в его обильных телесах,
что он, бесспорно, как намедни
в том убедиться удалось,
в своей комедии последней
до вышеназванных дорос…
Он из внимательных и щедрых,
чьи сны по воздуху плывут,
чей дар – благополучным недруг
и неудачникам приют.
Он сострадает бедным людям,
кто благороден и гоним,
и, если путь его и труден,
я все равно пойду за ним.
Над лбом его витают нимбы
и проступает благодать,
а мне сегодня надо с ним бы
о несказанном поболтать,
затем что – прямо как в романах –
я, хоть к такому не привык,
после «Небес обетованных»
его поклонник и должник.
«Не празднично увиты…»
Виктории Добрыниной
Не празднично увиты,
а буднично тихи,
в меня вселились Виты
Добрыниной стихи,
что из полуподвалов
взошли на судный свет,
и в них не слышно жалоб
и обвинений нет.
Лишь молвят с горьким жестом,
катая в горле ком,
о неустройстве женском
в пейзаже городском.
Взялась – так не взыщи ты:
в быту, как на войне,
поэту нет защиты,
а женщине – вдвойне.
В истории, похоже,
не стоит ничего
с ободранною кожей
живое существо…
Она ж глядит, не хмурясь,
а пригоршни щедры –
и сердце всколыхнулось
от горечи сестры.
Я радоваться смею,
что, Божий нелюдим,
хожу, выходит, с нею
по улицам одним.
Не в поле, не от ветра,
а в лад календарю
из глаз моих ответной
слезой благодарю.
Цветение картошки
Мы выбрались полоть
сорняк на огороде.
В нас радуется плоть
сочувственной природе.
В сей миг с тобой, со мной
по всей, поди, России
спасаются землей
семейства городские.
Она еще сыра,
по ней идешь, как в ластах,
от дождика, с утра
смочившего участок.
Рубахи поснимав,
в старании упорном
выводим письмена
зеленые на черном.
Расправившись с травой,
сминаемой в охапку,
пройдешь рядок-другой
и очищаешь тяпку.
Пекут лучи златы,
прощенным рай распахнут,
и влажные цветы –
принюхаешься – пахнут.
Так нам клянется тут
день, поднебесно огнен,
что не напрасен труд
и с голоду не сдохнем…
А низится зенит,
замельтешили мошки,
нам думы веселит
цветение картошки.
Я с ней сейчас живу
в усилиях единых,
цветущую ботву
спасая от личинок.
Никак не угляжу, –
видать, не та сноровка, –
где колорадский жук,
где божия коровка…
Меж тем, как я готов
сослаться на усталость,
непройденных рядов
почти что не осталось.
Садимся в закуток,
как бабочка в свой саван,
заправиться чуток
шматками хлеба с салом.
Доверившись Отцу,
внимательному к людям,
макаем лук в сольцу
и мир вечерний любим.
Всезначащ каждый жест,
как будто жизнь решаем,
и если жук не съест,
то будем с урожаем.
«В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно…»
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно…
Вот утро ткет паук – смотри не оборви…
А слышишь, как звучит медлительно и нежно
в мелодии листвы мелодия любви?
По утренней траве как путь наш тих и долог!
Идти бы так всю жизнь – куда, не знаю сам.
Давно пора начать поклажу книжных полок, –
и в этом ты права, – раздаривать друзьям.
Нет в книгах ничего о вечности, о сини,
как жук попал на лист и весь в луче горит,
как совести в ответ вибрируют осины,
что белка в нашу честь с орешником творит.
А где была любовь, когда деревья пахли
и сразу за шоссе кончались времена?
Она была везде, кругом и вся до капли
в богослуженье рос и трав растворена.
Какое счастье знать, что мне дано во имя
твое в лесу твоем лишь верить и молчать!
Чем истинней любовь, тем непреодолимей
на любящих устах безмолвия печать.
«Смеженный свет солоноватых век…»
Смеженный свет солоноватых век…
Земля в снегу, мы в середине круга.
Пусть он лежит – скажи ему, подруга, –
я не хочу, чтоб таял белый снег.
На темный мир, исполненный бесстыдства,
пролился свет в покое полусна.
О, как он юн! О, как ему блестится!
От всех болезней лечит белизна.
В такие дни нельзя, чтоб злом на зло мы.
Во весь простор по взмаху милых рук
плывут из вьюг рождественские звоны,
святят печаль и размыкают круг.
Присесть к столу, погреться бы не худо,
земную стужу стаивая с век,
но не хочу, чтоб так кончалось чудо,
нельзя никак, чтоб таял белый снег.
Затем нельзя, что в замяти рассвета,
когда крещусь в купели снеговой,
душа моя пред вечностью раздета
и с нами снег – и больше никого.
«Мне горько, мне грустно, мне стыдно с людьми…»
Мне горько, мне грустно, мне стыдно с людьми,
когда они любят меня,
а нет в моем сердце ответной любви,
и я им ни друг, ни родня.
О, это – как будто на званом пиру
пред всеми явиться нагу,
и кажется мне, что у всех я беру,
а дать ничего не могу.
Ну вот я и роюсь в моей кладовой,
спешу, суечусь, бестолков:
ведь мне и отсрочка-то лишь для того,
чтоб не оставалось долгов.
Какой уж там образ, какой уж там звон!
Мечусь между роз и ромах:
скорей бы разделаться с ложью и злом,
нашарить добро в закромах.
Простите меня, что несладок, неспел
мой плод и напрасен азарт,
простите меня, кому я не успел
просимого слова сказать.
Я только еще потому и живой
и Божьему свету под стать,
что всем полюбившим обязан с лихвой
любовью и жизнью воздать.
«Оснежись, голова! Черт-те что в мировом чертеже!..»
Кириллу Ковальджи
Оснежись, голова! Черт-те что в мировом чертеже!
Если жизнь такова, что дышать уже нечем душе
и втемяшилась тьма болевая,
помоги мне, судьба, та, что сам для себя отковал,
чтоб у жаркого лба не звенел византийский комар,
костяным холодком повевая.
Что написано – стер, что стряслось – невозможно назвать.
В суматоху и сор, на кривой и немытый асфальт
я попал, как чудак из романа,
и живу, как дано, никого за печаль не виня.
Нищим стал я давно, нынче снова беда у меня –
Лиля руку в запястье сломала.
Жаль незрячих щенят, одурели в сиротстве совсем:
знай, свой закут чернят, издеваясь, как черти, над всем, –
мы ж, как люди, что любим, то белим.
За стихов канитель современник не даст ни гроша.
Есть в Крыму Коктебель, там была наша жизнь хороша –
сном развеялся Крым с Коктебелем.
В городах этажи взгромоздил над людьми идиот.
Где ж то детство души, что, казалось, вовек не пройдет?
Где ж то слово, что было в начале?
Чтоб не биться в сети, что наплел за искусом искус,
суждено ль нам взойти в обиталище утренних муз,
добывающих свет из печали?
Есть в Крыму Коктебель, в Коктебеле – Волошинский дом,
и опять, как теперь, мы к нему на веранду придем,
до конца свой клубок размотавши, –
там, органно звуча, в нас духовная радость цвела,
там сиял, как свеча, виноград посредине стола
и звенела походка Наташи.
«Взрослым так и не став, покажусь-ка я белой вороной…»
Взрослым так и не став, покажусь-ка я белой вороной.
Если строить свой храм, так уж, ведомо, не на крови.
С той поры как живу на земле неодухотворенной,
я на ней прохожу одиночную школу любви.
Там я радость познал, но бывала и смертная боль же,
и отвечу ль в свой час на таинственный вызов Отца?
В этой школе, поди, классов сто, а возможно, и больше,
но последнего нет, как у вечности нету конца…
С Украины в Россию уже не пробраться без пошлин –
еле душу унес из враждой озабоченных лап.