все, что есть, вроде чуши.
Благодарствую, други мои,
за правдивые души.
Зине Миркиной
Душа родная, человек живой,
пророк Господень с незлобливым взглядом,
даривший нас миротворящим ладом,
смиреньем дум и гулкой тишиной.
Друг на земле и в Вечности сестра, –
вот Вы больны, вот мы от Вас далече,
но с нами – Ваши письма, наши встречи,
стихи в лесу, у Вашего костра.
Не Вы ли нам открыли свет глубин,
что есть во всех, но лишь немногим ведом,
и озарили тем блаженным светом
искус и мрак безжизненных годин?
Не Вы ли нам твердили о Творце,
о правоте Его сокрытой воли,
что нам нести без ропота и боли
и, вверясь ей, не думать о конце?
Не Вы ль учили: светел духа путь,
лишь тропы тела путаны и зыбки,
и скорби нет в звучанье горней скрипки,
но зовче зов и явственнее путь?
Спасибо Вам за то, что с той поры
и нашим снам светлее и свободней,
за смысл и тайну сказки новогодней,
за все, за все несчетные дары.
За негасимый праздник Рождества –
о, сколько душ он вырастил и поднял! –
за крестный путь, за каждодневный подвиг,
за кроткий жар и тихие слова…
Зачем же вдруг, склонясь на голос тьмы,
о бедный друг, в той горестной заботе,
устав от мук, Вы смерть к себе зовете,
забыв свои бессмертные псалмы?
Зачем Вы вдруг поникли головой,
«прости» всему и замолчали миру,
из рук роняя творческую лиру, –
душа родная, человек живой?
Да не умолкнет славящая песнь,
а нам дай Бог не упустить ни звука
из песни той. Что Вечности – разлука?
Что Духу – смерть? Что Сущности – болезнь?
Но если это нужно так Ему,
мой скудный век Ему на усмотренье:
пусть Вам оставит свет, восторг, паренье,
а мне даст тяжесть, терния и тьму.
О, дай мне Бог недолго быть в долгу,
средь дрязг и чар, в одеждах лживых Духа.
Дай Бог Вам сил, и радости, и слуха.
Так я молюсь – и лучше не могу.
На лыжах
Земля в снегу – как небо в облаках.
Замри, метель, не мни и не колышь их.
Что горевать о грозах, о врагах?
Идем на лыжах.
Все утро дуло, крышами гремя,
но стихло вдруг, и, с холоду поникши,
кой-как плетусь за храбрыми тремя
и набираюсь мужества по Ницше.
Мы вчетвером вползаем в зимний лес.
Как он велик! Как низко я зимую.
Как свеж покров, наброшенный с небес
на пестрый сор и черноту земную.
Бела дорога в царство лебедей.
А мы-то все трясемся и цыганим,
но весь наш мир бездушней и бедней
в соседстве с этим блеском и дыханьем.
И пусть неважный лыжник из меня,
а все ж и мне, сутулому, навстречу
бегут осины, ветками звеня,
дубы плывут – и я им не перечу.
И я, как воздух, вечен и крылат,
но свет еще добрей и беззаботней.
О, как у лыжниц личики горят!
Как светел дух под ласкою Господней!
Ни рвы, ни пни, ни черные стволы,
ни пир ворон на выгоревшем месте
не омрачат сверкающей хвалы,
не заглушат неуловимой вести.
Я никому из чутких не чужой,
но сладок сон: задумчиво-неспешно
скользить в снегах серебряной стезей,
чья белизна божественно безгрешна.
Скажу одно: блажен, кому дано
в морозный день, набегавшись по лыжням,
разлить по чарам зелено вино
и пить в любви к неведомым и ближним.
Элегия февральского снега
Не куем, не сеем и не пашем,
но и нас от тяжеб и обид
кличет Вечность голосом лебяжьим,
лебединым светом серебрит.
Вышел срок метелицам полночным,
и к заре, блистая и пыля,
детски чистым, райски непорочным,
снежным снегом устлана земля.
Не цветок, не музыка, не воздух,
но из той же выси, что и сны,
эти дни о шлейфах звездохвостых
в обновимом чуде белизны.
Это лес пришел к нам вместе с лешим,
опустилась свыше кисея,
чтоб, до боли тих и незаслежен,
белый свет девически сиял.
Это мир, увиденный впервые,
детских снов рождественская вязь.
Это сказка утренней Марии,
что из этой пены родилась…
Падай, снег, на волосы и губы,
холодком за шиворот теки.
Хорошо нам в этаком снегу бы
скоротать остатние деньки.
В сердце горько пахнет можжевельник,
и, когда за сто земель и вод
откочует брат мой Саша Верник,
как он там без снегу проживет?
Что мы есть без племени, без рода,
и за что нас в этакий мороз
как родных приветствует природа
пуховыми ветками берез?
Знать, и нам виденья не случайны
и на миг забрезжит благодать,
знать, и мы достойны нежной тайны,
что вовек живым не разгадать…
Скоро мы в луга отворим двери,
задрожим от журавлиных стай.
Пусть весна вершится в полной мере,
только ты, пожалуйста, не тай.
Сыпься с неба, тихий и желанный,
и огню, и Вечности родня,
холоди немеркнущие раны
и холмы с оврагами равняй.
Скоро канешь, горний, станешь, свежий,
мерзлой кашей, талою водой.
Но ведь чудо было не во сне же
и во мраке, сложенном с бедой,
помоги нам выжить, святый снеже,
падай, белый, падай, золотой.
Элегия Белого озера
«Давай засвищем, флейта, в лад…»
Давай засвищем, флейта, в лад
напевам осени,
авось отыщем чей-то клад
на Белом озере.
Туда, в заветные места,
на горе ворогу
айда чуть свет, моя мечта,
нагою по лугу.
Там сказка розовой земли
и школа Корчака,
где пьют амброзию шмели
из колокольчиков.
И, от невидимых болот
спасая узника,
поет всю Вечность напролет
лесная музыка.
Там можно душу уберечь
и песню выпасти
и растворить мирскую речь
в древесной тихости.
Когда из чащи лик живой,
дыша, просунется,
не испугается его
душа-разумница.
Пока наш взор следить готов
за вихрем беличьим,
всех наших бедствий и грехов
редеет перечень.
«Еще не вторил листобой…»
Еще не вторил листобой
напевам осени
в те дни, как жили мы с тобой
на Белом озере.
Над ним рыбак торчал упрям,
уду забрасывал,
читали сосны по утрам
стихи Некрасова.
Там сушь великая была,
с мольбою под небо
вся жизнь клонилась и ждала
дождя Господнего,
цепляясь ветками, маша
сухими листьями, –
как откровения – душа,
как разум – истины.
Так воздух сух, так полдень жжет,
так свет безоблачен,
был даже папоротник желт,
где я лесовничал.
Был зверем, древом поживу,
раскину ветви я, –
темна дорога к Божеству
сквозь кроны светлые…
«„Тяжел черед“ – зов ветра вслед…»
«Тяжел черед» – зов ветра вслед
напевам осени,
где желт и розов бересклет
на Белом озере.
Скатилось лето колесом,
пожухли желуди,
и стал печальным карий сон
в дохнувшем холоде.
Поранишь душу об мороз –
поверишь в заповедь:
пора меж сосен и берез
мечту закапывать.
Собьют ли с ног, придет ли срок
напевам осени,
заройте зарево в песок
на Белом озере.
Ах, я не воин никакой,
игрок на лире я,
и пусть споет за упокой
речная лилия.
«Зеленой палаткой…»
Зеленой палаткой
в зеленом лесу
час радости краткой
от смерти спасу.
Спасу и помножу
на крест и мечту
и царскому ложу
его предпочту…
Лесного народа
немой хоровод
кровавого хода
времен не прервет.
Не шорохом хвойным
(он так поредел)
доносам и войнам
прядется предел.
Но разве не так ли
всесильный Господь
из роли в спектакле
не вызволит плоть?
Куда ж мы поденем
свой гонор и страх?
Не Божьим веленьем