От озноба Вася лихорадочно кутается в одеяло. Опять стучит в висках, и мучительно болит голова. И опять начинает свой беспокойный танец жесткая и неугомонная подушка.
Васе очень приятно, когда лба его касается холодная рука, и незнакомый мужской голос говорит:
— Конечно — сильный жар. Тут сомнения быть не может. Нужно в больницу, — только куда же сейчас отправишь. Некуда, везде полно.
Слова не доходят до сознания Васи, но зато другой, уже очень знакомый голос, несомненно, голос Танюши, сразу делает его спокойным и наполняет радостью.
— Как же быть, доктор? А нельзя оставить здесь, дома?
— Да и придется, конечно. Но кто же за ним ходить будет?
— Я могла бы.
Конечно — это ее голос. Вася лежит тихо, точно заласканный. Сразу прошли эти ощущения жесткой подушки, сразу согрелось тело и прошла боль головы. Но открывать глаза не хочется — пусть сон длится.
— Ну, — говорит доктор, — где же вам. Тут нужна настоящая сиделка. Тиф — не шутка.
— Я буду днем, а сиделку найдем какую-нибудь.
— Сиделку я, пожалуй, найду вам, только вот платить ей… Продуктами заплатите, мучки там. Одна у меня есть на примете, опытная, в больнице служила, и муж у нее врачом был. Только нужно осмотреть его и всю комнату почистить. Он, вы говорите, с дороги?
— Только утром приехал.
— То-то и есть. Осторожность нужна. Вы как, здесь пока побудете?
— Да. Скажите, доктор, что делать нужно?
— Да что же делать… Придется мне самому достать, что нужно. В аптеках сейчас ничего нет, да и не выдадут частному лицу. Я добуду сам, принесу. Часа два придется вам при нем посидеть одной.
— Я посижу сколько нужно.
Вася слышит звуки голосов и знает, что это говорят о нем и что это говорит Танюша. Знает, что он болен и что он счастлив. Больше Васе не нужно ничего слышать и понимать.
— Вася, вам больно?
Он на секунду открывает глаза, видит милую и знакомую тень, улыбается и вновь погружается в давно желанное небытие и спокойствие. Верный рыцарь счастлив. Вася спит. Если бы не пылающее жаром лицо, — он мог бы показаться мирно спящим, здоровым и счастливым человеком.
Так проходит минута, или час, или вечность, — пока сна Васи вновь не нарушает его жесткая и неугомонная подушка.
Но теперь кто-то сильной рукой сдерживает и усмиряет ее буйство. И голос шепчет:
— Вася! Мой бедный рыцарь, мой бедный, бедный Вася!
РАЗГОВОРЫ
Усиленно разыскивали старого боевого эсера. Что он в Москве — сомнений не было. Известно было, что он не только посещал знакомых, но даже осмелился сделать обстоятельный доклад о делах на юге в собрании интеллигентской группы. На этом собрании старый террорист был в желтых гетрах.
Субъект армянского типа, в круглой барашковой шапочке, в ярком жилете под распахнутым пальто, мирно беседовал с черноватой девушкой в платочке у парапета набережной Москвы-реки.
— Все это мне, конечно, известно, потому я в армяшку и обратился. Болтуны эти ребята. А знаете, где мои гетры? Я продал их на Смоленском самолично. Мне очень нужны были деньги, а гетры — хороший товар.
Когда они расставались, армянин крепко пожал маленькую руку девушки.
— Ну, милая, прощайте. А может быть — до свидания. Чудеса бывают. Давайте поцелуемся. Теперь идите и не оглядывайтесь.
Она хотела отойти, но он вернул ее.
— Подождите, дружок. Значит, на случай неудачи или какой неожиданности — вы помните адрес? Там оставьте записку.
— Да, все помню.
— Вы в бога не верите? Я тоже; но все же, по-своему, буду за вас молиться… За нашу удачу!
Когда она скрылась за поворотом, армянин нахлобучил шапочку, застегнул пальто и пошел в сторону Замоскворечья.
Молнией пронесся по Москве слух о покушении: молнией блеснули и страх и надежды. Никто не сомневался, что в деле этом участвовал человек в желтых гетрах. Никто не сомневался и в том, что отвечать за покушение доведется многим, не имевшим к заговору никакого отношения, хотя бы отдаленнейшего.
Рассказывали о том, как солдаты, целя в сарае в грудь худенькой девушки-еврейки, дали неверный залп, как один из них забился в истерике, как раненую добил выстрелом из кольта в голову бывший рабочий, служивший на Лубянке, завзятый пьяница и бестрепетный исполнитель. Было много слухов, фантастических, тревожных, правдивых, вздорных, — и Москва, сжавшись и притаившись, со страхом ждала грядущего.
Ждать пришлось недолго.
Зеленщик, приятель бывшего дворника Николая (дворники были отменены), немножко поправил свои дела. Не было, конечно, и речи о том, чтобы привозить, как прежде бывало, с подмосковных огородов полную телегу овощей, прямо на базар, на Арбатскую площадь. Сейчас торговать приходилось больше втихомолку, с оглядкой. Однако морковь, капуста и репа не такая тебе вещь, чтобы можно ее реквизировать, свалить в подвал и продавать да раздавать в паек помаленьку, от имени всей нации. Тут требуется знание и никакого промедления. Поэтому огородное дело на окраинах расцвело, а иные догадывались вспахать лопатой и сады, — только уследить трудно, так как народ пошел аховый.
Об этом зеленщик подробно докладывал Николаю, сидя в дворницкой особнячка на Сивцевом Вражке.
Николай соглашался:
— Народ пошел — чистый вор! К примеру — собака, — и та знает, чего нельзя, а что можно. А человек норовит стибрить всякое добро — только отвернись. А то и на глазах схватит.
— С войны это пошло.
Потом говорили о делах политических и ругали махорку:
— Словно опилки стала.
— Опилки и есть.
— Духу в ней нет настоящего.
В дворницкой воздух от трубок был тяжел, густ, сытен и уютен.
Зеленщик, Федор Игнатьич, человек бывалый и осведомленный, излагал события дня.
— Сказывают, опять расстреляли невесть сколько народу. Кого, может быть, и за дело: вора, разбойника, налетчиков там. А многих понапрасну, только для страху, чтобы страх нагнать.
Николай сказал строго:
— Убивать никого не надобно. Ты суди, коли есть за что. И кого отпусти, а кого на каторгу, для исправленья. Убивать человека нельзя.
— Вот я и говорю, если, например, за дело. А тут забрали людей, держали-держали, а потом всех для острастки и прикончили. Иной, например, старик, что с него взять, а другой мальчик, безо всякого смысла. И всех под одну гребенку. А из малыша человек может выйти получше всякого другого.
— Ребенка убивать — последнее дело. За это не простится.
— Я и говорю. У барыни одной, раньше капусту я ей доставлял, сынишку забрали и прикончили; паренек по семнадцатому году. Списки они составляли на что-то, по спискам и забрали их. A вины будто никакой и не было.
— Словно звери, — сурово сказал Николай.
— И звери, да и без пользы.
— От убийства какая польза. Кто меч взял, от меча и погибнет.
— А устроить ничего не могут. Скажем, купить нужно что — где теперь купишь? А уж в Москве ли не было добра!
— Разграбили все.
— Вот я и говорю. Растащить нетрудно, а вот поди-ка собери.
Это нужно с умом. А сейчас кто за командира? Вот ваш солдат, Дуняшин брат, Андрюшка-дезентир.
— Нету больше Андрюшки.
— Али прогнали?
— Сам убег. Приходили его спрашивать. В каком-то деле попался, наворовал, что ли. Жил хорошо, с достатком, куда лучше господ. У барина, у старика, ничего нет, внучка ихняя селедки ест, а у Андрюшки с Дуняшей завсегда к чаю ландрин. И меня угощали: этого, говорит, у нас сколько хочешь. Тоже и мясное каждый день.
— Убег, значит?
— Ушел; и Дуняше не сказал. Верно, в деревню ушел, к своим. А может, забрали его, нам неизвестно. Только что пропал комендант; а начальством был.
— Так. Какие и у них попадают. Чем-нибудь, значит, не угодил.
Потом Николай рассказывал о своих планах. Многого ему не нужно, а все же на четверке хлеба, на одной, не проживешь. Барышня, Татьяна Михайловна, селедку отдает: говорит, — много у нас. А откуда у ней будет много? Тоже Дуняша помогала. Однако теперь, как Андрей убег, стало и ей нечего жевать. К барышне назад в прислуги просится, а той кормить ее нечем, да и прислуга не надобна, в двух комнатах живут. Теперь тоже в деревню хочет. Денег ей Андрюшка давал все же, немного скопила, да стали деньги дешевы… На дорогу, может, и хватит. Конечно, она ближняя, Тульская, а мне далеко. А даром не повезут.
— Трудное дело.
На том и порешили, что дело трудное, а иного ничего не придумаешь. Зеленщик поднялся идти домой, а Николай тоже вышел с ним из дворницкой — подышать воздухом.
— Гляди, скоро мороз стукнет.
— И стукнет. Он не ждет. На него декрета не напишешь.
У ворот распрощались. Привычно помахав истертой метлой по тротуару, Николай поглядел на небо, подправил метлу, стукнув дважды о плиты, и пошел обратно, размышляя: «И так плохо, и сяк плохо. Раньше тоже, бывало, и вешали, и били, а толку не вышло. Все одинаковы».
И хоть любил тепло и табачный дух, а все же отворил ненадолго дверь своей дворницкой: «С этой, с нынешней махорки, ежели сейчас спать лечь, — обязательно угоришь. Из чего ее только делают?! Один обман!»
СЕСТРА АЛЕНУШКА
У постели Васи доктор и сестра милосердия. Фамилия доктора — Купоросов; он из семинаристов, уже очень пожилой человек, грубоватый и хороший. Единственный врач, которого признает орнитолог.
— Этому можно довериться. Он понимает, что медицина — не бог знает какая наука. Доброе слово больному больше помогает. Хороший человек Купоросов! И откуда он добыл такую фамилию? Стойкий человек, основательный.
Купоросов лечил всегда Аглаю Дмитриевну, лечил и профессора, и Танюшу, — еще когда была у нее скарлатина. Без приглашения же на Сивцев Вражек не являлся; впрочем, он был очень занят своей практикой — больше среди людей небогатых.
Доктор сам привел к Васе сестру милосердия Елену Ивановну, совсем молоденькую, но уже вдову. Муж ее, врач, умер от тифа. Доктор Купоросов очень любил своего молодого коллегу и, после его смерти, покровительствовал его вдове, находил ей работу, учил ее нелегкому ремеслу сестры милосердия, относился к ней, как к дочери. Ласково назыв