Медок! Ты слышишь, друг милый? / Я снова бродила во сне этой ночью постылой. / Растенья шевелятся тут под коврами. На меню не оказалось даты, а стихи – если это вообще можно было назвать стихами – не были подписаны. Смысл оставался неясным, но завораживал. Джеку чудилось, что все эти вещи представляют собой фрагменты мозаики-головоломки, которые однажды могут сложиться в общую картину, стоит только найти правильный порядок для них. И он продолжал свои изыскания, вздрагивая и вытирая губы всякий раз, когда у него за спиной оживала и начинала громко шуметь топка.
Дэнни снова стоял перед дверью номера 217.
Универсальный ключ лежал в кармане. Он смотрел на дверь с жадностью, с какой наркоман смотрит на дозу, а все его тело выше пояса подрагивало и тряслось даже под теплой фланелевой рубашкой. Он чуть слышно напевал про себя нечто не имевшее мелодии.
А ведь он вовсе не хотел приходить сюда, особенно после случая с пожарным шлангом. Он боялся приходить сюда. Его пугала мысль, что он опять взял ключ, нарушив запрет отца.
Но он очень хотел прийти сюда. Любопытство
(сгубило кошку; осведомленность воскресила ее)
рыболовным крючком прочно зацепило его мозг, и в нем непрерывно звучало нечто вроде голосов сирен, которые ничем не возможно заглушить. И разве не сказал ему мистер Холлоран: «Не думаю, что здесь есть хоть что-нибудь действительно опасное для тебя»?
(Ты обещал)
(Обещания для того и дают, чтобы их нарушать.)
Он ухватился за эту фразу. Ему словно кто-то подкинул ее извне – вкрадчиво, соблазнительно, успокаивающе.
(Обещания дают чтобы нарушать мой дорогой ром чтобы ломать разбивать крушить размолачивать в щепки. ВПЕРЕД!)
Его нервное мурлыканье перешло в тихое фальшивое пение:
– Лу, Лу, иди ко мне, Лу, прыг-скок ко мне, Лу, до-о-о-рогая…
Разве не прав был мистер Холлоран? Не по этой ли причине он все же предпочел промолчать и позволить снегу сомкнуться вокруг них?
Просто закрой глаза, а когда посмотришь еще раз, ничего уже не будет.
И правда, то, что он увидел в президентском люксе, исчезло. А змея обернулась обычным пожарным шлангом, чей наконечник упал на пол. Да, да. Даже кровь в президентском люксе оказалась безвредной. Совсем старой. Она была оставлена там, когда он не родился, когда его еще даже в проекте не было. С ней давно покончено. Просто это как кино, которое способен посмотреть лишь ты один. А так не существовало ничего, ничего во всем отеле, что могло бы причинить ему вред. И если он хотел окончательно убедиться в этом, разве не следовало ему в первую очередь зайти в номер 217?
– Лу, Лу, иди ко мне, Лу…
(Любопытство сгубило кошку, мой дорогой ром, ром мой милый, осведомленность ее воскресила, вернула живой и невредимой, целехонькой от усов и до хвоста; угроза прошла мимо – она жива и невредима. Он знал, что все эти вещи)
(как страшные картинки в книжке, они не могут повредить тебе, но о боже)
(какие у тебя большие зубы, бабушка, или это волк в)
(костюме СИНЕЙ БОРОДЫ или СИНЯЯ БОРОДА в волчьей шкуре. ах, я так)
(рад, что вы спросили, потому что любопытство сгубило кошку, и только НАДЕЖДА все узнать привела его)
в этот коридор, где он осторожно ступал по ковровой дорожке с изломанными темно-синими джунглями. Остановился у огнетушителя, поднял наконечник шланга с пола и положил на отведенное ему место, а потом несколько раз пристукнул по нему пальцем, хотя сердечко все же билось учащенно, и прошептал:
– Ну давай, ударь меня. Ударь меня, дешевый хмырь. Ты ведь на это не способен, верно? Что? Не слышу? Не способен, потому что ты – всего лишь дешевый пожарный шланг. Только и можешь, что валяться здесь. Ну давай же, давай!
Он ощущал собственную браваду как легкое помешательство. Но ничего не произошло. В конце концов, это действительно был всего лишь шланг, кусок брезента с медной насадкой, который можно порвать на части и не услышать ни одного жалобного стона, не почувствовать никакого сопротивления, не увидеть, как он истекает на ковер какой-нибудь зеленой жижей вместо крови, хотя его и называли кишкой. Всего-навсего пожарной кишкой. А не мудрой башкой. Не бриллиантов мешком. Не змеиным брюшком… И вообще он торопился, очень торопился, потому что
(«я опаздываю, я так опаздываю», – сказал Белый Кролик).
белый кролик. Да. Теперь кролик в живой изгороди перед игровой площадкой, который был прежде зеленым, стал совершенно белым, как будто его каждую ветреную снежную ночь кто-то пугал до смерти, заставив преждевременно состариться и поседеть…
Дэнни достал ключ из кармана и сунул его в замочную скважину.
– Лу, Лу…
(белый кролик торопился на партию в крокет у Королевы Червей, где играли живыми фламинго вместо молотков и живыми ежиками вместо шаров)
Он еще раз дотронулся до ключа, ощупав его пальцами. В голове воцарилась звонкая болезненная пустота. Он повернул ключ, и замок открылся плавно и бесшумно.
(ОТРУБИТЕ ЕМУ ГОЛОВУ! ОТРУБИТЕ ЕМУ ГОЛОВУ! ОТРУБИТЕ ЕМУ ГОЛОВУ!)
(эта игра не крокет у молотков ручки более короткие и эта игра называется)
(ТРАХ-БУМ! Точно в воротца.)
(ОТРУБИТЕ ЕМУ Г-О-О-О-Л-О-О-О-ВУ…)
Дэнни толкнул дверь. Она распахнулась без малейшего скрипа. Он стоял на пороге комнаты, представлявшей собой комбинацию гостиной и спальни. Хотя снег пока не добрался так высоко – самые высокие наносы оканчивались на фут ниже окон третьего этажа, – в номере было темно, потому что папа две недели назад закрыл ставни вдоль всей западной стены.
Шагнув внутрь, он пошарил рукой справа от себя и нащупал выключатель. В хрустальной люстре под потолком загорелись две лампочки. Дэнни прошел немного дальше и огляделся. Пол покрывал пушистый мягкий ковер неброского розового оттенка. Успокаивающий цвет. Двуспальная кровать под белым покрывалом. Письменный стол
(Отгадай загадку: что общего у ворона и письменного стола?)
у большого, закрытого сейчас ставнями окна. В разгар сезона Неутомимый Писатель Открыток
(Не приехав, вы дали маху: не натерпелись такого же страху)
наслаждался бы отсюда дивным видом на горы, чтобы отобразить его на бумаге для оставшихся дома родных и близких.
Дэнни прошел еще дальше. Здесь не было ничего, совсем ничего. Только пустая комната, очень холодная, потому что сегодня у папы на очереди был прогрев восточного крыла. Бюро. Стенной шкаф с открытой дверцей, в котором виднелось несколько типично гостиничных вешалок – таких, которые невозможно украсть. Протестантская Библия на прикроватной тумбочке. А слева располагалась дверь в ванную и большое зеркало на ней, в котором сейчас отражался только сам Дэнни с побледневшим лицом. Дверь была чуть приоткрыта и…
Он ясно увидел, как двойник в зеркале медленно кивнул.
Да, именно там оно и находилось, что бы это ни было. За этой дверью. В ванной. Двойник сделал шаг вперед, словно собирался выйти из зеркала. Он вытянул руку, и Дэнни приложил к ней свою ладонь. А потом двойник выпал вбок из поля зрения, когда дверь открылась. Дэнни заглянул внутрь.
Удлиненная старомодная комната. Пол выложен мелкой шестиугольной плиткой белого цвета. В дальнем конце – унитаз с поднятой крышкой. Справа – раковина, и над ней еще одно зеркало, из тех, за которыми обычно прячутся шкафчики для лекарств. Слева – огромная белая ванна на ножках в форме когтистых птичьих лап, шторка задернута. Дэнни вошел внутрь и двинулся в сторону ванны в полубессознательном состоянии, словно покинул собственное тело, как будто все это происходило в одном из навеянных Тони видений, ожидая, что, отдернув шторку, он увидит нечто приятное: что-то, что забыл он сам или потеряла мама, что-то такое, чему они оба будут рады…
И он отдернул шторку.
Женщина в ванне была мертва уже давно. Ее тело распухло и посинело, вздувшийся от газов живот поднимался над поверхностью холодной, схваченной по краям льдом воды островком из бывшей человеческой плоти. Ее глаза были устремлены на Дэнни – огромные и отвердевшие, как из мрамора. Она ухмылялась, и ее пурпурные губы растянулись в гримасе. Груди отвисли. Лобковые волосы плавали в воде. Ее руки примерзли к ребристым фарфоровым краям ванны, как крабьи клешни.
Дэнни завизжал. Но с его губ не сорвалось ни звука; вращаясь внутри, крик упал куда-то в глубину его существа, словно камень в глубокий колодец. Он по инерции сделал еще шаг вперед, услышав, как каблук стукнул по шестиугольным плиткам, и в этот момент его мочевой пузырь не выдержал и опорожнился.
Женщина начала подниматься.
Все еще усмехаясь и не сводя с него своих окаменевших глаз, она стала садиться в ванне. Ее мертвые ладони извлекли из белого фаянса скрежещущие звуки. Ее груди болтались, как две старые, потрескавшиеся боксерские груши. С хрустом лопнул тонкий слой льда. Женщина не дышала. Это был труп. Ее жизнь оборвалась много лет назад.
Дэнни повернулся и побежал. Он бросился вон из ванной с выпученными глазами, от страха готовыми вывалиться из глазниц, и вставшими дыбом волосами, похожими, должно быть, на колючки жертвенного ежика, которым собирались сыграть
(в крокет? или в роке?)
вместо шара, с открытым в безмолвном вопле ртом. Он со всего маху врезался в дверь номера 217, которая почему-то оказалась закрытой. И принялся барабанить в нее, совершенно забыв, что она не заперта и, чтобы выбраться в коридор, достаточно лишь повернуть ручку. Он издавал оглушавшие его самого крики, которых, однако, не смог бы услышать ни один другой человек. Он продолжал отчаянно стучать в дверь, а сзади отчетливо звучали шаги мертвой женщины, шедшей за ним следом со вспученным животом, сухими волосами и вытянутыми вперед руками, – это было нечто, пролежавшее в той ванне очень долго, но магическим образом забальзамированное.
Дверь не открывалась, не открывалась, не открывалась.