Пока я смотрю на него в упор, как будто впервые его вижу, Карел берет мое лицо в ладони, смотрит в глаза – его взгляд ледяной и сияющий, как просторы Аляски под зимним солнцем.
– О Дискордия, да что случилось? Ты на себя не похожа.
Я поворачиваю голову и смотрю в зеркало на стене. Да уж… Волосы после душа я не потрудилась высушить и уложить, так и уснула с мокрыми, поэтому прическа у меня теперь как у Бориса Джонсона [8], лицо бледное, под глазами тени… А главное, взгляд – он какой-то совсем потерянный и чужой.
– У меня денек вчера выдался – не поверишь! – Я увлекаю Карела на кухню и там плюхаюсь на угловой диванчик. – Наверное, надо было все-таки лететь с тобой в Париж…
Я решаю рассказать ему о видениях, похожих на обрывки чужих воспоминаний. Пока я говорю, Карел делает кофе себе и мне и устраивается рядом. Я жду вопросов, но он спрашивает только:
– Герцен знает?
– О чем?
– О том, что ты отключилась прямо посреди улицы.
– Я не отключалась. Я все время была в сознании, я просто…
– Что? Наверное, это какая-то побочка от эликсира. Мы должны сказать менторам и остальным. Мало ли что там в золотых ампулах набодяжили в этом году…
Он думает о себе, а не обо мне. Его нисколько не беспокоит тот факт, что меня чуть не размазали по асфальту, а меня не задевает его равнодушие. Чего волноваться – вот же я перед ним, живая и здоровая, а случай интересный. Дискорды любопытны, нам нравится исследовать мир и пробовать его на прочность, как делают маленькие дети. Говорят, именно это любопытство толкало некоторых из нас на изобретение страшных орудий пытки.
Карел берет смартфон со стола, изящные пальцы быстро набирают ПИН-код – он даже не смотрит на экран.
– Я напишу в чат остальным.
– Не надо. – Я накрываю своей ладонью его ладонь вместе со смартфоном. – Пожалуйста, никому об этом не говори. Меня достанут расспросами, потом все начнут названивать своим менторам, а вдруг ничего не случилось? Думаю, если бы во время Ритуала что-то пошло не так, мы бы уже знали об этом.
Карел медлит, потом все же кладет смартфон обратно на стол и одним глотком допивает кофе.
– Ладно, – говорит он. – Но все равно обещай, что расскажешь Герцен. Так что, хочешь остаться дома?
Какое-то время я раздумываю. Десять минут назад я бы точно согласилась, но кофе меня немного взбодрил, к тому же вечеринка, на которой все свои…
– Нет, поехали, – говорю я и встаю, почти не пошатнувшись. – Сделай нам еще кофе, я сейчас буду готова.
Музыка тьмы
Через полчаса мы садимся в машину Карела. Его серебристая «Мазда», подсвеченная уличными фонарями, похожа на космический корабль из будущего, обтекаемый корпус и плавные линии на фоне старинного города кажутся чужеродными.
Мы с Карелом во многом похожи, но тут совершенно не совпали – у меня нет никакого желания покупать машину. На права я сдала с первой попытки, так что в автошколе меня спросили, не подослал ли меня кто-нибудь из конкурентов.
И водить я люблю, но только не в Нидерландах.
Иметь здесь машину здорово и даже необходимо, когда у тебя семья и дети, с которыми вы ездите в гости или за покупками, а в остальном с ней больше возни, чем пользы. И место для парковки искать в центре города – тот еще квест, так что за смысл? В Амстердаме можно даже в аэропорт добраться на велосипеде, а на общественном транспорте вообще куда угодно. А если хочется комфорта, то можно на такси. Иногда я беру авто напрокат, когда еду на какой-нибудь большой шопинг или когда бываю в Италии – вождение там больше похоже на гонки на выживание, но мне нравится. А вот Карел обожает машины. Он купил свою, как только ему исполнилось восемнадцать, – мечтал о ней с детства, и его мечта много раз меняла марку. Этой всего год, на бардачке валяется длинный черно-белый шарф Dolce&Gabbana – его Карел отобрал у меня, так он ему понравился.
– Скучал по мне? – спрашиваю я, защелкивая ремень безопасности.
Он улыбается так, что сама эта улыбка – идеальное преступление.
– А как же. Места себе не находил от тоски…
Он не писал мне вчера целый день, меня это не удивляло и не беспокоило. И если вдруг завтра мы расстанемся навсегда, ни один из нас не будет плакать. Но иногда мы с ним так играем в обычных людей. Это забавно и щекочет нервы – как наряжаться стариками, зная, что в любой момент можешь скинуть уродливый костюм и парик, и вот ты снова юн и прекрасен и у тебя впереди целая жизнь.
Какое-то время мы едем молча, поэтому я вынимаю телефон, открываю ленту и машинально лайкаю посты еще до того, как загрузится картинка. Это отвлекает, но не успокаивает. Внутри какая-то непонятная тревога, похожая на мутную воду, она плещется и время от времени накрывает меня с головой – тогда я просто смотрю в экран и не двигаюсь. В этот вечер на мне маленькое черное платье, удобные туфли и мягкое кашемировое пальто – все, из чего можно за пять минут собрать приличный образ, но мне неуютно в собственной одежде, как будто меня втиснули в чужую кожу, я чувствую каждую складку, каждый шов. В мессенджер сыплются сообщения от знакомых и малознакомых людей. Ливень больше не пишет.
– Магистерской занимаешься? – улыбается Карел и сворачивает с широкой улицы, чтобы удачнее объехать центр города. – Как там твои подписчики, пожалели тебя на больничной койке?
Я не выкладывала фото из больницы – Герцен иногда смотрит мои посты, она бы сразу спросила, почему я не рассказала ей лично.
– Нет, – отвечаю я и кладу телефон на колени экраном вниз. – Приберегу эту историю на потом, вдруг надо будет их разжалобить.
Чтобы не встречаться взглядом с Карелом, я отворачиваюсь к окну и рассматриваю город. Мне всегда нравился Амстердам – пестрый, многоликий, разноголосый. Это отличное место для меня – здесь можно стать кем угодно и в то же время спрятать свою истинную сущность на дне самых глубоких каналов, там, куда не проникают солнечный свет и голоса туристов. У нас с Амстердамом договор, и мы его соблюдаем. Я играю по его правилам, а он хранит мое темное сердце и не задает лишних вопросов. Идеальный вид дружбы, по-моему. Вообще легко дружить с теми, кого сам выбрал себе в друзья.
Мимо окна проносятся черные и белые такси – интересно, что здесь почти нет ярких, как в НьюЙорке или Москве. Наверное, чтобы не нарушать гамму холодных мрачных оттенков в сочетании с витринами и окнами всех цветов радуги. Стекла вновь заливает дождем, городские огни расплываются в потоках воды, как штрихи ярких детских фломастеров. Я закрываю глаза.
Когда идет дождь, такси превращаются для меня в машины времени. И все они едут в одном направлении, к одной-единственной минуте. К той самой, когда я насовсем ушла из дома, который домом мне никогда не был.
Мать стоит в дверях моей комнаты, пока я укладываю последние вещи. Их совсем немного – школьный рюкзак и серебристый чемодан из твердого пластика, который я купила перед поездкой в Рим на те деньги, что мне оставила Герцен. Мать не помогает мне собраться, она наблюдает – следит, чтобы я ничего не забыла. Под свинцовым взглядом ее серых глаз я укладываю две поношенные кофты из «Примарка», потертую джинсовую куртку, рукава которой мне уже немного коротки, и тот самый шарф, который мне подарила Хэйни. Почти от всей своей одежды, кроме шарфа, я избавлюсь в первую неделю в Амстердаме, когда на мой личный счет поступит первая сумма. Я буду одеваться в магазинах, в которых раньше не могла бы себе позволить даже резинку для волос, буду каждый вечер заказывать еду из ресторана и покупать любую чепуху, какую мне захочется. Довольно скоро мне это надоест – примерно тогда, когда я просажу половину годового бюджета за зимние каникулы и с трудом наскребу на следующую поездку в Рим. Но пока меня приводит в восторг даже возможность просто пойти в кафе – не на праздник, не по скидочному купону, а потому, что вдруг захотелось.
Наконец вещи собраны. Я рывком застегиваю молнию чемодана, она взвизгивает, как свинья, которую пырнули острым ножом. Мать вздрагивает от этого звука и наконец отлепляется от дверной рамы, на которую опиралась все это время:
– Ключи. Где твои ключи от дома, Сэйнн?
Я ставлю чемодан на колесики и вытягиваю длинную ручку. Делаю шаг к выходу, но мать становится в дверях, преграждая мне путь.
– Отдай мне ключи, – говорит она. – Я не хочу, чтобы ты сюда приходила. Не хочу тебя здесь видеть. Никогда.
На последних словах ее голос переходит почти в скрежет – как будто пара черепков от разбитой тарелки трутся друг о друга острыми краями. Наверное, ей хочется, чтобы слова звучали угрожающе, но получается только жалкая, бессильная истерика. Я делаю еще один шаг, и теперь мы совсем близко – так, что я чувствую запах дешевого мужского шампуня. Это шампунь отца, он обычно покупал по акции сразу несколько больших бутылок, поэтому у нас в кладовой всегда стоял годовой запас. Теперь мать пользуется только им – в те редкие случаи, когда моет голову. По-моему, это отвратительно.
– Ключи останутся у меня. – Отвечаю спокойно, но все равно чувствую, что воздух вокруг начинает дрожать, как перед грозой. – На всякий случай.
Она заметно дрожит, бледный лоб покрылся каплями пота, пальцы нервно комкают полу растянутой трикотажной кофты. Мать меня боится, боится до смерти. И все равно не хочет отступать.
– На какой случай? – спрашивает она сквозь зубы – не столько от злости, сколько потому, что ее трясет и она крепко сжимает челюсти. – На случай, если ты захочешь еще кого-нибудь из нас убить? А? Тебе мало того, что ты уже сделала с нами?
Тут она все-таки отрывает одну руку от кофты и берется за ручку моего чемодана – теперь мы держимся за него обе и смотрим друг другу в лицо. Ее глаза сверкают бессильным отчаянием, почти мольбой.
– Я не убивала отца, – повторяю я и борюсь с искушением добавить «Свяжись с моим адвокатом».
– Ты монстр, Сэйнн. Ты разрушила мою жизнь и мою семью. Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься.