– Да, помню, – пробормотал он, но угольки раздражения начали разгораться в его сердце. Сначала Уллман, потом Уэнди, теперь Эл. Да что же это такое? Или объявлена общенациональная неделя свободной охоты на голову Джека Торранса? Он поджал губы, вновь потянулся за сигаретами, но неуклюжим движением уронил пачку на пол. Неужели он когда-то на самом деле любил этого дешевого хлюста, который разговаривал с ним сейчас, сидя в своем кабинете в Вермонте за столом из красного дерева? Неужели такое было?
– До того как ты избил этого сопляка Джорджа Хэтфилда, – продолжал Эл, – я сумел убедить школьный совет не только не увольнять тебя, но и предложить приличный долгосрочный контракт. Но ты сам себе все изгадил. Затем я пристроил тебя в отель – прекрасное, спокойное место, где ты мог бы отдышаться, закончить пьесу или просто пересидеть до тех пор, пока мы вместе с Гарри Эффингером не сумеем убедить остальных, что они поступили с тобой несправедливо и совершили ошибку. Но теперь мне начинает казаться, что ты готов откусить мою руку ради некой более крупной цели. Значит, так ты благодаришь друзей за помощь, Джек?
– Нет, – прошептал он.
Он не осмелился ничего добавить к этому, хотя в голове билось обжигающее, едкое, как кислота, слово, так и рвавшееся наружу. Но он в отчаянии заставил себя думать о Дэнни и Уэнди, целиком зависевших от него, о Дэнни и Уэнди, мирно сидевших внизу у камина, изучавших книжку для чтения для второклассников и думавших, что все ХО-РО-ШО. Если он лишится работы, какое будущее ждет их всех? Поездка в Калифорнию на полуразвалившемся от старости «фольксвагене», бензонасос которого вот-вот откажет? Словно они семейка сезонных рабочих, какие-нибудь перекати-поле? И он сказал себе, что упадет на колени, будет валяться в ногах у Эла, лишь бы не допустить этого, но слово упорно продолжало вертеться на языке, и раскаленные струны рвущегося изнутри гнева становилось все труднее сдерживать.
– Что? – резко спросил Эл.
– Нет, – сказал он. – Так я с друзьями не обращаюсь. И тебе это известно.
– Откуда мне это известно? В худшем случае ты вознамерился облить грязью мой отель и выкопать тела, которые достойно похоронили много лет назад. В лучшем – ты просто позвонил моему излишне возбудимому, но чрезвычайно компетентному управляющему и довел его до умопомрачения своими… Своими глупыми детскими играми.
– Это не было просто игрой, Эл. Тебе живется намного легче. Ты не зависишь от подачек своего богатого друга. Тебе, как говорится, не нужны друзья в зале суда, потому что ты сам себе судья. Тот общеизвестный факт, что ты чуть не спился, уже начисто забыт, не так ли?
– Да, вероятно, ты прав, – признал Эл. Он заметно сбавил тон, и теперь его голос казался смертельно усталым. – Но, Джек… Джек, пойми, такова жизнь. Я ничего не могу изменить в ней.
– Знаю, – безразлично отозвался Джек. – Я уволен? Если да, будет лучше уведомить меня об этом сразу.
– Ты не будешь уволен, если сделаешь для меня две вещи.
– Согласен.
– А не лучше ли сначала ознакомиться с моими условиями, прежде чем принимать их?
– Нет. Диктуй свои пожелания, и я все выполню. Я должен позаботиться об Уэнди и Дэнни. Поэтому даже если тебе нужны мои яйца, я отправлю их бандеролью с авиапочтой.
– Ты уверен, что жалость к себе – это роскошь, которую ты можешь себе позволить, Джек?
Он закрыл глаза и сунул таблетку экседрина между пересохшими губами.
– На данный момент это вообще единственная доступная для меня роскошь. Так что вываливай свое… Извини, не хотел сказать ничего обидного.
Эл ненадолго замолчал. Потом начал:
– Во-первых, больше никаких звонков Уллману. Даже если отель сгорит дотла. Случись нечто подобное, звони технику. Ну, тому типу, который сквернословит без конца… Ты должен знать, о ком я.
– Об Уотсоне?
– Да.
– Хорошо. Принято.
– Во-вторых, ты должен пообещать мне, Джек… Нет, ты должен поклясться своей честью, что не будет никакой книги об истории знаменитого отеля в горах Колорадо.
На мгновение ярость настолько овладела им, что он был не в силах вымолвить ни слова. Пульс громко стучал у него в ушах. Это напоминало звонок от некоего современного герцога Медичи… На портретах членов моей семьи не должны быть видны их физические изъяны – или вас, маэстро, вышвырнут гнить на свалке. Я плачу не просто за картины, а только за красивые картины. Когда изображаешь дочь моего лучшего друга и делового партнера, уж будь любезен, убери с ее лица родимое пятно, или тебя ждет свалка. Конечно, с тобой мы тоже друзья… Цивилизованные люди, как же, как же! Мы делили с тобой койку, стол и последнюю бутылку. И мы навсегда останемся друзьями, а о собачьем ошейнике, который я на тебя нацепил, забудем по обоюдному согласию. Тогда я неизменно буду милостиво благосклонен к тебе. Взамен я прошу всего-навсего твою душу. Пустяк. Мы сможем так же легко забыть, что ты продал мне ее, как забыли об ошейнике. Только помни, мой талантливый друг, сколько таких микеланджело просят сейчас милостыню на папертях Рима…
– Джек! Ты меня слушаешь?
Он издал сдавленный звук, который должен был означать «да».
Голос Эла, напротив, звучал твердо и уверенно:
– Мне отнюдь не кажется, что я требую слишком многого, Джек. Будут ведь еще книги. Ты же не можешь ожидать, чтобы я субсидировал тебя, в то время как ты сам…
– Хорошо. Я согласен.
– И не надо думать, что я пытаюсь контролировать твое творчество, Джек. Ты знаешь меня – я бы никогда не пошел на это. Просто в данном случае…
– Эл!
– Да?
– Дервент по-прежнему связан с «Оверлуком»? Пусть косвенно?
– Не вижу, почему это должно так интересовать тебя, Джек.
– Верно, – сказал он равнодушно. – Не должно. Послушай, Эл, Уэнди зовет меня зачем-то. Я тебе позвоню еще как-нибудь.
– Непременно звони, старина Джеки. Мы чудесно поболтаем. Как у тебя дела? Трезв?
(ТЫ УЖЕ ПОЛУЧИЛ КУСОК МОЕГО СВЕЖЕГО МЯСА С КРОВЬЮ ПОЧЕМУ БЫ ТЕПЕРЬ НЕ ОСТАВИТЬ МЕНЯ В ПОКОЕ?)
– Как стеклышко.
– Я тоже. Представь, трезвый образ жизни даже начал доставлять мне удовольствие. Если только…
– Я тебе перезвоню, Эл. Уэнди…
– Конечно. Будь здоров.
Но стоило ему положить трубку, как все тело забилось в судорогах, молниями ударивших в него, заставив свернуться в клубок перед телефоном, прижав руки к животу. Голова болталась из стороны в сторону, как чудовищный пустой пузырь.
Оса не останавливается. Ужалив, она летит дальше…
К счастью, приступ почти прошел, когда Уэнди поднялась наверх и спросила, кто звонил.
– Эл, – ответил он. – Интересовался, как мы тут поживаем. Я сказал, что у нас все прекрасно.
– Ты жутко выглядишь, Джек. Не заболел?
– Снова голова раскалывается. Лягу сегодня спать пораньше. Нет смысла даже пытаться что-то написать.
– Принести тебе теплого молока?
– Это было бы славно. – Он с трудом улыбнулся.
И теперь он лежал рядом с ней, чувствуя прикосновение ее теплого бедра. От воспоминаний о разговоре с Элом, от того, как ему пришлось пресмыкаться, Джека по-прежнему бросало то в жар, то в холод. Но наступит день расплаты за все. Когда-нибудь его книга выйдет, и это будут не лирические размышления о прошлом. Он выпустит вещь, которая станет острой, как алмаз стеклореза, увенчает тщательное расследование, непременно с большим количеством фотографий и прочего, вскроет всю историю «Оверлука», всю ее неприглядную подноготную, начиная с кровосмесительных сделок купли-продажи отеля и заканчивая всем остальным. Автор выложит «Оверлук» перед читателем, как аккуратно разрезанного омара. И если Эл Шокли имеет прямую связь с империей Дервента, то пусть пеняет на себя, и да поможет Бог им обоим.
С нервами, подобными натянутым струнам рояля, он так и лежал, глядя в темноту и зная, что ему, вероятно, не удастся заснуть еще много часов.
Уэнди Торранс лежала на спине с закрытыми глазами, слушая звуки, издаваемые спящим мужем: долгий вдох, короткая пауза и чуть гортанный выдох. Интересно, думала она, куда он переносится, когда спит? В какой-нибудь парк развлечений, воображаемый Грейт-Баррингтон, где все аттракционы бесплатные, а рядом нет жены и матери, чтобы действовать на нервы им с Дэнни, то запрещая есть слишком много хот-догов, то начиная канючить, что им пора домой? Или же это был какой-нибудь потайной сумрачный подвальный бар, где выпивка лилась рекой, а двери никогда не закрывались? Где вся толпа старых собутыльников собиралась рядом с электронной игрой в хоккей, держа в руках стаканы, а среди них, как всегда, выделялся Эл Шокли с распущенным узлом галстука и расстегнутой верхней пуговицей сорочки? Место, куда не было доступа не только ей, но и Дэнни. Где бесконечно звучали мелодии буги-вуги.
Уэнди продолжала волноваться за мужа – ее изводила все та же знакомая бессильная тревога, которую она так надеялась навсегда оставить в Вермонте, словно беспокойство не могло пересекать границ между штатами. Ей откровенно не нравилось то воздействие, которое «Оверлук» оказывал на Джека и Дэнни.
И самым пугающим, хотя пока еще смутным и не подлежащим обсуждению (или хотя бы упоминанию вслух) было то, что все симптомы, сопровождавшие запойный период в жизни Джека, один за другим возвращались… Все, за исключением собственно выпивки. Он снова постоянно вытирал губы рукой или носовым платком, словно хотел смахнуть с них остатки хмельной жидкости. Пишущая машинка все чаще надолго замолкала, и пропорционально возрастало число скомканных листов бумаги, которые летели в корзину. Сегодня вечером, после того как позвонил Эл, она обнаружила на столике рядом с телефоном пузырек экседрина, но рядом не стоял стакан с водой. Он снова стал жевать таблетки. Раздражался по мелочам. Если становилось слишком тихо, начинал бессознательно щелкать пальцами. Чаще прибегал к ругательствам. Его способность сохранять контроль над собой тоже вызывала у нее беспокойство. Ей, вероятно, стало бы даже легче, если бы он сорвался и немного спустил пар, как выпускал его из котла в подвале, заходя туда по утрам и каждый вечер на сон грядущий. Она бы почти с радостью увидела, как он изрыгает проклятие, швыряет через всю комнату стул или громко хлопает дверью. Но как раз эти приметы его темпераментной натуры, всегда свойственные ему, сейчас начисто отсутствовали. А между тем ее не оставляло ощущение, что Джек все чаще злится на нее или Дэнни, но не дает своим эмоциям выплеснуться. У бойлера был предохранительный клапан: старый, ржавый, замызганный, но все еще действовавший. У Джека такого клапана не было. Она никогда не умела хотя бы мало-мальски понимать его настроения. Дэнни умел, но молчал.