— На счастье?! — Курбангозель на секунду замерла. Потом быстрым движением смахнула со стола на пол тарелку, другую — всё из того же свадебного сервиза. — Пусть тогда счастье будет полнее!
Кинув в мою сторону неприметный для окружающих взгляд, Гозель Амановна выскользнула из комнаты.
Кажется, я понял её. В народе есть легенда про чабана: однажды он зарезал ягнёнка, и так ему понравился хруст позвоночника, что он тут же зарезал ещё одного, потом ещё… И не заметил, как перерезал всё стадо.
Декабрь 1943 года. Войска Советской Армии взломали оборонительные укрепления немцев в районе Овруч — Коростень. Жестокие бои разгорелись вокруг города Ковель. Ранняя весна растопила снега. В грязи застревали танки, орудия, обозы. Одна только пехота с винтовками, миномётами, ручными пулемётами шла вперёд. Боеприпасов почти не было. Помогали, чем могли, партизаны. Они доставляли продовольствие, совершали дерзкие налёты на вражеские тылы. Но и в нашем тылу было неспокойно: из лесной чащобы нет-нет да и выползет банда предателей-бандеровцев. То разграбит склад, то подожжёт автоколонну на ночлеге, то перережет раненых в эвакогоспитале… Фронт — всюду.
В один из мартовских дней сорок четвёртого года небольшой обоз — дюжина подвод — по едва просохшей дороге пробирался от Ковеля в тыл. Путь держали в одну из деревень, где разместился тыловой госпиталь — медсанбат стрелковой дивизии. На подводах лежали и сидели раненые. В голове обоза шагал старший лейтенант — высокий, тонкий в талии, смуглолицый; на правом плече у него висел футляр в защитном чехле. Это Ораз Абаев направился в эвакогоспиталь после ранения. В футляре гиджак со смычком.
Обоз приблизился к развилке дорог; на прибитой к дереву дощечке надпись: «Хозяйство Гордона». Стрелка указывала вправо. Однако головная подвода свернула влево.
— Куда же мы? — спросил Ораз ездового. — Разве не к Гордону?
— Э-э, милый, — протянул тот. — Так ведь их позавчера бандиты начисто разорили. Мне уже перед самым выездом велели: вези, мол, к Давыдову…
— Тогда я сам… — Ораз подошёл к одной из подвод, взял свой вещмешок и зашагал вправо, к «хозяйству Гордона».
— Погоди, эй, старшой! Оружие-то есть у тебя? — закричал ездовой.
— Есть! — коротко ответил Ораз. И снова вспомнил Шукура-бахши. Сейчас у него был тоже один только гиджак. Но он не мог медлить ни секунды: там была его девушка.
За день до этого «хозяйство Гордона» — дивизионный эвакогоспиталь — под вечер перебазировали к деревне Озерцы. Санитары вместе с выздоравливающими бойцами выгружали имущество, устанавливали палатки, рубили кустарник на дрова. Затарахтел движок переносной электростанции. В одной из палаток хирурги уже приступили к операции.
Курбангозель Аманова внимательно осматривала открытую рану на ноге плечистого, с льняными волосами юноши, которого только что положили на операционный стол. Юноша напряжённо улыбался. Превозмогая боль, старался не стонать.
— Сквозное ранение правой голени, — привычно диктовала Курбангозель медсестре, заполнявшей историю болезни. — Повреждение надкостницы на расстоянии…
Не переставая диктовать, она взяла пинцет. Ловким движением захватила осколок снаряда в ране, дёрнула… «О-охх!..»— вырвалось у раненого. Он застонал, но сразу же прикусил нижнюю губу, смолк.
— Вот теперь всё в порядке, начнём поправляться! — Курбангозель взяла поданный сестрой тампон, приложила к ране, осторожно затянула бинтом.
— Ну, будем знакомиться. Фамилия?
— Иванушкин.
— Имя?
— Николай Поликарпович.
— Сколько лет?
— С двадцать четвёртого я…
— Звание?
— Старший лейтенант.
— Часть?
— Четыреста сорок шестой полк.
— Вот как! — Курбангозель ниже склонилась к раненому.
— Вы, наверное, знаете Ораза Абаева?
— Командира нашей полковой разведки? Как же! Отчаянный парень! — Иванушкин оживился, с каким-то особым интересом глянул на Курбангозель. — А ещё он музыкант. Скрипка у него туркменская, забыл, как называется. Играет ребятам. И я слыхал много раз… Задушевно играет, хотя, конечно, музыка непривычная для нас… Говорит: «Главное — тренировать пальцы, чтоб не огрубели»… Но себя не бережёт…
Курбангозель вздрогнула: «Не бережёт себя… Ещё в Ашхабаде ни о чём другом и думать не мог — только о фронте… Но ведь мы друг другу так ничего и не успели сказать! Ораз, любимый мой! Только бы сберегла тебя судьба… Эх, война проклятая, когда же ты кончишься?!»
Она наложила повязку раненому. Совсем рядом разрывы гранат. Взметнулся и тут же смолк раздирающий душу женский крик. Свет потух.
Курбангозель схватила автомат и выбежала из палатки. По всему лагерю слышались всплески выстрелов. Вспыхивали и гасли огоньки. Курбангозель, несмотря на сумрак, разглядела как четверо бандитов — кто в треухе, кто в немецкой шапке с наушниками — свалили на землю высокого, грузного человека с белом халате, пытаются связать…
«Это же полковник Гордон!» — мелькнула остра, как скальпель, мысль. Курбангозель припала на колено, прицелилась — не ранить бы начальника госпиталя… От брызнувшей струи свинца двое бандитов сразу же повалились навзничь, третий — раненый — пополз в сторону леса, четвёртый оказался невредимым — кинулся бежать.
— Автомат! — крикнул Гордон. Курбангозель подбежала к нему, протягивая оружие. Где-то в стороне громыхнул взрыв. Вскинулось багровое пламя.
— Сарай! Там раненые!.. — крикнул Гордон и вместе с Курбангозель поспешил на помощь. Она успела пробежать десяток метров: жёлтый огонь плеснул в глаза, что-то тупо ударило по боку…
Очнулась в палатке, точно такой же, в какой делала операцию. Над ней склонился сам начальник госпиталя.
— Ну, коллега, — добродушно проговорил он, — вам, кажется, повезло. Проникающее в полость живота ранение осколком гранаты. Инородное тело изъято. Теперь — покой! И только покой.
Девушка хотела что-то сказать, но полковник строго поглядел на неё, прижав пальцы к своим губам: мол, разговаривать нельзя, и ушёл
В бою с бандитами погибло около двадцати человек: врачи, медсёстры, санитары, раненые. А Тамару Штрамбрандт — её Тамарку, единственную землячку и подругу, — бандиты увели с собой… Они успели разграбить продовольственный склад, поджечь сарай, — и кто знает, что осталось бы от госпиталя, если бы вовремя не подоспела помощь.
Пришла боль — неотступная, словно когтями раздирающая внутренности. Курбангозель вытянулась, крепко стиснув челюсти. Жить во что бы то ни стало! Жить, потому что её ждёт любовь, ждёт он — Ораз. Писем от него у неё уже полная сумка. Некоторые из них она помнит наизусть. Ей пришло на память одно, давнее:
«Маягозель, родная!»
Я уже много раз называл тебя этим именем, но, кажется, ни разу ещё не объяснил почему. Ты, конечно, помнишь, что в училище Мария Михайловна называла тебя «моя Гозель», и я это слышал и тоже запомнил. Но разве я посмел бы, обращаясь к тебе, употребить это маленькое русское местоимение «моя»? Нет, конечно, нет… А Мая — ты же знаешь, так наши степняки-скотоводы называют белую верблюдицу. И если девушку или женщину называют Мая — это для неё высокая честь. Не помню, рассказывал я или нет, — я ведь тоже родился в Ербенте, в глубине Кара-Кумов; родители, правда, умерли рано, я воспитывался в городе, в детдоме. И вот, у нас там в совхозе была всего лишь одна белая верблюдица. Мне, малышу, казалось, что в мире нет никого сильней и прекрасней её. Как-то зимой мы сидели в кибитке у очага. Отец читал на память стихи Махтумкули. В них говорилось о тяжком грузе, который не под силу ни земле, ни небу, ни горам… «А наша Мая? Она ведь такая сильная!» — серьёзно сказал я отцу. Он засмеялся: «Верно, сынок! Этот груз по силам только той, кого зовут Маягозель или Маяджемал[3]. Потому что груз этот — тяжкое бремя любви».
Курбангозель вспомнила последнюю, единственную за целый год, встречу под Ельней. Она была нежданной и потому особенно радостной. Но — такой короткой… Они говорили о чём-то незначительном. Потом, когда они, наконец, остались одни, Ораз играл на гиджаке родные мелодии. Она понимала их, и он знал об этом. Но ей надо было уходить; так они в тот раз ничего друг другу и не сказали.
…Под утро Курбангозель забылась в полусне. И когда услышала знакомый голос, — не поверила, что это наяву:
— Могу я видеть лейтенанта медицинской службы Аманову?
«Меня зовут просто Маягозель!» — захотелось ей крикнуть, но не было сил, как обычно в сновидениях. Всё-таки она приподняла веки. Ораз! Он — единственный в мире!
Две недели пролетели как сон. Они были счастливейшими в её жизни. Она смогла уже вставать с постели. Как-то Ораз вывел её из палатки, бережно усадил на мягкую хвою под старой сосной.
— Маягозель, хочешь я тебе сыграю? — спросил он.
— Да, конечно, — согласилась она. Он взял гиджак. Провёл смычком по струнам раз, другой, замерли могучие сосны Полесья, заворожённые красотой незнакомой мелодии. А потом они тихонько закачали макушками в такт песне. Так делают настоящие любители туркменской музыки. Курбангозель слушала молча: струны пересказывали ей то, о чём пело её сердце.
«Милый, какое счастье, что нам удалось встретиться. Я не чувствую даже раны. Но — скорее бы окончилась война! Только тогда мы будем с тобой по-настоящему счастливы…»
Ораз остановил мелодию и молча погладил волосы любимой. Потом сказал:
— Маягозель, если бы ты знала, как мне хочется играть и играть для тебя. И не только играть, но и писать музыку. Рассказать всем, что мы видим, что переживаем. Эх, скорее бы закончить эту войну. Убить эту гадину раз и навсегда. Как бы мы с тобой зажили…
Он не докончил, отвернулся.
Долго ещё пел гиджак на затаённой старыми соснами полянке.
Дивизия двигалась по дорогам Польши всё дальше на Запад. Оразу Абаеву на трофейном мотоцикле несколько раз удавалось слетать в дивизионный госпиталь, урвать два-три час свидания с Курбангозель. Если это не удавалось месяц, два — ей приносили письма от него, всё те же треугольники. Теперь они складывались в чемоданчик — сумка была переполнена.