а весна – без мясников.
Бог растекся паром по земи –
стала церковь меж лугов.
Мы к ней шли дорогой долгою,
мы не ведали другой, –
лишь душа жужжала пчелкою
над молящейся травой.
Как подумаю про давнее,
сколько зол перенесли,
крестным мукам в оправдание
эта церковь на Нерли.
Где Россия деревенская
ниц простерлась, окружив,
жил я, родиной не брезгуя, –
потому и в мире жив.
Красоты ничем не вычислим:
в Риме был позавчера,
горд, скажу вам, и величествен
в Риме том собор Петра.
А моя царевна-скромница
всех смиренней, всех юней,
да зато и зло хоронится
перед радостною ней.
Дух восторгом не займется ль там,
в Божестве неусомним,
перед ней, как перед Моцартом, –
как пред Господом самим?
Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь –
да не выйдет ни шиша:
незатмимым светом вымылась
возлетевшая душа.
Лебедь белая, безмолвница,
от грехов меня отмой!
Кто в России не помолится
красоте твоей родной?
Горней радости учила ты:
на удар – в ответ – щеку б!
У тебя и мы – не сироты,
и поэт – не душегуб.
Еще о Петре
Чудом вырос, телом крепок и душою бодр,
на Руси, как дуб меж репок, император Петр.
Вырос чудом, да недобрым, хоть за Прут уйти б:
и доныне больно ребрам от царевых дыб.
Этот бес своей персоной, злобой на бояр
да заботушкой бессонной всех пообаял –
оттого и до сегодня, на обман щедра,
врет история, как сводня, про того Петра.
Был он ликом страховиден и в поступках лют
и на триста лет обидел православный люд,
воля к действию была в нем велика зело,
да не Божеским пыланьем мучилось чело.
То не он ли для России, оставляя трон,
мнил, что смуты воровские кончены Петром?
Не с его ль руки разросся в славе и молве
по мечтам Растрелли с Росси город на Неве?
Не за то ль к нему хранится в правнуках любовь,
что свободных украинцев обратил в рабов?
He его ль добра отведав, посчитай возьми,
русских более, чем шведов, полегло костьми?
Как обозами свозили мертвые тела,
так горой на том верзиле добрые дела, –
вот уж подлинно антихрист – и в шагу тяжел:
уж какие свет и тихость там, где он прошел!
А народ от той гнетущей власти-суеты
уходил в лесные пущи, в темные скиты,
где студеная водица, сокровенный мрак,
ибо зло от зла родится, а добро – никак.
От петровского почина, яростно-седа,
не оставила пучина светлого следа:
дух в разладе, край в разрухе, а как помер он,
коронованные шлюхи оседлали трон.
Я, конечно, у России даже не пятак,
но когда б меня спросили, я сказал бы так:
– Наше время – слава зверю, клетка для тетерь.
Я ж истории не верю, и никто не верь.
Все дела того детины, славе вопреки,
я отдам за звук единый пушкинской строки.
Я отдам, да и не глядя, все дела Петра
ради в пушкинской тетради росчерка пера.
Дума о Карабахе
Апшеронская нефть оплатила безвинные смерти.
В президентских ушах не гремит сумгаитский погром…
Я солдатом служил в бедном городе Степанакерте
в приснопамятном сорок втором.
В том горячем краю, маршируя под небом орлиным,
в деревенской молве я армянские слышал слова ж
и с тех пор полюбил, будто от роду был армянином,
на камнях испеченный лаваш.
Изнемогший, дремал под армянских шелковиц листвою,
с минометным стволом на армянские выси взбежав.
Я там жил наяву, – как же мне согласиться с Москвою,
что земля эта – Азербайджан?
Пусть Армении стон отдается в сердцах как укор нам.
Как Христу на кресте, больно кронам ее и корням:
в закавказской дали, в том краю, в Карабахе Нагорном
каждый день убивают армян.
Перед крестной землей преклонюсь головою и сердцем.
Как там други мои? Сколько лет как ни вести от них.
И не все ли равно, кто грешней – Горбачев или Ельцин? –
все мы предали наших родных, –
не по крови родных, а по духу, по вере, по сути,
по глубинному свету евангельских добрых надежд.
Упаси нас, Господь, от немудрых и взбалмошных судей,
от имперских лжецов и невежд.
Чтоб за нашу вину нас в аду не замучили черти,
в каждой русской душе, стон Армении, будь повторен…
Я солдатом служил в бедном городе Степанакерте
в приснопамятном сорок втором.
«О, злые скрижали…»
О, злые скрижали,
чей облик от крови румян!
Всегда обижали
и вновь обижают армян.
Звериные страсти
и пена вражды на губах.
Безглавые власти
на смерть обрекли Карабах.
Там дети без крова,
там села огнем спалены,
а доброго слова
ни с той, ни с другой стороны.
От зла содрогнулись
старинные храмы в горах.
Дрожа и сутулясь,
над жертвами плачет Аллах.
От пролитой крови
земля порыжела на треть.
Армянам не внове,
да как нам в глаза им смотреть?
С молитвой о чуде
чего мы все ждем, отстранясь?
Ужель мы не люди,
и это возможно при нас?
Там души живые,
там лютого ада круги…
Спаси их, Россия,
и благом искупишь грехи.
Абхазия – пейзаж с распятием
Лежит и видит сны
над морем в кукурузке
Абхазия, Апсны –
«страна души» по-русски.
Ее здесь отковал
кузнец под жар и сырость,
чтоб в ней десятка два
народов разместилось.
От зла отторжена,
в рай двери отперевши,
небрежно тишина
стоит на побережье,
чтоб мы с тобой могли
часами слушать вдоволь
пальмоголовых лир
многоязычный говор,
чтоб хмелем тем дыша,
любовью не скудела
счастливая душа
Фазиля Искандера.
В сверкающих садах
грузина ли, абхаза
обрадованным как
глазам не разбегаться?
То тучками ягнясь,
то в ясное уставясь, –
такой с тобою в нас
Абхазия осталась…
Вдруг там стрельба и кровь,
и ярость перед схваткой,
и рушащийся кров
над детскою кроваткой,
и, кто был брат и друг,
с тем больше нет житья вам, –
и в человеке вдруг
проснулся зверь и дьявол.
Певучих лет хрусталь
страданьем лиц наполнен.
Да это те края ль,
что мы с тобою помним?
Как душами мертветь
живым над тем, что любим?
Скажи, Фазиль, ответь,
зачем все это людям?
Какой у них мотив,
чтоб убивать друг друга?..
А я совсем один,
лишь дум на мне дерюга.
С пристрастием молвы
как разобраться в шуме?
Не видно из Москвы,
что деется в Сухуми.
Мы ж видеть не хотим,
как распято добро там,
что делает один
народ с другим народом.
Кем считан трупов ряд,
растерзанные груди?
И это все творят
не кто-нибудь, а люди.
Зачем же я живу
в безжизненное время,
по смертному жнитву
вздымая смерти бремя?
Покуда я несу
распятие с пейзажем,
никто за ложь-посул
не снят и не посажен.
Да что ни говори,
а целы остаются
бесовства главари,
болталы-властолюбцы.
Где ж слово мне найти,
в какой словарь вопхаться,
чтоб словом тем спасти
грузина и абхаза?
Меж трупов и калек
взываю, неопознан:
опомнись, человек!
Опомнимся, да поздно.
Один я, и ничем
не рознюсь я со всеми.
Скажи, Фазиль, зачем
нас распинает время?
«Мне чужд азарт невежд и краснобаев…»
Мне чужд азарт невежд и краснобаев,
цвета знамен сменивших на очах,
в чьих святцах были Ленин и Чапаев,
а стали вдруг Столыпин да Колчак.
Забыв, что сами родом из холопов,
рядятся скопом в бары да в князья,
по кудрям плачут, головы снеся,
царя сулят, империю прохлопав.
Во мне ж иной задаток повторен.
Я был хохлом, холопом, бунтарем.
Под цвелью царств – народа первозданность.