Теперь мать вряд ли заметит, что на связке нет одного ключа – от гаража. Хотя я пообещала ей покинуть этот дом навсегда, в этот, последний раз я не спешу уходить. Я стою напротив дома под старой липой, в темноте, пронизанной дождем, и терпеливо жду. Наконец все окна с этой стороны дома гаснут – значит, мать ушла в спальню или ванную. Тогда, стараясь держаться в тени деревьев, я пробираюсь к гаражу и после недолгой возни открываю его. Я помню, как поднять старые ворота, чтобы их не заклинило, – у отца это редко выходило, он смешно ругался при нас, детях, заменяя нецензурную брань обычными словами, и бежал в свою мастерскую за масленкой.
Велосипед все так же висит на дальней стене. Черная краска с рамы местами облезла, руль и педали покрылись ржавчиной и тускло блестят в свете фонарика на смартфоне, но сомнений нет – это тот самый велик. Мать сохранила его, и, судя по состоянию, велосипедом не пользовались уже много лет.
Замок, уже совершенно ржавый, все так же намотан под сиденьем, винил потрескался, обнажив крепкую цепь. Ключ был только у отца, и после того, как его связку покорежило от высокого разряда, скорее всего, замок не открывали. Велосипед простоял тогда в узком проходе между домами почти неделю, прежде чем его заметил кто-то из соседей и завел во двор. Каким-то образом за все это время велик не угнали – все-таки городок у нас маленький, новости разносятся быстро, и вряд ли кто-то хотел тогда приближаться к нашему дому. Но, если отец действительно собрался уезжать, а потом что-то забыл и вернулся к дому, он бы обязательно замкнул свой велосипед. Или он просто не успел это сделать, когда кинулся спасать Ливня? Но, стоя в этом проходе, он бы его не увидел, для этого ему пришлось бы вернуться во двор, а значит, оставить свой драгоценный велик без присмотра.
Я закрываю гараж и бросаю ключ в сточную канаву, он звякает, исчезая в темноте. И ухожу не оглядываясь. Дождь усиливается, превращаясь в потоки, я иду сквозь него, сквозь холодную черноту в желтых полосах уличных фонарей, как сквозь ясный день, – тьма, что клубится в моем сердце, намного чернее той, что вокруг.
Уже на вокзале я пишу Ливню: «Ты дома?» – и он отвечает через пару секунд: «Приезжай».
Занимательная генетика
Текущая версия статьи не проверялась опытными участниками. Проверки требуют 27 правок.
«…Риккардо дель Оро с юности вращался в криминальных и оккультных кругах и, по словам знакомых, считался одиноким волком. У него было много поклонников и большая сеть связей, но не было ни близких друзей, ни постоянной девушки, ни напарника. Он не раз привлекал к себе внимание полиции и дважды представал перед судом – один раз за изнасилование, а второй – за кражу редкой коллекции гравюр, но в обоих случаях обвинение сняли, не собрав достаточно доказательств…
…Родители Риккардо погибли в автокатастрофе, когда ему было девять лет. До двенадцати он жил в приюте для детей с проблемами социальной адаптации, спонсируемом организацией «Рассвет», и считался одним из самых трудных подопечных. Потом его нашли и забрали к себе дальние родственники (источник не указан 236 дней), и о последующих годах его жизни, вплоть до самого преступления, практически нет достоверных сведений…
…Мотивы, которые привели к массовому убийству, до сих пор до конца не выяснены. Следствие рассматривало версию, что Риккардо так отомстил за годы, проведенные в приюте, где, по некоторым сведениям (источник не указан 372 дня), постоянно терпел издевательства и насмешки как со стороны других детей, так и со стороны персонала. Также двое его знакомых, пожелавших скрыть свои имена (источник не указан 465 дней), сообщили полиции, что Риккардо незадолго до трагедии упомянул, что готовится к важному экзамену, и видели у него кольцо с черным бриллиантом, которое он назвал самым дорогим подарком в своей жизни, судя по всему, имея в виду не цену изделия, а что-то еще. В связи с этим одна из версий случившегося – что он совершил преступление как часть инициации в члены некого темного культа…»
Пока поезд везет меня в Гронинген, я листаю Википедию и снова вспоминаю мужчину из кафе. Мог ли он тоже приходиться мне родственником? Дедом? Нет, слишком молод, даже с учетом того, что дискорды часто выглядят моложе своего возраста. Кем бы он ни был, он был звартхартом, как и Риккардо. И он знал, кто я, он искал меня и нашел, но вместо того, чтобы обратить меня в свою веру, он дал мне ключ и позволил спокойно уйти. Потому что знал: я и так никуда не денусь. Тонкий расчет, и теперь я следовала ему, следовала чужому плану, двигаясь, как заводная кукла в часах, по дорожке, заданной мастером. Но кто мастер? Кто ведет эту игру?
Я просматриваю еще несколько статей из списка источников – ссылки на прессу, освещавшую события после теракта, но там практически нет новой информации. Потом убираю телефон в карман, откидываюсь на сиденье и закрываю глаза. До Гронингена остается всего несколько минут. Вагон почти пустой, по ногам тянет сквозняком, где-то плачет ребенок, и размеренный голос из динамиков вежливо напоминает, чтобы при выходе не забыли просканировать чип-карту… Сквозь шум я не слышу, а скорее чувствую, как кто-то опускается на сиденье рядом со мной. Воздух приходит в движение, мягкая обивка прогибается под тяжестью другого тела, и меня окутывает острый, терпкий аромат – дождя, мокрой ткани… и еще чего-то горючего, опасного и такого, чего в вагоне не должно быть.
Я открываю глаза, но рядом никого нет. Только столик возле моего сиденья откинут – а я точно помнила, что не пользовалась им, и на серой пластиковой поверхности лежит кольцо. Платина обрамляет черный бриллиант сложным изящным узором, похожим на невесомое кружево, и грани глубоко черного камня не отражают свет – они его поглощают, и кажется, что с каждой секундой в вагоне становится темнее.
«De volgende halte is: Groningen» [30], – слышится из динамика у меня над головой. Поезд сбрасывает скорость, подъезжая к станции, той самой, на которой три дня назад Лаура упала на рельсы. Самые нетерпеливые пассажиры уже встают с мест, вынимая чип-карты. Времени подумать не остается. Я оглядываюсь по сторонам, потом хватаю кольцо, прячу его во внутренний карман куртки и тоже встаю.
И, только уже сойдя на перрон, понимаю, что за запах меня встревожил. Я ощущала его на вокзале в Риме. Пахло порохом.
– Я должен был догадаться, – повторяет Ливень в четвертый раз и снова ставит на стол свою чашку, так и не сделав глотка. Сегодня это снова травяной чай, который на вкус как сено с ментолом. Ливень предложил его мне, но я отказалась и потребовала кофе. – Я думал, что он узнал о Дискордии, узнал, кто ты. Но, скорее всего, ему просто сообщили результаты теста на отцовство.
Мы снова сидим в комнате Ливня на его кровати. Дверь соседней комнаты, в которой жил Мик, оклеена бумажными лентами с печатями полиции.
– Я тоже могла бы догадаться, на что он мог потратить те три тысячи евро, – говорю я. Допиваю кофе и тянусь к стеклянному кофейнику за добавкой. – Скорее всего, тест был нелегальный. Обычный стоил бы пару сотен, но там нужно согласие матери, свидетели и стандартный образец – слюна или кровь. Но он, скорее всего, использовал что-то, что мог собрать незаметно, – волосы с моей расчески, например. Такие тесты намного дороже, особенно без документов.
Ливень поднимает брови:
– Ого, да ты просто эксперт! Откуда такие подробности?
– От сестры. Она рано поняла, что хочет пойти в медицину, а в школе увлеклась генетикой, начиталась разных историй и рассказывала их всем, кто способен был слушать. Не исключено, кстати, что именно она подала ему эту идею.
– Интересно. Допустим, он выяснил, что ты ему не родная дочь, но случилось это буквально накануне его гибели. А ненавидеть тебя он начал гораздо раньше. Думаешь, он как-то узнал о связи твоей матери и Риккардо?
– Вряд ли, иначе он это просто так не оставил бы – он был человеком очень консервативных взглядов. Но что-то он знал или, во всяком случае, подозревал. И наверное, кто-то платил ему за молчание. Иначе, честное слово, я понятия не имею, на что мы жили – при мне он почти не работал.
За окном давно уже ночь, и звуки засыпающего города тонут в шелесте дождя, дождь ловит их в свои сети, прячет на дне каналов. Я ставлю кружку на подоконник, сбрасываю гориллошлепанцы, уже ставшие моими, и с ногами забираюсь на кровать. Ван-гоговский плед со «Звездной ночью» приятно щекочет босые ступни – искусство все же может приносить немало удовольствия. Какое-то время я думаю, потом вслух подвожу итог этого странного дня:
– Я появилась на свет только потому, что мою мать изнасиловали, и она всю мою жизнь меня ненавидела. Мой настоящий отец – террорист и психопат, который убил полсотни человек, и никто даже толком не знает почему. Моя наставница покончила с собой, моего бывшего парня застрелила полиция, и, куда бы я ни пошла, вокруг меня люди сходят с ума и творят такое, что даже в фильмах ужасов показывают только намеками. Знаешь, если бы я умела страдать, то уже решила бы, что жизнь не удалась. Но я не умею, поэтому будем разбираться дальше.
Я замолкаю и уже думаю о следующих задачах – надо позвонить Хэйни и попросить ее кое-что сделать. А Ливень вдруг говорит:
– Сэйнн, я все равно тебя люблю.
И тоже замолкает и только смотрит на меня – прямо, бесстрашно и с какой-то невозможной надеждой. Так смотрят пленные перед расстрелом. Я видела в старых фильмах о войне, как самые храбрые отказываются от повязки на глаза, потому что до конца не хотят сдаваться. Потом Ливень берет мою левую руку обеими ладонями, бережно, будто я сделана из хрупких кристаллов, склоняет голову и целует темную печать на моем запястье. На секунду мне кажется – он упадет замертво, но я чувствую его горячее дыхание на своей коже и не двигаюсь, не отнимаю руку.
Он никогда не признавался мне в любви. Я со школы знала, что он в меня влюблен, и он всячески это показывал, но прямо не говорил никогда. Мы даже переспали, но не говорили о чувствах – он просто был рядом, не облекая их в слова. Меня это устраивало, потому что я понятия не имею, что отвечать на признания. «Очень приятно»? «Хорошо, буду знать»? Или все же «Спасибо, что поделился»?