Асиано кивает, заметив меня:
– Доброе утро, Сэйнн. Пожалуйста, скажи мне, что этой ночью ты никого не убила.
– Нет. Было трудно, но я сдержалась.
Он довольно кивает, потом наклоняется вперед и что-то кричит ругающимся внизу мужчинам. В ответ раздается короткая гневная тирада, и после этого все стихает.
– Что вы им сказали? – спрашиваю я.
– Что это парковочное место моего деда и что, если они тронут мою машину, его призрак будет преследовать их по ночам, причем в голом виде.
– И они поверили?
– Видимо, да. Иначе уже вызвали бы эвакуатор.
– Интересно. Я не поняла почти ни слова, а у меня хороший итальянский.
Асиано снисходительно улыбается, темные глаза сверкают от солнечных бликов.
– Не обижайся, Сэйнн… ой, забыл – ты же не обижаешься. Твой итальянский похож на язык, сгенерированный искусственным интеллектом, которому все равно, идет речь о смысле жизни или о рецепте печенья. У тебя безупречная грамматика и большой словарный запас, это правда. Но язык – это не только слова и структуры. Это еще и чувства, которые мы в них вкладываем, и мимика, и жесты – одно восклицание, один взмах руки могут заменить целую печатную страницу. Ты же обращаешься с языком как с инструментом и думаешь, что если усвоила правила и запомнила нужные шаблоны, то ты им владеешь. Нет, Сэйнн. Ты не владеешь итальянским, ты просто его используешь. Это разные вещи. Я прекрасно тебя понимаю, конечно, но мы с тобой говорим на разных языках.
Я действительно не обижаюсь – подумаешь! Я смеюсь, переступаю с ноги на ногу – пол обжигает ступни холодом сквозь тонкие носки. Киваю на сигарету, которую Асиано держит в руке:
– Вы же доктор!
– Ого, я чую манипуляцию. Что тебе нужно?
– Вы обещали завтрак.
Его улыбка сквозь волны сигаретного дыма напоминает мне улыбку Чеширского Кота.
– Терпение, tesoro mio. Все будет. Кстати, чтобы ты знала – полноценный завтрак в Италии редкость. Обычно мы пьем только кофе, максимум с какой-нибудь сладкой выпечкой вроде круассана. А остальное – это для туристов. Или для семьи. Ну или для дискордов, ваши почему-то все как один любят поесть.
– Должны же и у нас быть слабости.
– Угу. Сара как-то предлагала заменить эликсир волшебной пиццей, сказала, что вы даже не заметите разницы. Хотя воплощать эту идею она бы не взялась – она терпеть не могла готовить, тут вы с ней были похожи.
– У вас с Сарой был роман?
Неожиданный личный вопрос – хороший метод, когда нужно не столько получить ответ, сколько выбить у собеседника почву из-под ног, чтобы, пока он будет собираться с мыслями, найти брешь в его защите. Мне нет никакого дела до личной жизни Асиано, просто я почему-то уверена, что он утаил от меня что-то важное.
А он стряхивает столбик пепла в жестянку от Lindt [27] и отвечает просто:
– Был, конечно.
– Но?..
– Но недолгий. Мы слишком не совпадали в быту и вообще во многом. Она любила все делать по правилам, а я легко нарушаю правила, если вижу в этом смысл. Она хотела тихую, размеренную жизнь, а мне все время нужно куда-нибудь бежать, ехать, спасать кого-нибудь – я так чувствую себя живым, как акула, которой все время нужно плавать. И еще много чего по мелочи. Так что, когда страсть утихла, мы еще немного помучились и разошлись. К счастью, оба были уже достаточно взрослыми, чтобы не делать из этого трагедию. Мы остались друзьями и коллегами, хотя виделись редко – разные сферы, разные интересы… Но иногда встречались, делились новостями, я помогал ей, а она мне. Я знал, чем она занималась помимо основной работы, но не хотел в это ввязываться – мне хватает своих рисков… Но это была ее последняя просьба – приглядывать за тобой. И я согласился. Знаю, для тебя это пустой звук, но она любила тебя, Сэйнн.
Его голос теряет нотки иронии и становится каким-то горьким – как будто у звуков бывает вкус. Я чувствую себя неуютно – я не знаю, как реагировать на слишком тонкие человеческие чувства.
– Наверное, это тот самый момент, когда я должна сказать «Соболезную вашей утрате»? Черт, простите, я никогда его не угадываю…
Он смотрит на меня, и горечь наполняет взгляд – не ядовитая, а какая-то терпкая, густая, как крепкий кофейный экстракт, и даже у меня от этого взгляда сердце сбивается с ритма.
– Нет, не должна, – отвечает он. – Никогда не говори этих слов, если тебе на самом деле не жаль. Если ты скажешь их неискренне, станет только хуже. Честное равнодушие лучше, чем фальшивое сочувствие, правда.
– Да? Почему тогда все так цепляются за них, за эти слова? Почему отправляют все эти дурацкие открытки с соболезнованиями, которые на самом деле никому не нужны?
– Потому что, когда люди сталкиваются с горем, они чувствуют растерянность. Им кажется, что надо что-нибудь сделать или сказать – что угодно. Это создает иллюзию контроля, так меньше ощущаешь свое бессилие и бесполезность. – Асиано делает паузу, медленно выдыхая сквозь губы. Дым рассеивается, но его лицо остается все таким же бледным. Он на секунду прикрывает глаза, потом они снова вспыхивают любопытством. – Но тебе ведь и эти чувства незнакомы, правда?
На секунду я снова вспоминаю свое детство. О, чувство бессилия мне знакомо. Но именно оно тогда подсказало мне, что нужно вести себя по-другому, быть похожей на других хотя бы с виду. Затаиться, чтобы выжить.
– Это Герцен рассказала вам о нас? О дискордах?
– Не совсем. Точнее, от нее я узнал подробности, но истории о вас я слышал и раньше.
– И не хотели стать ментором? Вам же нравится помогать другим, вы же доктор…
Он снова смеется – и снова что-то ускользает от моего внимания, зыбкое, как дым.
– Все, уговорила. Пошли есть.
В коридоре я наталкиваюсь на сонного Ливня, без футболки и босиком бредущего в ванную, он смешно прикрывается руками, как будто его застали совсем голым. Вскоре мы все вместе садимся за стол. Теперь я почти уверена, что Асиано владеет какой-то магией – если богам в их небесной обители не подают по утрам такую фриттату, то я вообще не знаю, на чем держится этот мир.
– Сэйнн, не убивай его, если что, – бормочет Ливень, запихивая в рот еще один кусок запеканки. – Он хорошо готовит, он может быть нам полезен.
– Подумаю, – серьезно обещаю я.
– Что изменится, когда мне введут эликсир? – спросила я у Герцен перед самым первым Ритуалом. – Я потеряю свою силу?
– Нет. Ты по-прежнему сможешь причинять людям вред, используя свою тьму. Но ты будешь относиться к ней по-другому. Почти как человек.
– Как это – почти? Я не понимаю.
Мы сидели с ней на террасе маленького кафе и ели мороженое. Мне как раз принесли что-то невообразимо прекрасное – высокий стакан, полный ванильных шариков с ломтиками дыни и свежей клубники. Хотя кафе находилось почти в центре Рима, туристов здесь не было – судя по всему, мало кто, кроме местных, знал о нем. Было так хорошо сидеть здесь, никуда не спешить и наслаждаться вкусным десертом. Я смутно понимала, что могу это делать только потому, что я чем-то опасна. Но главная суть самой сделки пока от меня ускользала, и это тревожило.
– Ты научишься смотреть на то, что делаешь, глазами других людей и понимать, что можешь причинить им боль. – Герцен отпила кофе, поставила маленькую изящную чашку обратно на блюдце. Белая керамика была почти такого же оттенка, как ее гладкая, сияющая кожа. – Ты начнешь понимать, когда агрессия излишня, а когда оправданна, потому что тебе необходимо постоять за себя или за кого-то еще. В основном люди так и поступают.
– Правда? – Я размешала ложкой клубничный сироп, на белоснежной горке появились цветные разводы. – Разве не только дискорды могут быть бездушными?
Герцен улыбнулась:
– Нет, конечно. По большому счету каждый сам выбирает свое место на шкале тьмы.
– Но ведь в той статье написано иначе…
Я не люблю противоречия, они меня настораживают и злят. Мне нужна определенность. Черное и белое. Свет и тьма. От полутонов у меня рябит в глазах и картина мира теряет четкость. Почти человек. Не уверена, что это хорошая идея.
– Знаешь, Сэйнн, еще до того, как я решила учиться на психолога, уже в старших классах школы, я хотела стать актрисой, – вдруг сказала Герцен. – Сейчас не думаю, что мне подошла бы такая жизнь – я не люблю разъезды и излишнее внимание, но тогда меня просто захватила эта идея. Мне представлялось, как я буду играть главные роли, давать интервью и блистать на красной дорожке. У меня действительно были кое-какие способности, поэтому меня приняли на курсы при театре в нашем городке, и довольно скоро я даже получила роль второго плана, потом еще одну… Потом однажды я прошла кастинг на съемки в рекламе газировки – там был сюжет с подростками, а после выхода рекламы меня заметило одно агентство и предложило попробоваться на роль в молодежном сериале. Я приехала в столицу и две недели, пока шел отбор, жила в общежитии с другими ребятами. Нам было весело вместе, но я скоро поняла, что обстановка мне неприятна – почти все в лицо улыбались и любезничали, а сами смотрели, как бы пробиться и обойти остальных. После финальных проб я оказалась в списке претендентов на главную женскую роль еще с одной девушкой, Джессикой.
Она была не то чтобы очень талантливая, но напористая, про нее все говорили, что она по головам пойдет, и я уже видела, что жюри склоняется в ее сторону. А я очень хотела, чтобы роль досталась мне, и хотя бы просто из принципа не хотела ей уступать. Отношения между нами стали очень натянутыми, она открыто не делала мне плохого, но я то не могла найти свою одежду перед съемками, то моя зубная щетка вдруг оказывалась рядом с ершиком для унитаза. В последний вечер мне понадобились прокладки, и я решила ни у кого не просить, а самой сбегать в большой магазин, который работал до десяти вечера. И, когда я возвращалась обратно в общежитие, в одном из переулков я увидела Джессику – два здоровых парня схватили ее и волокли в сторону машины. Она не сопротивлялась – наверное, от ужаса. Я стала кричать и звать на помощь, нас заметил кто-то из редких прохожих, парни бросили ее прямо на асфальт и уехали. Она была пьяна и в синяках, губы разбиты, но ничего серьезного. Оказалось, она познакомилась в баре с какими-то ребятами, а потом по