Я улыбнулся, ведь бояться было нечего, и попросил джентльменов следовать за мной. Крик, сказал я, был моим. Мне приснился кошмар. Старик, добавил я, уехал за город. Я провел их по дому и попросил, чтобы они хорошенько его осмотрели. Наконец, мы вошли в комнату старика. Я показал им его сокровища – на месте, не тронутые. Опьяненный триумфом, я принес в комнату кресла, предложил слугам закона отдохнуть и, в безумной дерзости, сел прямо над телом жертвы.
Полицейские были довольны. Мои манеры убедили их. Я вел себя совершенно непринужденно. Они сидели, обмениваясь пустячными фразами, а я с радостью им поддакивал. Но вскоре меня охватила слабость, и мне захотелось их выдворить. Голова болела, в ушах звенело, а мои гости сидели и болтали. Шум обретал ясность, длился, усиливался. Чтобы заглушить его, я говорил все быстрее, но он не смолкал и становился четче, пока, наконец, меня не осенило: звук был не в моей голове.
Без сомнения, я побледнел как смерть, но болтал еще развязнее и громче, хотя шум нарастал. Что мне оставалось? Это был мертвый, глухой, быстрый звук, какой издают стрелки часов, обернутые ватой. Дыхание застряло у меня в горле, но полицейские ничего не услышали. Слова слетали с моих губ быстро и яростно, а шум все усиливался. Я вскочил и принялся громко спорить о мелочах, лихорадочно жестикулируя, но грохот рос. Почему они не уйдут? Я расхаживал по комнате, топал ногами, делал вид, будто их замечания разгневали меня, но шум поднимался. Боже! Что мне оставалось? Я брызгал слюной, буйствовал, осыпал их проклятиями. Схватил свое кресло и обрушил его на половицы, но шум нарастал – неумолимо и страшно усиливался. Становился громче, громче, громче, а мужчины болтали и улыбались. Неужели они ничего не слышали? Боже правый, нет, нет! Конечно, слышали, подозревали, знали и насмехались над моим ужасом! Так думал я тогда, так думаю и сейчас. Ад был бы лучше этой агонии! Любая мука – легче этого издевательства! Я не мог больше видеть их лживые улыбки, и почувствовал, что должен закричать или умру! И снова – стук – громче, громче, громче, громче!
– Злодеи! – завопил я. – Хватит лицемерить! Я сознаюсь – сорвите доски: здесь, здесь бьется его ужасное сердце!
Брайан Джеймс Фримен. Люблю тебя мама
Эндрю резко остановился на четвертом этаже хосписа – там, где коридоры «Солнечных деньков» пересекались. За углом щебетали две медсестры, а он не испытывал теплых чувств к местному персоналу. Эти люди обожали болтать с тем, кто попадется им на глаза. Сначала ему казалось, что ими движет симпатия, но вскоре он понял – дело в любопытстве. К кому вы пришли? Это ваш родственник? Вы друг семьи? Глупые, бестактные вопросы.
Сейчас мама была одна, и Эндрю мучила мысль, что его нет рядом, но, учитывая обстоятельства, он прекрасно справлялся. Работал, чтобы платить по счетам, придавал их жизни видимость порядка, пока она умирала. Выполнял мамины прихоти, покупал ее любимые сигареты, даже после того, как доктор велел, чтобы она бросила дурную привычку, пока не поздно (как будто на последней стадии это могло помочь), и делал все, что нужно.
Медсестры продолжили обход, и Эндрю поспешил по коридору, стараясь ступать тихо и не привлекать к себе внимания. Он помнил первый визит в это здание – чистый, светлый кабинет рядом с вестибюлем. Эндрю умолял заведующую приемным отделением, мисс Кларенс, принять маму в хоспис, помочь ему перевезти ее из дома, где прошло его детство. Он больше не мог заботиться о ней должным образом.
Мисс Кларенс изучала бланк, который Эндрю заполнил крупными печатными буквами, и, конечно, сразу же спросила, хватит ли у него денег, но он ответил, что справится, если они разрешат платить в рассрочку, пока он не продаст дом. Это ведь возможно?
Так и оказалось, и Эндрю накрыла волна облегчения, но тут мисс Кларенс удивила его, заговорив о более серьезной проблеме, которая даже не приходила ему в голову. В «Солнечных деньках» не было мест.
– Что вы хотите сказать? – спросил Эндрю. У него задрожали руки. – Разве здесь не умирают?
– Видите ли, мистер Смит, – терпеливо объяснила молодая женщина за столом. – Наши гости живут здесь столько, сколько нужно, чтобы завершить жизненный путь. Нам не нравится слово «умирание». Оно жестокое и бескомпромиссное. Мы говорим «переход».
– Когда же место появится?
– Нельзя сказать точно, но, если вы согласны с планом оплаты, который мы обсудили, вам позвонят, как только комната освободится. Вы понимаете, мистер Смит?
Эндрю прекрасно ее понял. Он потратит все свои накопления ради краткого пребывания мамы в этом месте, но администрация хосписа хочет, чтобы они дожидались этой привилегии. Людям, облеченным властью, нравится ее проявлять, мучить слабых. Эндрю это знал. Мама все ему объяснила.
Впрочем, он подписал договор и отправился домой. Что еще оставалось? Мама любила его, а он – ее. Эндрю сделал бы все, чтобы она была счастлива. Он знал: на свете нет ничего дороже материнской любви. Ни девушка, ни жена, ни другой родственник не будут ценить тебя так, как мама, и эту любовь нужно возвращать, возможно, сторицей.
Теперь он терзался ожиданием другого рода. Время смерти мамы – ее перехода, как сказала бы мисс Кларенс, – приближалось. Он любил маму всем сердцем и хотел остаться с ней, когда наступят последние мгновения. Быть рядом в момент гибели, не позволить ей умереть в одиночестве – в этом и состоял его долг.
Эндрю прошел по светлому яркому коридору, морщась всякий раз, когда подошвы туфель скрипели на чистом, блестящем полу. Где-то неподалеку в телевизоре орала викторина «Рискуй!», но во многих комнатах было тихо. Старики в шаге от могилы не слишком шумят.
Он приблизился к последней двери справа – дальше было окно, выходившее на рощу деревьев. Вдалеке солнце садилось за горы, и небо покрывалось красными, оранжевыми и пурпурными полосами, будто пылало.
Эндрю остановился перед дверью.
Неужели он осмелится сделать то, зачем пришел?
Эндрю был единственным сыном, лучшим маминым другом, человеком, любившим ее так, как она – его, но мог ли он сделать, что должно?
Да, конечно, ему придется, но сомнения тяжким грузом лежали на сердце. По дороге сюда он решил, что, зайдя в комнату, лучше вообще не думать. Забыть об эмоциях, человечности, законах природы и на несколько минут превратиться в машину. Действовать бесстрастно, автоматически, а потом вернуться домой и как можно скорее выкинуть случившееся из головы.
С этими мыслями Эндрю открыл дверь. Небесный огонь тек в окно и бушевал на больничной койке, где спала старушка. Ее кожа была морщинистой, зубы – желтыми. Иссохшая грудь вздымалась и опадала. Он наклонился, прислушиваясь к ее дыханию. Почувствовал запах сигарет изо рта – знакомую вонь.
Эндрю замер, глядя на нее, и понял, что должен действовать, иначе утратит самообладание.
Он поднес дрожащую руку к ее сухим губам. Она всхрапнула. Он снова замер.
Будь холоден, сказал себе Эндрю. Холоден. Холоден. Холоден.
Он сжал ее нос указательным и большим пальцами. Ее голова дернулась, глаза открылись. Она еще не совсем проснулась и не понимала, что происходит. Перекатилась на бок, словно хотела выбраться из кровати, но он наклонился, чтобы ей помешать.
Действуя с поразительной быстротой, она вскинула руку и царапнула его по лицу хрупкими ногтями. Боль была адской. Из царапины потекла кровь. Он этого не планировал, не думал, что она очнется. Думал, старушку ждет мирный вечный сон.
Эндрю сильнее сжал пальцы, отвернулся и зажмурился, чтобы не видеть ее безумного, испуганного, злого взгляда.
Она брыкалась, колотила по его затылку костлявыми, мозолистыми пальцами. Сколько жизни в ней было в эти последние мгновения!
Затем ее тело застыло, челюсть отвисла – жажда борьбы покинула ее так же быстро, как и возникла.
Она затихла.
Эндрю не открывал глаз, в которых стояли слезы. Он сделал это. Действительно сделал.
Выскользнув из комнаты, он поспешил к маме.
Войдя в маленький дом, где прошла вся его жизнь, Эндрю не стал включать свет.
Сколько раз ходил он по коридору «Солнечных деньков», планируя то, что сделает, и, в последний момент, отступая? Как изменится его жизнь теперь, когда все осталось позади? Что делать с воспоминаниями, которые будут преследовать его до гробовой доски? Эндрю сидел на кухне и ждал звонка. Нужно изобразить удивление. Внутри зияла дыра, словно рак грыз и его, но он знал – мама бы им гордилась. Она очень любила Эндрю, и он пытался отплатить ей вдвойне или втройне, делая все, что нужно, идя на крайности, только бы она была счастлива и довольна, особенно теперь, когда ее здоровье ухудшилось и времени почти не осталось.
Когда телефон наконец зазвонил, он ответил слабым, еле слышным голосом:
– Алло?
– Алло? Мистер Смит? Это мисс Кларенс из хосписа «Солнечные деньки».
– Да, мисс Кларенс?
– Я рада, что застала вас, мистер Смит. Один из наших гостей совершил переход. У нас есть место для вашей матери.
– Отлично, просто здорово, – сказал Эндрю, чувствуя себя кем-то незнакомым ему самому. – Я сообщу ей.
Он повесил трубку и отправился в комнату, где спала мама. Она провела там последние шесть месяцев, медленно слабея, пока смерть терпеливо ждала своего часа.
Эндрю безмерно любил маму и был рад наконец рассказать ей что-то хорошее.
Йон Айвиде Линдквист. Компаньон Хранителя
1
Альберт был прирожденным мастером[34]. Еще мальчишкой он водил друзей по выдуманным мирам, где они охотились за сокровищами и сражались с монстрами. Он обладал и авторитетом, и воображением. И подвешенным языком.
Его мать была довольно известной детской писательницей, а отец преподавал шведский язык в старшей школе. Сколько Альберт себя помнил, во всех беседах, где он участвовал, его мнение воспринималось всерьез. К тому времени, как Альберт пошел в школу, он уже умел читать и писать, а его словарный запас почти не уступал запасу учителя.