– Привет, Ллойд, – сказал он. – Вижу, сегодня у тебя немноголюдно.
Ллойд охотно подтвердил это наблюдение. Ллойд спросил, что он будет пить.
– Ты не представляешь, как я рад, что ты задал этот вопрос, – оживился Джек. – Очень рад. Потому что у меня в кармане лежит двадцатка и две десятки, которые я хотел бы потратить, но уже думал, что придется дожидаться апреля. Здесь во всей округе нет ни одного супермаркета, поверишь ли? Ни одного. А я-то считал, что супермаркеты есть уже даже на луне, будь она трижды неладна!
Ллойд понимал его чувства.
– Так вот что я тебе скажу, – продолжал Джек. – Организуй-ка мне двадцать мартини. Ровно двадцать – и ни одним меньше. Плачу наличными. По одному за каждый месяц воздержания и еще один для затравки. Ты же можешь для меня это сделать? Не слишком занят?
Ллойд заверил, что не занят сейчас вообще ничем.
– Наш человек! И построй мне этих «марсиан» в шеренгу вдоль стойки, а я буду заглатывать их одного за другим. Таково уж бремя белого человека, друг мой Ллойд.
Бармен отвернулся, чтобы взяться за работу. Джек полез в карман за деньгами, но вместо них вытащил пузырек с экседрином. Его зажим для банкнот лежал в ящике стола в спальне, в которой заперлась прошмандовка-жена. Очень мило с твоей стороны, Уэнди, сучье ты вымя!
– Знаешь, я вдруг обнаружил, что у меня сейчас нет при себе налички, – сказал Джек. – Мне здесь доверят выпивку в кредит, как думаешь, Ллойд?
Ллойд считал, что с кредитом проблем не возникнет.
– Это просто прекрасно. Ты мне нравишься, Ллойд. Ты всегда был первым номером в своем деле. Лучший чертов бармен от Барре до Портленда в штате Мэн. Или даже до Портленда в Орегоне, если на то пошло.
Ллойд поблагодарил его за столь лестную оценку.
Джек отвинтил крышку с пузырька, вытряхнул две таблетки на ладонь и отправил их в рот. Знакомый манящий кисловатый вкус, который так ему нравился.
Но при этом у него вдруг появилось ощущение, что какие-то люди наблюдают за ним с любопытством и некоторым презрением. Кабинки у него за спиной теперь, казалось, были заняты. В них сидели, должно быть, седеющие представительные мужчины и красивые юные девицы в маскарадных костюмах и смотрели с холодным интересом на его театральное выступление.
Джек резко развернулся на стуле.
Пустые кабинки тянулись от дверей к барной стойке, слева их ряд уходил за край изгиба подковы. Мягкие кожаные диванчики. Матово поблескивающие столики из темной пластмассы. На каждом по пепельнице, а в каждой пепельнице – по книжечке спичек с золотыми словами «Колорадо-холл» над стилизованным изображением дверей бара.
Джек снова развернулся и, поморщившись, сглотнул остатки полурастворившихся таблеток.
– Ллойд, да ты просто чудо! – сказал он. – Уже готово. Твоя скорость сравнима лишь с душевной красотой твоих неаполитанских глаз. Салют!
Джек обвел взглядом двадцать воображаемых напитков, двадцать бокалов с мартини, покрытых мелкими капельками конденсата, и в каждом покоилась нанизанная на шпажку крупная оливка. Он почти ощущал разлившийся в воздухе аромат джина.
– Кстати, о тех, кто бросил пить, – сказал Джек. – Тебе встречались джентльмены, которые ушли в глухую завязку?
Ллойд признал, что время от времени ему попадались подобные господа.
– А доводилось ли тебе сводить знакомство с теми, кто вновь принимался за старое?
Ллойд честно ответил, что не припоминает подобных случаев.
– Значит, я стану первым, – ухмыльнулся Джек.
Он обвил пальцами воздух вокруг первого «бокала», поднес руку к жадно распахнутому рту и опрокинул пустоту внутрь. Сглотнув, швырнул воображаемый бокал через плечо. Разодетые люди вернулись в кабинки и продолжали наблюдать за ним, смеясь, прикрывая рты ладонями. Он спиной ощущал их присутствие. Если бы в заднюю стенку бара вставили зеркала, а не глухие полки, Джек мог бы их видеть. Впрочем, пусть пялятся. Пошли они… Пусть смотрят все желающие.
– Стало быть, таких ты больше не встречал, – продолжил он беседу с Ллойдом. – Оно и понятно. Немногие отваживаются вернуться в мир пьющих, но зато каждый, кто это делает, может рассказать свою страшную историю о пережитом. Когда ты уходишь в завязку, тебя словно возносят на роскошную, ослепительную, парадную платформу, которая кажется тебе самой потрясающей из всех, какие ты только видел прежде. И колеса у нее преогромные – футов, наверное, десять в высоту, чтобы держаться как можно дальше от грязной канавы, в которой валяются все эти пьянчуги, неразлучные со своими коктейлями, бутылками виски, спрятанными в коричневые бумажные пакеты, и прочими бурбонами. Но сам ты больше не ловишь на себе презрительных взглядов всех этих чистоплюев, которые прежде открыто намекали, что тебе лучше исправиться или отправляться пить дальше в какой-нибудь другой город. Если смотреть со дна грязной канавы, платформа для трезвенников действительно выглядит чудом из чудес. Вот так-то, Ллойд, мой мальчик. Она вся украшена лентами, и оркестр гремит впереди, а по бокам маршируют девицы в коротких юбчонках, вращая золотистые тросточки и задирая ноги так, что только сверкают белые трусики. Да, ты оказываешься на этой платформе, где никому нет дела до жалких алкашей, которым необходим непрерывный опохмел, которые дышат собственным перегаром, и снова пьянеют от него, и роются в своей канаве в поисках курева – хоть какого-нибудь затоптанного бычка, не докуренного на полдюйма.
Он опустошил еще два воображаемых мартини и снова швырнул пустые бокалы за спину. Причем ему показалось, что он слышит, как они разлетаются вдребезги, ударившись в пол. И он, черт побери, действительно начал ловить кайф. Пусть всего лишь от экседрина.
– Стало быть, ты взбираешься наверх, – возобновил он рассказ. – И как же ты рад оказаться там! Бог ты мой, что за чувство! Твоя платформа – самая большая и красивая во всем парадном строю, а вдоль улицы толпами выстраиваются люди, которые аплодируют, выкрикивают приветствия, машут руками, и все это персонально для тебя. Не считая тех пьянчуг, которые валяются, отрубившись, в своей грязной яме. Это, конечно, твои бывшие друзья, но все уже осталось в прошлом.
Он поднес пустой кулак ко рту и проглотил еще одну «порцию» – с четырьмя покончено, шестнадцать в запасе. Пока все шло отлично. Он слегка покачнулся на стуле. Пусть их смотрят, если нравится. Можете даже сделать фото, ребята. Дольше будете меня помнить.
– Но потом ты начинаешь кое-что замечать, старина Ллойди. То, чего не видно со дна канавы. Например, что пол платформы сколочен из простых сосновых досок, причем таких свежих, что из них еще сочится смола, а если снять носки, непременно засадишь себе в пятку занозу. Да и присесть там не на что. Только длинные жесткие скамейки без единой подушки, чтобы подложить под задницу. И вообще скамьи-то церковные, и через каждые пять футов разложены псалтыри. А почти все места на скамьях заняты плоскогрудыми нахохленными старыми птичками в платьях до пола, с маленькими личиками, торчащими поверх воротников, с волосами, стянутыми сзади в пучки так туго, что кажется, вот-вот заорут от боли. Лица все плоские, бледные, но восторженные, и они хором поют: «Соберемся у реки-и-и, у прекрасной у ре- ки-и-и…» А выше всех сидит за органом блондинистая сучка, наяривает по клавишам и заставляет их петь все громче и громче. Кто-то сует тебе в руки такой же молитвенник и внушает: «Пой с нами, брат. Если хочешь удержаться на этой высокой платформе, ты должен петь утром, днем и вечером. Особенно вечером». Вот когда ты начинаешь понимать, Ллойд, что такое на самом деле эта платформа. Церковь с решетками на окнах, вот что. Храм для женщин, но тюрьма для тебя.
Он замолк. Ллойд ушел. Хуже того – никакого Ллойда здесь и не было. Не было никаких напитков. Только люди в кабинках, люди, пришедшие с карнавала, – он почти мог слышать их сдавленные смешки, когда они прикрывали рты ладонями и тыкали в него пальцами, а в их глазах блестели злобные отсветы лампочек.
Джек снова развернулся.
– Оставьте меня в…
(покое?)
Но все кабинки пустовали. Звуки смеха затихли, как шуршание осенних листьев. Джек долго осматривал пустой зал округлившимися глазами, и взгляд его был мрачен. В центре лба пульсировала набрякшая жилка. В самой глубине его сознания уже складывалась леденящая душу уверенность, и уверенность эта заключалась в том, что он сходит с ума. Он почувствовал желание схватить стоявший рядом стул и пройтись с ним по всему бару сокрушительным мстительным вихрем. Но вместо этого он снова повернулся к стойке и начал завывать:
Повали мена в клевера-а,
Поцелуй меня, как вчера-а.
И верни любовь навсегда…
Перед ним вдруг встало лицо Дэнни, но это было не его обычное личико, такое милое и вечно любопытное, с сияющими, распахнутыми миру глазами, а незнакомое лицо заторможенного зомби, с потухшими, словно подернутыми пленкой глазницами и губами, совсем по-детски плотно сомкнутыми вокруг большого пальца. Какого же дьявола он сидел здесь, разговаривая сам с собой, как обиженный на весь мир подросток, если в этот момент где-то наверху его сын вел себя так, словно по нему плакала палата с мягкими стенами, как вел себя, по словам Уолли Холлиса, Вик Стенгер, пока за ним не приехали люди в белых халатах?
(Но ведь я его и пальцем не тронул, черт побери! Даже не прикасался к нему!)
– Джек? – Робкий, нерешительный голос.
От неожиданности он так вздрогнул, что чуть не упал вместе со стулом, пытаясь развернуться. В дверях бара стояла Уэнди с Дэнни на руках. Мальчик напоминал восковую фигуру из передвижного шоу ужасов. А втроем они сейчас воплощали сцену, прекрасно знакомую Джеку, знатоку драматургии: это был конец второго акта старинной назидательной пьесы, но поставленной так плохо, что не нашлось подходящих декораций для вертепа.
– Я его и пальцем не тронул, – хрипло сказал Джек. – Ни разу не наказывал с тех пор, как сломал руку. Даже не отшлепал.