(маленький Джеки он снова стал маленьким Джеки забывшимся сном и что-то мямлившим себе под нос на грязном стульчике пока у него за спиной бушевало пламя в жившей своей жизнью топке)
в точности знал, сколько ударов было нанесено, потому что каждый глухой звук, который издавала трость, соприкасаясь с телом матери, врезался в его память, словно она превратилась в камень, по которому некий мистический скульптор наносил удары резцом. Семь раз прозвучал этот звук, семь ударов резцом. Ни больше ни меньше. Джек и Бекки плакали, не понимая, что происходит, глядя на мамины очки, лежавшие в кучке пюре с разбитым стеклом, испачканным соусом. Бретт орал в прихожей на отца, грозясь убить его, если он посмеет тронуться с места. И голос самого отца, монотонно повторявшего снова и снова: «Чертова кукла! И ты, жалкий щенок! Бесовское отродье! Отдай мне мою трость, пупс безмозглый! Отдай мне ее». И Бретт, истерически размахивавший тростью над головой и отвечавший: «Да, да, я сейчас ее тебе отдам, только попытайся встать – и получишь ею, сколько захочешь, а потом еще и добавки! Я тебе ее так отдам, что мало не покажется». А потом мама медленно поднялась, ее лицо раздулось и опухло, как перекачанная автомобильная камера, и кровоточило сразу в нескольких местах. И она произнесла совершенно ужасную вещь, единственные слова, что Джек запомнил целиком из всех слов своей матери: «У кого газета? Ваш папа хочет посмотреть комиксы. Дождь уже начался?» А потом она рухнула на колени, и волосы прикрыли часть ее изуродованного, покрытого кровью лица. Майк звонил врачу, бормотал что-то в телефонную трубку. Он может приехать побыстрее? Дело касается их матери. Нет, он не может рассказать, в чем проблема. Только не по телефону. Просто пусть приезжает как можно быстрее. Приехал доктор и забрал маму в ту самую больницу, где отец проработал почти всю жизнь. Немного протрезвевший (или просто хитривший, как всякое загнанное в угол животное) отец сообщил доктору, что его жена случайно упала с лестницы. Пятна крови на скатерти? Он пытался утереть ею милое его сердцу личико. «А очки, стало быть, перелетели не только через всю гостиную, но и кухню, чтобы угодить в тарелку с картошкой? – поинтересовался доктор с отчетливым сарказмом в голосе. – Ты хочешь сказать, что так оно и было, Марк? Знаешь, я слышал о парнях, которые могли принимать радиопередачи с помощью коронок на зубах, а однажды разговаривал с человеком, получившим пулю между глаз, но оставшимся невредимым. Однако это что-то новенькое даже для меня». Отец в ответ удрученно покачал головой и признался, что сам недоумевает. Вероятно, очки свалились у нее с носа, когда он на руках отнес ее в кухню. Четверо детей лишь ошеломленно молчали, зачарованные столь очевидной глупой и наглой ложью. Через четыре дня Бретт ушел с работы на мельнице и записался в армию. И Джек всегда считал подлинной причиной такого решения не беспричинное и жестокое избиение отцом матери на глазах у всей семьи, а тот факт, что на больничной койке их матушка слово в слово повторила лживую версию мужа, держа при этом за руку навещавшего ее в тот момент приходского священника. Бретт с отвращением покинул их, предоставив каждого собственной судьбе. Он был убит в провинции Донг Хо в 1965 году, как раз когда Джек, еще старшекурсник колледжа, стал принимать активное участие в антивоенной агитации. Впоследствии Джек размахивал окровавленной рубашкой брата на митингах против продолжения войны во Вьетнаме, на которые собиралось все больше людей. Но перед его мысленным взором стояло не лицо Бретта – он видел распухшее лицо своей оглушенной матери, спрашивавшей: «У кого газета?»
Майк сбежал из семьи через три года, когда Джеку исполнилось двенадцать, собственным усердием заслужив стипендию для учебы в Университете Нью-Гэмпшира. Годом позже скоропостижно скончался отец: его поразил обширный инсульт, когда он готовил пациента к операции. Он упал в своих привычно расхристанных белых одеждах, умерев, вероятно, еще до того, как его громоздкое тело коснулось черно-белых кафельных плиток больничного пола, и три дня спустя человек, который был полновластным хозяином жизни Джека и представлялся ему почти мифической белой фигурой привидения-бога, уже покоился в земле.
Надпись на надгробии гласила: «Марк Энтони Торранс. Любящий отец». Маленькому Джеку хотелось добавить к этому еще одну строчку: «Он умел играть в лифт».
По отцовской страховке была выплачена очень крупная сумма. Есть люди, которые собирают страховые полисы с такой же страстью, с какой иные коллекционируют монеты или почтовые марки. Папаша Торранс относился именно к этому типу. Одновременно отпала необходимость платить страховые взносы и тратиться на спиртное. Поэтому лет пять они чувствовали себя богатыми. Почти богатыми…
В тревожном, неглубоком сне перед Джеком, словно в зеркале, возникло собственное лицо. Да, это было его лицо, но не совсем. Широко открытые глаза и невинный изгиб губ мальчика, сидящего в коридоре с машинками, дожидаясь своего папочку, дожидаясь белого бога-призрака, дожидаясь головокружительного, сумасшедшего подъема «на лифте» сквозь облако запахов, в котором алкоголь смешался с солью и опилками, дожидаясь вполне вероятного сокрушительного падения на пол, когда под громогласный смех отца перед глазами кружились звезды. И лицо вдруг
(трансформировалось в лицо Дэнни, столь похожее на Джека в детстве, хотя глаза у него светло-синие, а у Дэнни – дымчато-серые, но излучина губ та же, как и нежный светлый цвет лица; Дэнни в его кабинете в одних трусиках, все бумаги намокли, и от них поднимается чудесный аромат пива… вернее, жуткий запах ферментированных дрожжей, вонь пивной… треск кости… его жалкий полупьяный голос: Дэнни, с тобой все в порядке, док?.. О Боже о Боже милостивый о Господи твоя ручка твоя бедненькая сладкая ручка… и лицо снова трансформируется в лицо)
(мамы, ошеломленное лицо, поднимающееся из-за края стола, избитое и кровоточащее, и мама сказала)
(…от вашего отца. Повторяю, сейчас будет передано невероятной важности сообщение от вашего отца. Пожалуйста, оставайтесь на нашей частоте или немедленно настройтесь на волну передачи «Счастливчик Джек». Повторяю, немедленно настройте свои приемники на волну «Счастливый час. Пиво по сниженным ценам только у нас». Повторяю…)
Звуки медленно затухают. Потом до него начинают доноситься какие-то бестелесные голоса, словно из дальнего, укрытого клубящимся туманом конца коридора.
(Все время что-то мешает, дражайший мой Томми…)
(Медок! Ты слышишь, друг милый? Я снова бродила во сне этой ночью постылой. И от монстров кровь в жилах стыла…)
(Простите, мистер Уллман, но разве это не…)
…кабинет со шкафами для документов, большой рабочий стол Уллмана, чистая книга регистрации постояльцев, заготовленная заранее на новый сезон – этот Уллман тот еще тип, ничего не упустит из виду, – и ключи, аккуратными рядами висящие на крючках,
(кроме одного, кроме какого? кроме какого ключа? кроме универсального, универсального ключа, кто же его взял? если мы поднимемся наверх, то узнаем)
и большой трансивер на полке.
Джек включает его. Приемник трещит и похрипывает. Джек начинает искать волну, и ему попадаются то музыка, то новости, то репортажи с проповедей, где аудитория дружно подвывает своему пастырю, то прогноз погоды. А потом раздается голос отца
«…убить его. Ты должен убить его, Джеки, и ее тоже. Потому что истинный художник должен познать страдание. Потому что каждый из нас убивает тех, кого любит. Потому что они вечно будут строить козни против тебя, сдерживать тебя, тащить тебя на дно. Прямо сейчас этот твой мальчишка находится там, где ему не положено быть. Вторгается в запретное место. Вот что он делает. Треклятый безмозглый щенок. Излупи его за это тростью, Джеки, вышиби из него палкой дух. Пойди выпей, Джеки, мой милый, и мы сыграем с тобой в лифт. А потом я пойду вместе с тобой, чтобы ты прописал ему по первое число. Я знаю, ты можешь. Ты способен на это. Ты должен убить его. Ты должен убить его, Джеки, и ее тоже. Потому что истинный художник должен познать страдание. Потому что каждый из нас…»
Голос отца становился все громче и выше, сводя с ума, срываясь на раздраженный злобный визг, способный лишить рассудка, голос Бога-Призрака, Бога-Свиньи, добравшегося до него по этому радио, и…
– Нет! – закричал Джек. – Ты давно мертв, ты лежишь в своей могиле. Ты никак не мог проникнуть в меня!
Он действительно так тщательно уничтожал в себе все отцовские черты, что было бы несправедливо, если бы тот вдруг вернулся и вполз внутрь его существа в этом отеле, расположенном в двух тысячах миль от городка в Новой Англии, где отец прожил всю жизнь и умер.
Джек схватил радиоприемник, поднял над головой и с силой обрушил вниз, разбив вдребезги. По полу разметались пружинки и трубочки. Игра в лифт закончилась сокрушительным падением. Он заставил голос отца замолчать, и теперь только его собственный голос, голос Джека твердил в тишине холодной реальности кабинета:
– …ты мертв, ты давно мертв, ты мертв!
А потом звук поспешных шагов Уэнди у него над головой, и ее удивленные испуганные возгласы:
– Джек? Джек, где ты?
Он стоял и смотрел на разбитое радио. Теперь единственным средством связи с внешним миром остался стоявший в сарае снегоход.
Он закрыл ладонями глаза и впился пальцами в виски.
У него начинала болеть голова.
Глава 27Кататония
Уэнди в одних чулках пробежала по коридору и спустилась по главной лестнице, перепрыгивая через две ступени. Она даже не посмотрела наверх, на покрытый ковровой дорожкой пролет, который вел на третий этаж, иначе увидела бы Дэнни, неподвижно стоявшего у края лестницы, смотревшего куда-то в пространство и сосавшего палец. Воротник и плечи его рубашки насквозь промокли. На шее проступали синяки.
Джек перестал кричать, но от этого ее страх нисколько не уменьшился. Вырванная из глубокого сна грубыми воплями, столь хорошо знакомыми ей по прежним дням, она еще некоторое время надеялась, что по-прежнему спит, но вскоре разум подсказал ей, что дело происходит наяву, и ее ужас только усугубился. Она мысленно готовила себя к тому, что ворвется сейчас в кабинет Уллмана и застанет пьяного, ничего не соображающего Джека над телом Дэнни.