока плохо, Астафьев. Плоховато. На на днях, думается, будет удача.
Астафьев ухмыльнулся:
— Если вы говорите «удача», значит, — гром на всю Москву или на всю Россию. Ну, дело ваше, я не любопытен.
Закусив, они болтали с полчаса, вспоминая свои встречи в России и за границей и общих друзей, еще по первой революции. В живых и не в бегах осталось мало.
— Вы, Астафьев, ушли в науку, от прежнего совсем отошли?
— Да, нельзя оставаться боевым человеком, ни во что не веруя.
Глаза человека в желтых гетрах ушли вглубь, под брови, и он медленно сказал:
— Ну, по-настоящему веруют у нас немногие, главным образом, дураки и простачки. Не в том дело, Астафьев. Надо, чтобы было чем жить и за что умирать; нельзя жить кислыми щами, тянуть эту канитель, утешаться словоблудием. Пропадать, так уж… Слушайте, я хочу спать. Где вы меня положите? Я раздеваться все равно не буду.
На первом рассвете Астафьев, спавший в кресле с прибавкой двух стульев, — гостя он положил на постель, — проснулся от гулких шагов по асфальту двора. Встал, подошел к окну и увидал, что квартира напротив вся ярко освещена и что на дворе топчутся фигуры солдат с винтовками. Возможно, что обыск. На фоне одного из окон мелькнула тень в фуражке, затем другая, подвязанная в поясе кушаком. Да, несомненно — обыск.
«Ему, кажется, окончательно не повезло», — подумал Астафьев.
Подумал это с обычной усмешкой, но и с невольной нервной дрожью. И еще подумал: «Отвечать придется нам обоим. Но, может быть, это — случайный обыск в той квартире».
На светлом пятне окна фигуры продолжали появляться и исчезать. Астафьев долго наблюдал, пробовал заставить себя, шкуривши, сесть в кресло, но окно притягивало. Спустя полчаса осветились окна этажом выше, и тогда Астафьев почувствовал, как ноги его похолодели. «Выходит — облава. И значит — конец».
Подъезд его квартиры выходил на этот дворик. Впрочем, насколько можно было видеть, не отворяя окна, часовые стояли во всех проходах и у всех подъездов дворика.
«Разбудить его? Или — пусть пока спит?»
Будить как будто смысла не было. Нервничать вдвоем мало толку. Выйти из квартиры все равно нельзя. Может быть, обыск до нас не дойдет.
Тихо подвинув кресло к окну, Астафьев, не отрывая глаз, следил, как осветился четвертый, самый верхний этаж. Он вспомнил: «В нижнем жильцов нет, потому там и темно; вероятно, зашли и ушли, нечего искать. Теперь пойдут в другой подъезд. В который?»
Обыск в верхнем этаже затянулся. Уже рассвело, и тени на дворе облеклись плотью и защитными шинелями. Солдаты сидели на ступеньках подъезда и прямо на асфальте, очевидно, до крайности утомленные.
«Ищут подолгу, значит, ищут не людей, а припасы. Обычный повальный обыск. Но заберут, конечно, и непрописанного человека… вместе с хозяином. Есть ли у него какой-нибудь документ? Но, конечно, его, раз зацапав, немедленно опознают. Лакомый кусочек для Чека!»
На дворе затопали, и из подъезда вышла небольшая толпа кожаных курток. Была одна минута страшная, и сердце Астафьева громко стучало.
Потоптавшись, группа людей перешла к другому подъезду, напротив окна Астафьева.
Новая отсрочка. Теперь — последняя.
Во втором подъезде окна осветились сразу в двух этажах, затем в третьем и почти немедленно в четвертом. Очевидно, обыскивающие разделились на две группы, и работа пошла скорее. Солдаты на дворе дремали сидя, положив винтовки на колени.
Астафьев не считал больше минут и получасов. Нервное напряжение сменилось сильной усталостью: «Все равно… Остается ждать».
Он курил, закрыв глаза и подымая веки только при звуке шагов на дворе и при долетавших громких словах солдатского разговора. Свет утра уже сливался с пятнами освещенных окон. Розовело небо. Папироса докурилась, и Астафьев начал дремать. С первой тревоги прошло уже часа три, если не больше. Впрочем — не все ли равно.
Опять топот ног на дворе заставил его вскочить и подойти к окну вплотную. Из-за занавески он увидал ту же группу людей на середине дворика. К ней присоединились и дремавшие раньше солдаты. Нельзя было разобрать, о чем шел разговор, но было видно, что происходит совещание. Нак