«Больная черепаха…»
Больная черепаха –
ползучая эпоха,
смотри: я – горстка праха,
и разве это плохо?
Я жил на белом свете
и даже был поэтом, –
попавши к миру в сети,
раскаиваюсь в этом.
Давным-давно когда-то
под песни воровские
я в звании солдата
бродяжил по России.
Весь тутошний, как Пушкин
или Василий Теркин,
я слушал клеп кукушкин
и верил птичьим толкам.
Я – жрец лесных религий,
мне труд – одна морока,
по мне, и Петр Великий
не выше скомороха.
Как мало был я добрым
хоть с мамой, хоть с любимой,
за что и бит по ребрам
судьбиной, как дубиной.
В моей дневной одышке,
в моей ночи бессонной
мне вечно снятся вышки
над лагерною зоной.
Не верю в то, что руссы
любили и дерзали.
Одни врали и трусы
живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый
железной ложью мечен,
а кто измучен жаждой,
тому напиться нечем.
Вот и моя жаровней
рассыпалась по рощам.
Безлюдно и черно в ней,
как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький,
стучусь по белу свету –
зову народ мой «батенькой»,
а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти
до смерти не избавлен,
не вспоминайте, люди,
что я был Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой,
не целоваться с Лилькой,
опохмеляюсь горькой.
Закусываю килькой.
«Дай вам Бог с корней до крон…»
Дай вам Бог с корней до крон
без беды в отрыв собраться.
Уходящему – поклон.
Остающемуся – братство.
Вспоминайте наш снежок
посреди чужого жара.
Уходящему – рожок.
Остающемуся – кара.
Всяка доля по уму:
и хорошая, и злая.
Уходящего – пойму.
Остающегося – знаю.
Край души, больная Русь, –
перезвонность, первозданность
(с уходящим – помирюсь,
c остающимся – останусь) –
дай нам, вьюжен и ледов,
безрассуден и непомнящ,
уходящему – любовь,
остающемуся – помощь.
Тот, кто слаб, и тот, кто крут,
выбирает каждый между:
уходящий – меч и труд,
остающийся – надежду.
Но в конце пути сияй
по заветам Саваофа,
уходящему – Синай,
остающимся – Голгофа.
Я устал судить сплеча,
мерить временным безмерность.
Уходящему – печаль.
Остающемуся – верность.
«Не веря кровному завету…»
Не веря кровному завету,
что так нельзя,
ушли бродить по белу свету
мои друзья.
Броня державного кордона –
как решето.
Им светит Гарвард и Сорбонна,
да нам-то что?
Пусть будут счастливы, по мне, хоть
в любой дали, –
но всем живым нельзя уехать
с живой земли.
С той, чья судьба еще не стерта
в ночах стыда,
а если с мертвой, то на черта
и жить тогда?..
Я верен тем, кто остается
под бражный треп
свое угрюмое сиротство
нести по гроб.
Кому обещаны допросы
и лагеря,
но сквозь крещенские морозы
горит заря.
Нам не дано, склоняя плечи
под ложью дней,
гадать, кому придется легче,
кому трудней.
Пахни ж им снегом и сиренью,
чума-земля.
Не научили их смиренью
учителя.
В чужое зло метнула жизнь их,
с пути сведя,
и я им, дальним, не завистник
и не судья.
Пошли им, Боже, легкой ноши,
прямых дорог
и добрых снов на злое ложе
пошли им впрок.
Пускай опять обманет демон,
сгорит свеча, –
но только б знать, что выбор сделан
не сгоряча.
«Стою за правду в меру сил…»
Стою за правду в меру сил,
да не падет пред ложью ниц она.
Как одиноко на Руси
без Галича и Солженицына.
«Из глаз – ни слезинки, из горла – ни звука…»
Из глаз – ни слезинки, из горла – ни звука.
Когтями по сердцу – собака-разлука.
А пала дорога, последняя в мире,
бессрочней острога, бескрайней Сибири.
Уже не помогут ни рощи, ни реки,
чтоб нам не расстаться на вечные веки.
За дебри и зори уводит дорога,
страшнее любого тюремного срока.
Заплачет душа по зеленому шуму,
но поздно впотьмах передумывать думу.
Мы вызубрим ад до последнего круга,
уже никогда не увидев друг друга.
Прощайте ж навеки и знайте, уехав,
что даже не Пушкин, не Блок и не Чехов,
не споры ночные, не дали речные,
не свет и не память – ничто не Россия.
Забудьте на воле наш холод холуйский,
но лучшее в доле зовите по-русски.
Себе во спасенье и нам во спасенье
храните России заветное семя.
Тряхните над миром сумой переметной,
авось разрастется росток перелетный.
Не снежная заметь, не зовы лесные –
России не за́нять, вы сами – Россия.
Запомните это для горестных буден,
да нас не забудьте, как мы не забудем.
Храните звучанье, ищите значенье.
А все остальное – мираж и мученье,
крутое решенье, кромешная мука,
чтоб сердце до крови изгрызла разлука.
Несите до гроба свою беззащитность –
свободу, которой ничто не лишит нас.
Вы сами – Россия, вы – семя России.
Да светят вам в горе веселья простые.
«Опять я в нехристях, опять…»
Опять я в нехристях, опять
меня склоняют на собраньях,
а я и так в летах неранних,
труд лишний под меня копать.
Не вправе клясть отчайный выезд,
несу как крест друзей отъезд.
Их Бог не выдаст – черт не съест,
им отчий стыд глаза не выест.
Один в нужде скорблю душой,
молчу и с этими, и с теми, –
уж я-то при любой системе
останусь лишний и чужой.
Дай Бог свое прожить без фальши,
мой срок без малого истек,
и вдаль я с вами не ездок:
мой жданный путь намного дальше.
Былина про Ермака
Ангел русской земли, ты почто меня гнешь и караешь?
Кто утешит мой дух, если в сердце печаль велика?
О, прости меня, Пушкин, прости меня, Лев Николаич,
я сегодня пою путеводную длань Ермака.
Бороде его – честь, и очам его – вечная память,
и бессмертие – краю, что кровью его орошен.
Там во мшанике ночь, и косматому дню не шаманить
над отшельничьим тем, над несбывшимся тем шалашом.
Отшумело жнивье, а и славы худой не избегло,
было имя как стяг, а пошло дуракам на пропой,
и смирна наша прыть, и на званую волю из пекла
не дано нам уплыть атамановой пенной тропой.
Время кружит в ночи смертоносно-незримые кружна,
с православного древа за плодом срывается плод.
Что Москва, что мошна – перед ними душа безоружна,
а в сибирском раю – ни опричников, ни воевод.
Две медведицы в лапах несут в небеса семисвечья,
и смеется беглец, что он Богу не вор и не тать.
Между зверем и древом томится душа человечья
и тоскует, как барс, что не может березонькой стать.
– Сосчитай, грамотей, сколько далей отмерено за день.
А что было – то было, то в зорях сгорело дотла.
Пейте брагу, рабы, да не врите, что я кровожаден,
вам ни мраку, ни звезд с моего кругового котла…
Мы пируем уход, смоляные ковши осушая,
и кедровые кроны звенят над поверженным злом.
Это – русские звоны, и эта земля – не чужая,
колокольному звону ответствует гусельный звон…
А за кручами – Русь, и оттуда – ни вести, ни басни,
а что деется там, не привидится злыдню во сне:
плахи, колья, колесы; клубятся бесовские казни,
с каждой казнью деньжат прибывает в царёвой казне.
Так и пляшет топор, без вины и без смысла карая,
всюду трупы да гарь, да еще воронье на снегу,
и князь Курбский тайком отъезжает из отчего края,