— У него нет никого.
— Вот видишь!
— Что вижу, дядя?
— Вот я и говорю, что… я-то тут уж совсем ни при чем. И, главное, я боюсь, что моя рекомендация… что я не на хорошем у них счету. То есть ничего нет особенного, но все-таки они к нам, спецам, относятся подозрительно.
— Значит, вы не хотите, дядя Боря?
— Хочу, Танюша, очень бы хотел, но ничего не могу, совершенно ни-че-го. Мне очень обидно. Помочь хочется — а ничем не могу. Уж такое сейчас время проклятое. Эх, Танюша, дождемся ли мы лучших дней, уж и не знаю. Какой-то кошмар.
Танюша замолчала, подумала, потом быстро подняла голову и внимательно посмотрела на дядю Борю. Под ее взглядом он немножко сгорбился и опять пробормотал: «Да, чистый кошмар. Прямо ничего не придумаешь». Тогда Танюша встала, взяла свою сумочку и сказала:
— Дядя Боря…
— Что, Танюша, что, моя милая?
— Ничего. До свидания, дядя Боря.
Он проводил ее до самого выхода, идя немножко позади. В швейцарской, где было несколько служащих, пожал ей руку и как-то смущенно, стараясь быть ласковым, шепнул:
— Понимаю, Танюша, понимаю тебя. Ты у нас молодец, и добрая. И все же советую тебе: обожди.
Танюша молчала. Он, скользнув глазами по сторонам и еще понизив голос, прибавил:
— И во всяком случае, знаешь… я бы тебе решительно не советовал… если даже найдешь ход, упоминать обо мне. Мне лично, конечно, все равно, я не боюсь, но как бы этим не испортить. Все-таки спец, опасный элемент, в их глазах подозрительный. Все дело можно испортить…
Танюша, без улыбки, не повернув головы к дяде Боре, громко сказала:
— Не беспокойтесь, дядя. Я вам ничего не испорчу.
И вышла.
Вечером, когда, по обыкновению, пришел новый друг домика на Сивцевом Вражке, Васин спутник Протасов, Танюша имела с ним длинный деловой разговор. Перебирали разные фамилии и решили, к кому и через кого можно скорее найти ход. Круг нужных знакомств у Протасова был невелик. Однако несколько деловых визитов назавтра он себе наметил.
— Выйдет не выйдет, а попробовать нужно. Возлагаю надежды на одного приятеля; он, кажется, к ним вхож. И сам человек не дрянь, довольно прочный. Справку-то, во всяком случае, можно через него получить. А вот рекомендацию вам — уж не знаю.
Наутро Протасов был у приятеля, с которым давно уже не видался. Встретились хорошо.
— А ты что же делаешь теперь?
— Я? Мешочничаю.
— Вот чудак. Разве выгодно?
— Ничего, живу.
— А почему не работаешь по специальности? Сейчас люди нужны.
Протасов изложил свою просьбу: навести, где полагается, справку, за что взят Астафьев и что ему грозит. Приятель, хоть и не очень охотно, согласился.
— Ладно, я позвоню одному типу; только с ним нужно осторожно, так что ты не удивляйся. И позвонил:
— Алло! Это вы? Да, да. Узнали по голосу? Слушайте, милый, ну как вчера окончилось? А долго сидели? Так. Так-так. Вы думаете, выйдет что-нибудь? Ну что ж, хорошо. Да. Значит — не раньше послезавтра? Хорошо, я позвоню. Ну, пока… Постойте, что-то я хотел вас спросить… Да, вы не можете ли дать мне одну справочку, тут ко мне все пристают родные одного арестованного, сейчас разыщу фамилию. А? Да нет, кажется, ерундовское дело, просто — зря взяли, но уж очень надоедают мне. Фамилия его…
Ответа на справку пришлось ждать с полчаса. По характеру ответ был неутешителен.
— Определенно ничего, но очень сильные подозрения. Дело у товарища Брикмана, а он любит подержать.
— А если похлопотать за него? — спросил Протасов.
— Помогает иногда. Ты его лично знаешь?
— Лично не знаю, но есть общие знакомые. Одна девушка о нем хлопочет.
— Кто такая?
Протасов подумал и назвал Танюшу. Приятелю своему он доверял.
— Она не родственница профессора?
— Внучка.
— Ну что ж, это хорошо. Профессор — человек известный, уважаемый. А сам он не мог бы?
— Сам он слишком стар.
— Так тебе что же, Протасов, рекомендацию для нее дать?
— Да, если можно.
— Ладно. Ты за нее ручаешься?
— Ну, конечно.
— Нет, я так только. Всяко бывает. Ты что, влюблен в нее? Хорошенькая? А к кому же рекомендацию? Я могу вот только к этому типу, которому звонил. С ним я хорош, с другими хуже.
— А он кто?
Приятель назвал фамилию достаточно крупного «типа», чтобы слыхал о нем и Протасов. Это было не то лицо, разговора с которым добивалась Танюша, но приятель Протасова, услыхав, к кому она добивается пропуска, только рассмеялся.
— Э, нет, батенька, к нему бесполезно совершенно. И бесполезно, и попасть мудрено, он к себе не подпускает. Да он и слушать не станет. Мой тип ближе к маленьким делам. Только вот что… между нами говоря… человек он не первосортный, попросту говоря — дрянь порядочная. Но он сейчас в силе. С ним все-таки нужно осторожнее, зря не болтать. Ты предупреди ее, девицу свою.
— Ты с ним дружен?
— С ним? Я его знаю давно, еще по ссылке. Дружбы нет, а так — ничего, часто видимся. Я ведь сам не коммунист и политикой не занимаюсь, а только заседаю в разных коллегиях. А ты, Протасов, право же, напрасно не служишь. Ведь люди сейчас действительно нужны, а то порядочных людей совсем не остается. А ты работник отличный.
— За то меня, вероятно, и выгнали с фабрики.
— Разве выгнали? Ну, это случайность, это ведь так, зря, всех без разбору инженеров выгоняли. Хочешь, я тебя устрою? Ты сейчас нигде не служишь?
Протасов назвал учреждение, не имевшее отношения ни к технике, ни к горному делу. Там он больше числился, чем действительно работал.
— Черт знает, какая ерунда. Там ведь делать нечего.
— Я там ничего и не делаю. Только иногда захожу получить пакетик дрожжей да баночку патоки.
— Ерунда, я тебя устрою по инженерной части.
Протасов подумал.
— Что ж, я бы работать хотел. Только мало верю в теперешнюю работу. А зря не хочется.
— Сейчас, конечно, работать плохо. Но понемножку наладится.
— Кто наладит-то?
— Кто? А ты и наладишь. Ты, я, другие, одним словом — настоящие люди. Пока верховодят дураки и мальчишки, потому дело и не идет. Но подожди, придет время, все поуспокоится и встанет на рельсы. Не сразу, Протасов.
— Я знаю. Но к тому времени ни одной машины целой не останется.
— Новые машины заведем.
— Средств на это не будет.
— И средства добудем. Экий ты пессимист, Протасов. Что ж, по-твоему, Россия погибнет, что ли?
— Может и погибнуть.
— Нет, милый, это — нет. Это только сейчас так кажется, от усталости. Я сам человек без иллюзий и отлично знаю нынешних правителей и одно скажу тебе: нет, Россия не погибнет, не такова страна. И ты, Протасов, в это не веришь, только так говоришь.
Они расстались дружески, и Протасов унес рекомендательное письмо для Танюши.
«В сущности он — хороший парень, — думал Протасов. — Россия, конечно, не погибнет, и работать для этого, конечно, нужно. Но шутливо врать по телефону и амикошонствовать со всякой дрянью, — это не всякому подходит. Но и судить его строго нельзя: веди он себя иначе — не мог бы пособить в трудном деле так просто и легко. А работать, конечно, нужно. Только бы немножко стало дышать полегче; и дураков стало бы поменьше».
ВОЛЧЬИ КРУГИ
Это удивительно, до чего волки перестали бояться!
Была зима многоснежная, и на пути от леса до деревни волк много раз глубоко завязил задние ноги. Луна освещала за ним черную дорожку следов, не прямую к деревне, а легкой дугой, с загибом к перелеску, точно волка невольно тянуло туда, к тени.
Через мост была дорога наезженная, хотя и моста сейчас, зимой, не было видно; снег засыпал речку с верхом, сровняв берега с полями. Только прутья ивняка отчерняли русло.
У края проезжей дороги волк присел и глухо повыл баском. Собаки ответили — далеко и нехотя. И волк побежал вперед боком, подтянув хвост.
Вторая от края изба колчагинская, отца Андрея и Дуняши. Изба большая. В левой половине, где палисадник, жила с мужем старшая Дуняшина сестра. У них ребенок.
Волки перестали бояться потому, что убыло в деревне мужчин — каких на войне убили, а какие позастряли в городах. И пороху не было стрелять по волкам; больше теперь по людям стреляли. И собак стало кормить труднее.
Мать Дуняши была еще молода, сорок пять лет. Ее звали Анной; и сестру тоже звали Анютой. Жили бедно. И когда приехала из города Дуняша — хоть и привезла разного добра и немного денег, — все же прибавилась семье лишняя тягость. Об Андрее ни слуху ни духу.
Колчагинскую собаку звали Прыска; дал ей кто-то такое непонятное название. Прыска была старовата, грязнотела, ростом невелика. Волков чуяла плохо, — а впрочем, что ей стеречь? Овцы заперты, корова в стойле, сейчас за стеной у стариков. Стеречь нечего — разве из солидарности с другими собаками. Прыска жалась к теплой стене и старалась спать. Хотя главный сон, конечно, днем в избе.
Что все на запоре — знал отлично и волк. Но что же делать? Его тянуло на деревню, потому что в деревне пахло хлевом и овчарней. Он был тощ и голоден, ужасно голоден. Могли быть в помойках мерзлые кишки или кости. Или просто хоть подышать сытым воздухом. К избам он подошел с огорода, а не по дороге. И ни одна собака не тявкнула — все спят.
Выправил ноздри, потянул воздух. Морда у волка заиндевела. Поплелся туда, где помойка. Там было много собачьих следов, — тоже и собакам голодно.
Где собаки рыли поверху, там волк врывался зубом глубже, помогая и когтями. Но только начал — залаяла Прыска, за ней залилась вся собачья деревня.
Прыска, как заправило, и визжала, и подвывала, бегая по двору и с налета прыгая на крыльцо. Металась, боялась, пугала, дрожа и негодуя, что пришел волк. Но выбежать прямо на волка… ну куда же ей, Прыске, на волка! Шарахалась о дверь и выла до хрипоты.
Никто в деревне не пошевелился; на минуту проснулись, знали: волки близко. Да ведь это каждую ночь. Чего на них смотреть? Все заперто.
Волк бежал от помойки к помойке, царапал, грыз. В одном месте донюхался до овчарни, прямо под собачьим лаем. Из овчарни так и тянуло теплой овцой, и бежала у волка слюна, замерзая в сосульку.