«Не твое дело», – набираю я. И вздрагиваю – что-то проносится мимо, задев мою щеку. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы спастись от еще одной чайки, которая пикирует прямо на меня. Привычно для тех, кто живет здесь, но все равно каждый раз неожиданно.
«Хочешь, чтобы я тебя сам нашел?»
«Попробуй».
«Тебе не понравится».
Это я поняла еще вчера. Неподалеку раздаются вопли и ругательства – кажется, на польском или чешском – и шум сильных жестких крыльев, рассекающих прохладный воздух. Я не смотрю туда, уставившись в дисплей телефона, на котором появляется текст.
«Карел, что происходит?»
«Расскажу при встрече. А лучше покажу. Сэйнн, мы идиоты».
О’кей, адекватная самооценка – это уже неплохо. Это хоть какой-то проблеск здравого смысла.
«Ты и правда ведешь себя по-идиотски. Зачем ты привел ко мне домой чужих?»
«Чтобы открыть тебе правду. Одному мне ты бы не поверила».
«Какую правду?»
«Правду о нас. Ту, которую от нас скрывали все эти годы».
«Ты можешь рассказать мне ее сейчас, я вся внимание».
Пауза. Карел несколько минут набирает текст, потом приходит только одно предложение:
«Сегодня в восемь возле I amsterdam [19]».
Место людное, и на пару секунд я даже задумываюсь о том, не прийти ли на встречу – мне нужна хоть какая-нибудь информация. Потом снова вспоминаю случай в кафе. Карел уходит в офлайн. Я допиваю кофе, наблюдая, как в нескольких шагах от меня две чайки поедают черничный маффин, перекатывая клювами желтоватые куски мякоти с крупными темными ягодами. Вероятно, они только что отняли десерт у одного из туристов, которые заняли столики вдоль канала и не ожидали атаки. Интересно, чайка, добывшая маффин, сделала это в одиночку или они действовали сообща? Я могу разогнать их, не сходя с места, – они почувствуют мою тьму и в лучшем случае испугаются и улетят, но могут и вцепиться друг другу в глотку и испортить аппетит всем вокруг. Но ладно, черт с ними, пусть едят.
Билет удается купить только на завтрашнее утро. В сезон отпусков это проблема, Италия – популярное направление. Что ж, переночую в Схипхоле. Как раз не надо будет тащиться туда к пяти утра, да и безопасность там на уровне, можно не прятаться. Осталось зайти в ближайший торговый центр и купить некоторые вещи в дорогу. Вчера Ливень выдал мне новенькую зубную щетку, но я забыла ее на умывальнике в ванной. Жаль, надо было выбросить. Я не хочу, чтобы у него хоть на секунду появилась мысль, будто я собираюсь там остаться.
Отойдите от края платформы
Даже если место на шкале внутренней тьмы может меняться, то вопрос, который мучил Хэйни с тех пор, как она узнала правду обо мне, до сих пор остается без ответа. Могу ли я стать обычным человеком? Не светлячком, а просто средненьким таким человеком, способным любить, дружить, сочувствовать? Хэйни верит в легенду об Элизе, и даже Герцен, как мне показалось, в нее верит.
Но я не люблю романтические легенды и предпочитаю логику, а логика проста: нельзя исправить то, чего вообще нет. Кто-то рождается слепым, глухим, без рук или ног. Кто-то рождается без души. Это не так заметно на первый взгляд, как отсутствие части тела, но в конечном итоге так же однозначно и невосполнимо. Но могу ли я стать звартхартом и если да, то что это вообще значит?
Я переживу двадцать первый год без эликсира?
Но как?
Я думаю обо всем этом, пока брожу по торговому центру, а потом обедаю и листаю новости на телефоне. Там в основном о вчерашних событиях в амстердамском кафе и о гибели студента из Гронингена. Карел больше не пишет.
Что он задумал? И как это узнать, если я не хочу его больше видеть? Я не смогу быть с ним после того, как он меня предал. Многие дискорды спокойно относятся к свободным отношениям, измена для нас – это подвергнуть партнера опасности. Нас слишком мало, и мы не любим посторонних в своем кругу, особенно на пороге своей квартиры. Хотя… посторонних ли?
Допустим, звартхарты существуют и они могут делать других похожими на себя, хотя бы временно. Тогда все совпадает. Ведь почти у всех есть давние обиды, травмы или просто то, что раздражает и не дает покоя изо дня в день. Стоит немного подтолкнуть в нужном направлении, и лавину будет уже не остановить. Тот парень в кафе что-то кричал про измену, Мик сорвался на Ливня из-за бытовых мелочей, и к Карелу, судя по всему, они тоже нашли подход. И каждый из них в какой-то момент контактировал с теми мужчинами с непонятным акцентом и лицами в татуировках. Что-то подсказывало мне, что они не главные в этой истории, а всего лишь пешки. Кто-то стоит за ними. Мой утренний собеседник, так и не пожелавший назвать свое имя? Какую дверь открывает ключ с черным сердечком?
Я выбираю поезд до Амстердама с таким расчетом, чтобы не попасть в вечерний час пик – все же в толпе сейчас небезопасно. Когда я подхожу к зданию вокзала, издалека похожего на замок с башенками и черепичной крышей, кто-то зовет меня по имени:
– Сэйнн! Привет!
Передо мной стоит Лаура, но я узнаю ее не сразу. На ней все то же розовое платье, что было на вечеринке, уже помятое и в каких-то бурых пятнах, сверху наброшено черное мужское пальто, на ногах грязные туфли-лодочки, которые выглядят так, будто она пришла сюда из Амстердама пешком. Лицо бледное, с остатками растекшегося макияжа, длинные волосы, всегда безупречно чистые и уложенные, спутались и свисают засаленными прядями. Все это настолько неожиданно, что я даже не знаю, что спросить. Даже после самых сумасшедших тусовок Лаура никогда так не выглядела.
– Привет, Лаура. Ты… в гости к семье?
– Да, – отвечает она, не глядя на меня. – Навещала родителей. А ты что здесь делаешь?
– Брала интервью у одного доцента в университете. Для моей магистерской.
– Понятно. – Лаура окидывает меня взглядом – каким-то мутным, но все же достаточно цепким. – В таком виде?
Да уж. Спортивные штаны, огромная футболка и синяя мужская куртка – так себе наряд для деловой встречи.
– Это для раздела про визуальные символы в рекламе, – вдохновенно вру я, и мне даже нравится эта идея. – Он создает рекламные вывески, мы встречались в его мастерской, там пыль и краски, он предупредил, чтобы я надела такое, чего не жалко. А у тебя тоже вид… э-э-э… неожиданный. Все в порядке?
Она рассеянно кивает, как будто уже перестав слушать.
– Да, все хорошо. Только надо было и мне что-нибудь взять переодеться, а то я вся в крови.
Мы как раз выходим из здания вокзала на перрон, где светло, и я могу наконец ее рассмотреть. Подол пальто и туфли в крови, кровь запеклась на концах светлых волос, и все лицо и голая шея Лауры в мелких багровых крапинках. Она смотрит прямо перед собой, и ее разные глаза одинаково темные, цвета мокрого базальта.
– Я не хотела их убивать, – говорит она, как будто объясняя что-то сама себе. – Я просто хотела, чтобы тьма ушла. И теперь ее нет. Теперь ничего нет.
Больше на меня не глядя, она шагает вперед, на секунду замирает на краю платформы, а потом падает с нее, как безвольная кукла. Раздается гудок и жуткий металлический скрежет, от которого сводит зубы, поезд останавливается, рассыпая снопы искр. Но его инерции как раз хватает на то, чтобы Лаура исчезла под колесами.
Сквозь крики вокруг я слышу, как часы бьют три раза. Этот странный день никак не закончится.
Через сорок минут я снова сижу на кровати в комнате Ливня. Пока я гуглила номера местных такси и сервисов проката авто, пришло сообщение: «Ты где? Я один, можешь возвращаться». Вообще-то возвращаться я не собиралась, но потом решила, что пересидеть пару часов – неплохая идея. Даже если никто не слышал наш с Лаурой разговор и не заметил, что мы пришли вместе, камеры наблюдения наверняка засняли, что я стояла рядом. И пусть я держалась на расстоянии и даже не касалась ее, но мы были из одной тусовки, были почти подругами, так что рано или поздно меня захотят допросить.
Я рассказываю Ливню о том, что на вокзале под поездом погибла девушка, но не говорю, что была знакома с Лаурой. Не хочу выслушивать все эти сочувственные фразы – мне они мешают думать. Когда погиб отец, меня ими просто задолбали. Почему-то все считали своим долгом что-то сказать, выразить сочувствие. Им как-то не приходило в голову, что мне все равно.
Ливень бледный, уставший, но со мной он все так же внимателен, даже еще больше, чем вчера. Он предлагает мне кофе, а потом показывает заметку в ленте новостей – кто-то уже связал случаи агрессии среди молодых людей за последние сутки и предположил влияние тайной экстремистской группировки.
– Я сказал полиции, что Мик ни в чем таком не участвовал и вообще политикой не интересовался. – Ливень часто моргает, пальцы крепче сжимают чашку. – Они все перерыли в его комнате – искали барахло со свастикой. Ничего не нашли, конечно. И забрали плакат с имперскими штурмовиками [20].
Я хмыкаю и прикидываю, обнаружил ли уже кто-нибудь трупы родителей Лауры и что напишут, когда это произойдет. И говорю:
– Мне надо добраться до аэропорта, пока еще что-нибудь не стряслось. А то еще перекроют движение по всей стране.
– Не исключено, – соглашается Ливень. – А куда ты летишь? Или это… хм… личное?
– Обратно в Рим, надо встретиться с одной знакомой. Остальное да, личное.
– Опять римские каникулы, значит. Интересно…
Он зачем-то заглядывает в свой ежедневник, черный молескин, лежавший на столе. Потом захлопывает блокнот, подходит к окну и прижимает ладонь к стеклу, по которому опять бегут струи дождя. Вся эта картина: грустный светловолосый парень в черном худи, пасмурный день за окном, дождь, чашка кофе на подоконнике – до ужаса напоминает кадр из аниме или фото из подростковой группы в соцсетях. Не хватает только какой-нибудь глубокой мысли, написанной поверх жутким шрифтом.
Но мысль Ливень высказывает вслух: