При правде пятой — лубянской — стали пускать по городу с вещами, ликвидировать, ставить к стенке и иными способами выводить в расход. И новые завелись в Москве места: Петровский парк, подвалы Лубянки, общество «Якорь», гараж в Варсонофьевском — и где доведется…[23]
Раньше тут жили люди коммерческие, и преобладали восьмипроцентные и десятипроцентные интересы. Восемь и десять — огромная разница: восемь — обычное благополучие, десять — относительное богатство. Но все это ушло. Новые люди, далеко не заглядывая, знали твердо, что жизнь — только сегодня, что даже и сто процентов — пустяк, что либо весь мир, либо завтра же позорный конец.
Новые люди чуждались веры — или им так казалось. Несомненно — им так казалось. Вера была, и вера наивная: вера в сокрушающую власть браунинга, нагана и кольта, во власть быстрого действия. Откуда было им знать, что трава растет по своим несокрушимым законам, что мысль человека не гнется вместе с шеей человека, что пуля не пробивает ни веры, ни неверия.
Огромный двор, старые здания, на входных дверях наклеены бумажки с деловым приказом. Здесь царит власть силы и прямого действия. Улица, смиренные обыватели приходят сюда с трепетом, просят — заикаясь, уходят — плача, хитрят прозрачно. Сила же застегнута на все крючки военной шинели и кожаной куртки.
От входа налево, через два двора, поворот к узкому входу, и дальше бывший торговый склад, сейчас — яма, подвальное светлое помещение, еще вчера пахнувшее торговыми книгами, свежей прелостью товарных образцов, сейчас — знаменитый Корабль смерти. Пол выложен изразцовыми плитками.
При входе — балкон, где стоит стража, молодые красноармейцы, перечисленные в отряд особого назначения, безусые, незнающие, зараженные военной дисциплиной и страхом наказания. Балкон окружает «яму», куда спуск по витой лестнице и где семьдесят человек, в лежку, на нарах, на полу, на полированном большом столе, а двое и внутри стола, — ждут своей участи.
Пристроили из свежих досок две каморки с окошечком в дверях, — для обреченных. Маленький муравейник для праздных муравьев.
На стенах каморок карандашные надписи смертников:
Моя жизнь была Каротенькая
Загубила мая молодость
И безвинно в расход
пращай мая весна!
И могила нарисована — высокий бугор; и череп нарисован, веселый, похожий на лицо, под черепом кости, под крестом костей — имя и фамилия. Хочется юному бандиту с жизнью расстаться красиво, чтобы осталась по нем память, — как написано в тех тоненьких книжках, что продавались у Ильинских ворот: «Знаменитый бандит и разбойник, пресловутый налетчик Иван Казаринов, по прозвищу Ванька Огонек».
А рядом, в общей камере Корабля, — мелочь: каэры[24], эсеры, меньшевик со скудной бородкой, в очках, гнилозубый, трус, без огня и продёрзости — человеческая тля.
На балкон выходит рыболов, затянутый кожаным поясом, комиссар смерти Иванов, а с ним исполнитель, приземистый, прочный, с неспокойным бегающим глазом, всегда под легкими парами, страшный и тяжелый человек — Завалишин, тот, который провожает на иной свет молодую разбойную душу.
На нарах, обсыпанный нафталином, с книжечкой в руках, бывший царский министр, с ровной седой бородой, человек привыкший, привезенный из Петербурга. Рядом — из меньшевиков, спорщик пишет заявленья, ядовит, каждому следователю норовит задать вопрос с загвоздкой. Еще рядом — спекулянт, продал партию сапожной кожи — да попался. И еще рядом сидит на нарах, свесив ноги, бедный Степа, из бандитов, еще не опознанный. Но из той же славной компании и комиссар Иванов: сразу признал своего.
— Здравствуй, Степа. Куда едешь?
— Должно — в Могилевскую губернию.
А сам бледный, давят на плечи осьмнадцать лет и жизнь кокаинная.
И скоро уводят Степу в особую камеру. Прощай, Степа, бедный мальчик, папин-мамин беспутный сынок!
Пьяными глазами смотрит в яму Завалишин, исполнитель, служака на поштучной плате и на повышенном пайке. Кровь в глазах Завалишина. Перед ночью пьет Завалишин и готов всех угостить, — да не все охотно делят с ним компанию. Страшен им Завалишин: все-таки — беспардонный палач, мать родную — и ту выведет в расход по приказу и за бутылку довоенного. Бородка клочьями и смутен взгляд опухших глаз, затуманенных денатуратом.
А через дорогу, через Фуркасовский переулок — самое главное, где вся борьба, — Особый Отдел Всероссийской Чеки. Здесь порядок, все и вся ходят по струнке, нет ни поэзии, ни беспредметной тревоги. Здесь надо всем навис и царит и неслышно командует умный и тяжкий гений борьбы и возмездия, хмурый и высокий товарищ старого призыва, по горло вкусивший царской каторги, идеалист, бессребреник, недоступный для всякого, народный мститель, всю кровь на себя принявший, — имя которого да забудут потомки.
Прямо с площади, высадив из автомобиля, вводят в двери новую жертву — врага народа и революции. В малой канцелярии анкета, затем на короткое время в малую камеру с нарами, пересчет в большую — с клопами, во всем известную контору Аванесова, а после, по особой записке, прямо через двор, в старый дом, отделанный под тюрьму, по типу царскому, в страшное молчаливое здание Особого Отдела, откуда длинные коридоры, колодные, пустые, зигзагами ведут в кабинеты следователей.
Здесь вершится пятая правда московская — Лубянская Правда.
ТОВАРИЩ БРИКМАН
Маленький, жидковолосый, расплюснутый в груди человек, широко расставив локти и близко смотря на бумагу левым глазом, писал мелким бисером.
Звякнул на столе телефон.
— Да. Да, я. Хорошо. А он когда арестован? Ладно, товарищ. Только вы поскорее пришлите мне дело, я же ведь не знаю. Ну хорошо. Вызову, сам вызову, хорошо.
Голос человечка был тонок, как женский, с легкими визгливыми нотками.
Окончив свое «заключение», внимательно перелистал худыми, тонкопалыми, детскими ручками принесенное «дело», вскрыл пакет бумаг, отобранных при обыске, буркнул про себя, поморщившись:
— Опять набрали глупостей, ни черта не понимают. Позвонил, подписал приказ и отдал вошедшему солдату отряда особого назначения:
— Снесите, товарищ, в комендатуру, и чтобы сейчас привели ко мне.
Встал, прошелся по комнате, покашлял в угол, выглянул и коридор и попросил, нельзя ли подать горячего чаю. Чай, жидкий и тепловатый, принесла низенькая женщина в кудряшках под платком, бойкая и уверенная.
— Не знаете, товарищ Брикман, выдача сегодня будет?
— Не знаю.
— Говорили, что клюкву и, может быть, вязаные свитеры будут выдавать.
— Не знаю.
— Ох, уж кто же знает!
Конвойный доложил, что арестованного привели.
— Так и ведите сюда. Сами подождите за дверью, пока позову.
Следователь заспешил, сел за стол, положил перед собой оконченное «заключение», взял в руки перо и принял вид пишущего.
Стукнула ручка двери, и солдат из-за двери сказал:
— Налево к столу идите.
Вошел Астафьев. Высокий, в слегка помятом костюме, небритый, с виду спокойный.
Следователь поднял голову и, едва взглянув на вошедшего, показал на стул со своим столом.
— Садитесь. Вы гражданин Астафьев?
— Да.
— Садитесь.
Минуты две проглядывал свое «заключение», читая только глазами, и в то же время придумывал вопрос. Затем вложил в папку, отложил, пододвинул дело Астафьева и спросил:
— Вы профессор?
— Приват-доцент.
— Ну да, все равно. Философ?
— Да.
— Вы почему арестованы?
Астафьев улыбнулся:
— Это вам знать лучше.
— Я и знаю. А вы как думаете?
— Думаю, что арестован я так, зря, нипочему.
— Значит, вы думаете, что мы зря арестовываем?
Астафьев искренне рассмеялся.
— Думаю, что случается; из двадцати человек — девятнадцать наверное.
— Напрасно так думаете. Ошибки, конечно, возможны, но ошибки исправляются. Нам приходится быть осторожными, так как советская власть окружена врагами. Пусть лучше десяток людей посидит напрасно, чем упустить одного врага. Вы этого не думаете?
— Нет, не думаю. Я думаю как раз наоборот: лучше упустить виновного, чем лишить свободы десятерых.
— Ну, мы думаем иначе. Пролетариат не для того завоевывал власть, чтобы рисковать ею из-за интеллигентских сентиментальностей. Пока советская власть окружена врагами…
Голосом тоненьким, скрипучим, без запятых, следователь долго и тягуче произносил слова, много раз читанные Астафьевым в передовых статьях «Известий» и «Правды», слова, набившие оскомину своей правдой, своей ложью, своей практичностью и своей фантастичностью. Рассеянно слушая его, Астафьев болезненно ощущал нахлынувшую скуку и ждал, когда следователь кончит. Одновременно вспоминал:
— Где-то я его уже слышал и где-то видел. Где?
Внезапно оборвав популярную лекцию, тем же тоном следователь спросил:
— К вам на прошлой неделе заходил человек в желтых гетрах. Как его фамилия?
Астафьев равнодушно ответил:
— Может быть, кто-нибудь и заходил в гетрах, не помню.
— Он долго у вас оставался?
Астафьев поморщился:
— Раз я говорю — не помню такого, то что же это за вопрос?
— А кто у вас был на прошлой неделе, назовите всех.
— В чем вы меня, собственно, обвиняете?
— Здесь не суд, я вам отвечать не обязан. Когда все выясним — узнаете. А вы ответьте на вопрос.
Крупный, здоровый, красивый человек посмотрел сверху на маленькую, тщедушную фигурку следователя.
— Оставьте эти вопросы. Как я вам отвечу, когда не знаю даже, в чем обвиняюсь. Я назову вам кого-нибудь, а вы его арестуете. За кого же вы меня считаете?
— Придется считать за врага советской власти.
— Ну и считайте, если вам хочется.
— А вы знаете, гражданин Астафьев, чем вам это грозит?
— Могу догадываться, но это для меня не убедительно. А вот скажите, следователь, где я вас мог видать? Мне ваше лицо знакомо.