Она толкнула дверь, и Джек действительно стоял там, растирая пальцами виски. Его лицо сделалось призрачно-белым. У ног валялась груда стекла и металла – остатки радиостанции.
– Уэнди? – спросил он неуверенно. – Это ты, Уэнди?..
Он явно находился в замешательстве, и на мгновение ей открылось его истинное лицо – лицо, которое он обычно умел так тщательно скрывать: совершенно несчастное, как мордочка животного, попавшего в силки и понимающего невозможность выбраться из них невредимым. Затем мышцы лица пришли в движение, оно сморщилось, как от боли, губы начали подрагивать, кадык заходил вверх-вниз.
И ее собственное недоумение и удивление сменились внезапным шоком: он собирался заплакать. Она и прежде видела его плачущим, но ни разу с того дня, как он бросил пить… Да и тогда он не лил слез, если только не напивался сверх меры и не начинал каяться. Он все-таки был сильным мужчиной, способным терпеть, и его неожиданная слабость повергла Уэнди в панику.
Он шагнул к ней со слезами, уже набрякшими на нижних веках. Его голова бесконтрольно тряслась, словно в бесплодных попытках унять царившую в ней бурю, грудь конвульсивно раздувалась, пока из нее не вырвалось громкое и мучительное рыдание. Его ноги запутались в обломках радиопередатчика, и, споткнувшись, он почти рухнул в объятия Уэнди, заставив ее отшатнуться. Он выдохнул ей прямо в лицо, но алкоголем от него не пахло. Да и как иначе? Во всем отеле не было ни капли спиртного.
– Что произошло? – Уэнди изо всех сил старалась удержать мужа. – Джек, что это было?
Но какое-то время он только сотрясался в рыданиях, обняв ее так крепко, что она почти не могла нормально дышать. При этом он то и дело поворачивал голову из стороны в сторону в попытках избавиться или защититься от каких-то мыслей. Он плакал с тяжелыми, выматывавшими душу всхлипами. И по-прежнему содрогался – его мускулы непроизвольно сокращались и дергались под клетчатой рубашкой и джинсами.
– Джек! Что такое? Скажи же, что случилось?
Наконец из рыданий и всхлипов родились какие-то слова, поначалу совершенно неразборчивые, но постепенно, по мере иссякания слез, приобретшие некий смысл:
– Сон, я думаю, это был сон, но какой же реалистичный! Я… То есть моя мама вдруг сказала, что папа будет на радио… И я… То есть он… Он говорил мне… Нет, он кричал на меня… Поэтому я разбил передатчик… Только бы не слышать его! Он же мертв. И я не желаю видеть его даже во снах. Его нет в живых. Боже мой, Уэнди, Боже мой! У меня никогда прежде не бывало столь жутких кошмаров. И я не хочу, чтобы он повторился. Господи! До чего же это было ужасно!
– Ты просто сел и заснул в этом кабинете?
– Нет… Не здесь. Внизу. – Он немного распрямился и снял с рук Уэнди часть нагрузки, движения его головы сначала замедлились, потом совсем прекратились. – Я просматривал те старые бумаги. Сидел на стуле, который там нашел. Обычные счета за молоко. Скука, да и только. И наверное, поэтому я задремал. Тогда мне и приснился этот сон. Должно быть, я пришел сюда, как лунатик. – Он робко рассмеялся, все еще не снимая головы с ее плеча. – Этого я тоже прежде никогда не делал.
– Где Дэнни, Джек?
– Не знаю. Разве он не с тобой?
– А он… не приходил к тебе в подвал?
Он посмотрел на нее и мгновенно помрачнел, прочитав выражение ее лица.
– Ты ведь никогда не позволишь мне забыть обо всем, так ведь, Уэнди?
– Джек…
– Даже к моему смертному одру ты склонишься и скажешь: «Так тебе и надо! Помнишь тот день, когда ты сломал Дэнни руку?»
– Джек!
– Что – «Джек!»? – вспыльчиво передразнил он и отстранился от нее. – Будешь отрицать, что только об этом и думаешь? О том, как я причинил ему боль. О том, что если я сделал это однажды, то могу поступить так снова. Верно?
– Мне всего лишь хотелось узнать, где он, и только!
– Давай ори на меня, не стесняйся. В твою пустую башку вряд ли придут идеи получше.
Она молча повернулась и вышла из кабинета.
Он посмотрел ей вслед, держа в руке регистрационную книгу, на обложку которой тоже попали осколки передатчика. Потом решительно швырнул книгу в корзину для мусора, бросился вслед за женой и нагнал ее у стойки в вестибюле. Положив ладони на плечи, развернул Уэнди к себе. Она холодно посмотрела на него.
– Уэнди, мне очень жаль. Это все тот кошмарный сон. Я ужасно расстроен. Прости меня, пожалуйста.
– Конечно, – ответила она, но выражение ее лица ничуть не изменилось.
Одеревеневшие плечи выскользнули из-под его ладоней. Уэнди вышла на середину вестибюля и позвала:
– Эй, док! Ты где?
Тишина. Она направилась к входным дверям, открыла одну из створок и встала на тропе, проложенной в снегу Джеком. Теперь тропа скорее походила на траншею – слежавшиеся снежные заносы по обе стороны доходили Уэнди до плеч. Она снова выкрикнула имя сына, и дыхание сорвалось с ее губ белым облачком пара. Вернулась она по-настоящему испуганной.
Сдерживая раздражение, он задал ей вполне резонный вопрос:
– Ты уверена, что он не спит у себя в комнате?
– Когда я вязала, то слышала, как он где-то играет. По-моему, он был внизу.
– Но потом ты сама заснула?
– Да. Хотя не вижу, какое это может иметь значение… Дэнни!
– А ты догадалась заглянуть в его спальню, прежде чем спуститься сюда?
– Я… – Она замолчала.
Он кивнул:
– Так я и думал.
Не дожидаясь ее, Джек начал подниматься по лестнице. Она устремилась за ним, стараясь догнать, но он перемахивал по три ступени зараз. И все же она почти врезалась ему в спину, когда он вдруг остановился как вкопанный на площадке второго этажа. Словно врос в пол, глядя вверх округлившимися глазами.
– Что?.. – начала она, но потом проследила его взгляд.
Там стоял Дэнни с совершенно пустыми глазами и сосал большой палец. Отметины на его горле четко виднелись в ярком свете электрических бра.
– Дэнни! – взвизгнула она.
Звук ее голоса вывел Джека из паралича, и они оба бросились вверх, туда, где стоял их сын. Уэнди упала перед ним на колени и обвила руками. Дэнни покорно дал себя обнять, но сам не обнял ее. Уэнди словно прижала к себе обитую тряпками палку, и приторный вкус ужаса вдруг наполнил ее рот. Мальчик продолжал сосать палец и смотреть куда-то в пространство за спинами родителей.
– Дэнни, что с тобой произошло? – спросил Джек. Он протянул руку, чтобы дотронуться до припухлости на шее мальчика. – Кто сделал это с…
– Не смей даже пальцем прикасаться к нему! – прошипела Уэнди.
Она подхватила Дэнни на руки и уже преодолела половину пролета, прежде чем растерянный Джек сумел подняться с колен.
– Что? Уэнди, о чем, черт побери, ты толку…
– Не смей прикасаться к нему! Я убью тебя, если ты еще раз хотя бы дотронешься до него!
– Уэнди, но…
– Ты – ублюдок!
Она снова повернулась и сбежала по ступенькам на второй этаж. Голова Дэнни безвольно тряслась в такт ее шагам. Большой палец был надежно погружен в рот. Глаза походили на два покрытых мыльной пеной окна. На лестничной площадке Уэнди повернула направо. Джек слышал, как она дошла до их квартиры. Потом громко захлопнулась дверь большой спальни. Встала на место задвижка, повернулся замок. Короткая пауза. И едва слышные, приглушенные звуки ее утешений.
Он сам не знал, сколько простоял в полнейшем оцепенении от всего того, что успело произойти за столь краткий промежуток времени. Он еще не окончательно стряхнул себя кошмарный сон, и потому все вокруг воспринималось им в несколько искаженном виде. Он словно принял небольшую дозу мескалина. Быть может, он действительно причинил Дэнни боль, как восприняла это Уэнди? Пытался задушить собственного сына, выполняя наказ покойника-папочки? Нет. Он никогда не причинил бы Дэнни вред.
(Он упал с лестницы, доктор.)
То есть он никогда больше не причинил бы Дэнни вред.
(Откуда я мог знать, что дымовая шашка окажется бракованной?)
Он ни разу в жизни не совершал дурных поступков, если был трезв.
(Вот только чуть не убил Джорджа Хэтфилда.)
– Нет! – выкрикнул он в темноту. А потом стал лупить себя кулаками по бедрам, снова и снова, снова и снова.
Уэнди сидела в глубоком мягком кресле у окна, держа Дэнни на коленях, обнимая его и бормоча обычные в таких случаях бессмысленные слова, которые никогда не вспомнишь потом, вне зависимости от того, чем все закончится. Он свернулся в ее объятиях, не противясь им, но как будто и не особенно радуясь, похожий на вырезанную из бумаги фигурку, никак не отреагировавшую, когда откуда-то из коридора донесся громкий крик Джека: «Нет!»
Растерянность немного отступила, но на смену ей пришло другое чувство. Панический страх.
Это сделал Джек. Никаких сомнений она не испытывала. Его попытки отрицать содеянное ничего для нее не значили. Ей казалось вполне вероятным, что в своем кошмарном сне Джек мог попытаться задушить Дэнни с такой же легкостью, с какой разнес на куски радиопередатчик. С ним снова случился срыв. Да, но что теперь делать ей? Не могла же она навсегда запереться от него в этой комнате? Им элементарно нужно будет что-то есть.
Впрочем, перед ней стоял всего один по-настоящему серьезный вопрос, и в ее сознании он был задан хладнокровно и прагматично, как звучит материнский голос, спокойный и бесстрастный, поскольку речь шла не о них с сыном, а о Джеке. Самосохранение полностью уходило на второй план на фоне стремления к безопасности сына, а вопрос звучал так:
(Насколько реальную угрозу представляет Джек?)
Он отрицал, что сделал это. Был, казалось, искренне потрясен при виде синяков и отрешенности Дэнни. И если синяки все-таки были делом его рук, то ответственность за них несла какая-то иная его ипостась. Тот факт, что он совершил все это в глубоком сне, казался ей сейчас в каком-то извращенном, вывернутом наизнанку смысле даже обнадеживающим. Оставалась ли возможность довериться ему и попросить срочно вывезти их отсюда? Доставить вниз, к людям. А потом…