Наступили экзамены. Свободного времени совсем не осталось. С Гуль виделись лишь урывками. Я обязан был успешно сдать экзамены, иначе позора не оберёшься. Как же, скажут, писатель, а провалился! Что скажет тогда Гуль? Что скажет Нияз Сахадович?
Я обложился книгами и углубился в изучение истории. Постепенно у меня появился такой интерес к этой науке, что хотелось сесть и всё начать прямо с первого курса. Да, история это наука всех наук! Не зная истории, не изучая её, трудно постичь что-либо. Ведь всё имеет свою историю: мир, страны, народы. Даже лежащая на земле сухая травинка… Как же я, писатель, не знал об этом, не задумывался?
Ну вот, экзамены позади. Получив диплом, я тут же отправился в редакцию. Не терпелось приступить к работе. Я уже мечтал, как каждое утро, раскрыв газету, буду любоваться своей подписью под большими, интересно написанными материалами.
Но редактор газеты сразу же охладил мой пыл.
— Ты не торопись. Устал за экзамены?
— Немного.
— Вот и отдохни. К работе приступишь позже. Съезди домой, повидайся с родными.
Меня насторожил этот тон. Не хотят меня брать? Или возникла друга ситуация?
Редактор будто понял мои мысли, пояснил:
— Работа журналиста — сложная штука. Всегда не лишне проверить себя на деле. Я читал твои рассказы. Неплохо. Но работа в газете больше связана с жизнью, с живым человеком. Вот моё тебе задание: напиши очерк-портрет. В ваших краях живёт замечательная девушка-механизатор Байлиева. Познакомься с ней, поговори. С людьми повстречайся, которые её хорошо знают. Словом, желаю удачи!
— Спасибо!
В тот же день я побывал в Союзе писателей. Председатель правления поздравил меня с окончанием вуза, расспросил о здоровье, учёбе.
Я тут же сообщил, что буду работать в газете и получил уже первое задание.
— Значит, Ата Мурадович посоветовал тебе отдохнуть?..
— Да, так сказал редактор.
— А где тебе отдыхать, не уточнил?
Я пожал плечами.
— Нет.
— Зайди-ка в Литфонд.
— Зачем?
— Возможно, у них есть путёвка в Дом творчества писателей…
— Писателей?.. — я задумался. И тут вспомнил, мне рассказывали, что в Домах творчества живут и работают многие крупные писатели. Почему бы и мне…
— Если надо, зайду, — заторопился я.
— Ну-ка, подожди! — председатель придвинул к себе телефон, позвонил.
В Литфонде оказалась одна путёвка в Ялту. Её оставили для самого председателя.
— Мне не надо, — сказал он. — Эту путёвку отдайте молодому писателю Оразову. Он сейчас к вам подойдёт. И вот ещё что: окажите ему материальную помощь. Он только что закончил университет, откуда же у него деньги…
Я мчался к Гуль, не чувствуя под собой ног. Да и было чему радоваться. В кармане у меня лежала бесплатная путёвка и немалая сумма денег. В Доме творчества я буду отдыхать и общаться с большими писателями. Может под этим впечатлением я и роман начну? Огорчала только разлука с Гуль.
Гуль тоже и радовалась и печалилась. Она не хотела расставаться со мной ни на день, ни на час. Однако она не могла не оценить и того уважения, с каким отнеслись ко мне в Союзе писателей.
Дни в Ялте пролетели как быстрый сон. Вернувшись в Ашхабад, я тут же заспешил с новой поездкой: надо было приступить к выполнению задания редактора.
Но тут Гуль воспротивилась:
— Нет, нет. На этот раз я не отпущу тебя!
— А как же очерк?
— Разве это важно? — усмехнулась Гуль. — Напишешь или не напишешь… Всё равно на работу тебя возьмут. Есть направление.
— Верно, — согласился я, — Но очерк я обязан написать. Это первое задание.
Гуль как-то странно посмотрела на меня. Я встрепенулся от мысли: она мне не верит!
— Ты считаешь… что я могу тебе изменить?
— Нет, — ответила Гуль. — Я так не считаю. Но сердце подсказывает мне, что ты не вернёшься.
Ну и женщины! Что только они не придумают из-за любви! Куда я денусь? Где найду ещё такую девушку? Такую работу?
— Ты, как ребёнок, Гульджан, — попробовал я её утешить. — Ну самое большее через полмесяца буду здесь.
— Пол месяца! — воскликнула Гуль. — Это пятнадцать дней. Нет, нет!
Она не могла допустить этого, и мне пришлось долго объяснять, что написать очерк, да ещё о живом, конкретном человеке, нелегко. Нужно встретиться, поговорить, понять его, что совсем не так просто, а уж потом садиться за стол и писать.
Гуль внимательно слушала меня, даже кивала головой, как бы соглашаясь, но в глазах её я читал неуверенность.
Наконец она согласилась.
— Но только десять дней и ни часа больше, — сказала она, закрывая мне рот ладошкой.
Я не возражал.
Гуль стояла на перроне вокзала и махала вслед уходящему поезду.
«Как она любит меня!» Эти слова в последнее время всё чаще приходили мне на ум, и тут же возникало сомнение: «За что?». Неужели всё тот же талант, за который со всех сторон на меня сваливается и почёт, и дружба людей, и всяческие блага и удачи? Тогда… Тогда она могла бы полюбить н талантливого инженера, и учёного…
Нет, лучше об этом не думать.
Ещё Ашхабад мелькал за окнами вагона, а я уже стал думать о возвращении. Раньше всё было не так. Уезжая на каникулы, я так торопился домой, будто кто-то всё время подталкивал меня в спину. Мне казалось, что скорый поезд ползёт, как черепаха. А каникулы пролетали, как миг. Теперь же десять дней представлялись мне вечностью (видно так всегда бывает с влюблёнными).
Я сидел в купе, но ясно видел перед собой Гуль: её глаза, улыбку, ровные, как жемчуг, блестящие зубы. Я чувствовал, что оставил что-то очень для себя дорогое. Не навсегда ли?
Мама обрадовалась моему неожиданному приезду.
— Сыночек!..
Червь вины шевельнулся во мне. Один я у них, их радость и надежда. А я, увлечённый своими успехами, даже телеграммы не дал о приезде.
На глазах мамы слёзы радости, но вина моя от этого не становится меньше.
Я показал маме диплом и первую свою книжку. Почему-то умолчал только о Гуль и о своём назначении на работу.
Мама схватила книжку, прижала её к груди.
— Чтобы первая да не была последней! Чтобы подружки у неё появились! — поглаживая книжку, приговаривала мама. — Удачи тебе, сынок!
Меня смущало поведение отца. Он словно и не рад был моему приезду, хотя делал всё, как положено для встречи гостя: освежевал барана, приветливо встречал односельчан, пришедших поздороваться со мной.
А я так думаю: не от чего ему хмуриться. Их труд не пропал даром, осуществилось то, о чём они с матерью мечтали. Сын их получил высшее образование. Даже того больше — стал уважаемым человеком!
Стол был уставлен множеством кушаний, а мама всё подносила и приговаривала:
— Люди, кому чего не хватает — говорите, не стесняйтесь! Кушайте, кушайте. Радость в нашем доме!
Председатель колхоза тоже заглянул к нам, сел за стол. Поздравил меня, моих родителей, а потом, засмеявшись, хлопнул шутливо отца по колену и сказал:
— Ну, Ораз-ага, теперь в твоём доме появилась опора — сын. И я больше не стану слушать твоих капризов и угроз: уйду на пенсию! Принесёшь заявление, сразу подпишу. Так и знай!
Отец ничем не ответил на шутку. А мне стало неловко за него, и я попробовал исправить положение.
— Папа ещё совсем не старый, — сказал я.
Но отец, словно воды в рот набрал, не хотел говорить ни обо мне, ни о том, что меня касается. Он всегда был таким непонятным. То, смотришь — лучше и на свете нет: приветливый, весёлый; то будто только что после драки — хмурый, неприступный.
Я знал, что он любит меня. Но любовь эта была молчаливая, тяжёлая.
В тот вечер я ещё раз отметил, что отец не изменился. Как же мне теперь быть? Не в молчанку же с ним играть?
Мои думы постарался развеять председатель колхоза, когда я пошёл его провожать.
Мы разговорились, и башлык рассказал о достижениях своего хозяйства, о его перспективах. Посёлок очень похорошел, это я сам видел.
— Школу мы какую построили, посмотри! — показывал председатель на большое двухэтажное здание. — Теперь вот нужно сделать её образцовой. Поднять успеваемость, дисциплину. Это уж от учителей зависит.
Последние слова председатель произнёс со значением, и я понял, на что он намекает. (Неужели до них ещё не дошёл слух обо мне, как о писателе?)
Поняв моё молчание по-своему, председатель стал говорить более доверительно.
— Велика роль сельской интеллигенции в колхозе. Вот возьмём нас с тобой. Оба мы молоды, ещё ничего, пожалуй, в жизни не видели. А какие задачи стоят перед нами! Свою неопытность я понял, став председателем колхоза. Раньше думал так: умей организовать сев, обработку, уборку урожая — и дело с концом. Но это не так. Во всём участвуют люди. Люди! Вот главная наша забота и печаль.
Среди них есть всякие, — продолжал председатель развивать свою мысль. — Есть беспечные: живут как бог на душу послал. Есть настоящие трудяги — и это наша опора. Есть от войны пострадавшие. Находятся и такие, что страдают от своих детей. Да, да — и такие есть! Другие — жизни не рады, потому что лишены детей. И всем мы, брат мой, должны помочь. Это наши люди. Возьмём, к примеру, твоих родителей — Ораза-ага и Нурбиби-эдже. Всю жизнь они без устали трудились. Видели и нужду, и войну, и разруху. Всё вынесли на своих плечах. Теперь пора им и отдохнуть. На смену им пришли мы с тобой. Будем работать вместе, дружно. Не зря говорят: «У тагана три ножки — друг другу опора».
Мне не хотелось обижать этого хорошего человека, так дружески относившегося ко мне. Я понял, что при случае всегда найду в нём поддержку, найду верного товарища и друга.
Тем более я не мог обманывать его. Но как сказать? Я пробормотал что-то невразумительное.
Председатель приостановился, вопрошающе глядя на меня.
— Не могу, — наконец выдавил я. — Уже устроился.
В темноте трудно было увидеть выражение его глаз, но голос прозвучал недоверчиво:
— Где… устроился?
— В Ашхабаде.
— Где именно? — настаивал он.