Я не имеет места.
В данный момент оно выведено из строя.
И это — бодрит. Плоть освобождается, совершая странствие к ленивым или умиротворенным всплескам волн. И Лаура идет рядом со мною, говорит: «Напиши наконец Пьетюру и расскажи все, что знаешь обо мне. — И с досадой добавляет: — То немногое, что знаешь». Она идет босиком, пятится лицом ко мне. Но не падает. Темные волосы, будто завеса, колышутся у нее перед глазами.
То немногое, что знаешь, Пьетюр. И многое, что представляешь себе.
Ты был зачат в снегу, на ее постели из тюленьих шкур, среди сейсмологических приборов, на склоне Фредлы. Над кратером сияло солнце, и Фредла была беспокойна, а Лаура приложила свой кривоватый палец к моим губам и попросила вслушаться в подземный гул. Лаура вслушивалась всегда, но внутрь, вглубь. Посреди гайдновского «Адажио» она могла отставить виолончель и выйти из комнаты, потому что ощутила дрожь земли. Она вставала не от страха, а оттого, что земля нуждалась в ней. Она была ясновидицей, заземленным контактом с нами: все подземные вибрации шли сквозь нее. «Фредла дышит спокойно. Фредла тревожится. Фредла отдыхает. Фредла скоро расцветет». Будто о ребенке говорила. О чем-то ужасно хрупком.
Она стояла на выпуклом брюхе Фредлы, будто на последней земной остановке перед космосом, как бы ожидая кого-то или чего-то, меньшее ее не устраивало. И ты был с нею. Рос в ней, сидел в ее чуть ли не прозрачном животе и вглядывался в просторы. Тебе, говорила она, надо научиться слушать наст, и лед, и легкую порошу, и звезды, и белое безмолвие. Это было мое самое счастливое время.
Нужно писать медленно, чтобы не «растерять ничего по дороге»: при ней я никогда не забывал, что нахожусь на Земле, а Земля находится в космосе, далеко-далеко. Нужно писать еще медленнее: это было мое самое несчастливое время.
Тут как с индейцами андских высокогорий, когда они, чтобы заработать денег, поневоле спускаются на побережье, — с каждым шагом тело тяжелеет, воздух уплотняется, кровеносные сосуды отзываются болью, дышать трудно, многие не выдерживают, гибнут. Лаура тяжко страдала здесь, у нас, ведь она привыкла жить на леднике, в окружении своих сейсмологических приборов. Конечно, у нее была виолончель, игра спасала, но ненадолго, и струны пели чудесно, только тяжесть в груди угнетала невыносимо — она убежала с тобой на свои площадки, на Фредлу. Я не мог пойти за нею, хотя впервые мы встретились именно там. Мне поручили взять у нее интервью. Сейсмология — нации, и Лаура — пророк ее, в смысле сейсмологии. К нации — в том числе и ко мне — она подходила исключительно с геологическими мерками, мы только паразиты на лике Земли, как она заявила в интервью, которое скрепя сердце дала, когда я оттаял. Нет-нет. (В самом деле нужно писать медленно, чтобы ничего не растерять по дороге.) Когда она оттаяла меня.
Тяжко, Пьетюр, писать все это. Целых два часа я пялился на предыдущую фразу, вернее, на пустое пространство за нею. Я угодил в трясину «как-все-было». Придется за волосы тащить себя оттуда. Тогда я, вероятно, доберусь вот сюда:
Гл. 1,
где наш герой попадает в разгул стихий
Вьюга бушевала три часа. Он не видел ни зги, каждый шаг причинял боль — после недавнего падения с кручи. Никто не предупредил его о резкой перемене погоды, а ведь восемью часами раньше он специально заглянул к синоптикам и только после этого вышел из здания радиостанции. Даже когда парковал лендровер у юго-восточной оконечности ледника, он не заметил ни малейших признаков ненастья. Напротив, солнце сияло в безоблачном небе, ярко лиловели пышные подушки горных васильков, и пятикилометровый путь наверх, к ожидающему объекту будущего интервью, казался легкой прогулкой. Он надвинул меховую шапку поглубже на глаза и мрачно сказал себе: «Дело дрянь». Ощупал бедро: кровь насквозь пропитала штанину и заледенела. Дышать тяжело. Может, бросить к черту магнитофон и бутылку с коньяком? Но он тотчас отшвырнул эту мысль. И отшвырнул с такой силой, что потерял опору. Земли под ногами больше не было. Он падал, падал…
Гл. 2
Тщеславие женщины
В это самое время на леднике, несколькими сотнями метров дальше и выше по склону, в иглу, сложенном из прямоугольных снежных кирпичей, таких толстых, что вой бури внутрь почти не проникал, сидела на тюленьей шкуре темноволосая женщина и при свете газовой лампы читала «Никомахову этику» Аристотеля. И не просто читала, а наслаждалась. «Из природных тел одни обладают жизнью, другие же — нет; под „жизнью“ мы разумеем способность питаться, расти и отмирать…» Она положила книгу на колени, смакуя эти слова. «Отличная мысль — вместо гонорара за интервью потребовать бутылку коньяка, — удовлетворенно подумала она и посмотрелась в ручное зеркальце. — Вид недурственный. — Она улыбнулась и стала расчесывать свои длинные волосы. — Он вот-вот будет здесь, если, конечно, одолеет вьюгу», — добавила она, чуть отодвинув шкуру овцебыка, которая служила дверью. Но даже ее зоркие глаза не могли ничего различить в снежной круговерти. Хотя… что это было? Ей почудился слабый крик, зов о помощи.
Гл. 3
Нежданная встреча
С тараканьим упорством наш герой выкарабкался из расселины. Камни были острые, он судорожно цеплялся за них руками, но иной раз они вываливались, и тогда он снова сползал в пропасть. Однако же тараканье упорство велико, и, крепко выругавшись, он едва ли не из последних сил сумел одолеть гребень и замер на краю, с трудом переводя дух. Руки окоченели, ноги, щеки тоже, не говоря уже о более нежных частях тела. «Дело дрянь», — буркнул он, когда что-то больно цапнуло его за левую лодыжку. Волк, мелькнуло в голове, но в следующую секунду он облегченно вздохнул. В Исландии нет волков. И тотчас же он увидал красный свет, знаменовавший сейсмостанцию на Фредле, и вот тогда собрал последние силы: головой вперед ринулся на шкуру овцебыка и ввалился в мягко освещенное иглу, а встретив взгляд черных женских глаз, которые становились все огромнее, устремился прямо в них, с магнитофоном, рюкзаком и пьексами, со всем своим земным достоянием переполз через порог ее глаз, только по ту сторону не было пола, и он стал падать, падать…
Гл. 4
Значение философии для жизни
Женщина в зрачке как раз начала погружаться в эссе о «Феноменологии восприятия» Мерло-Понти[72] и обнаружила, что Мерло-Понти следует Хайдеггеру, определяя способ существования человека как трансцендентность, а это предполагает, что человек фундаментальным образом открыт миру. Для Мерло-Понти восприятие не есть пассивная регистрация впечатлений или теоретическое наблюдение. Для Мерло-Понти мир существует в чувственном опыте. Женщина провела рукой по волосам и, ощутив мужчину внутри себя, подумала, что, наверное, все-таки истолковала француза слишком буквально. Но теперь уже поздно, заледеневший мужчина беспомощно барахтался в ней, и вместе с ним была согревающая бутылка коньяка. Она прислушалась к отдаленному шуму вьюги и, вздрогнув, вспомнила свой короткий брак с Торстейдном, будущим дипломатом.
О, эти дни внизу, в долине. Объятия тесных комнат, так трудно дышать. Улицы, выхлопные газы, уродство. Стены словно цеплялись за нее, то и дело царапали кожу. И вкус клейстера на языке, от множества полосок клейкой бумаги, которыми она пыталась заделать щелястые окна.
Никогда больше, думала она, скрепя сердце извлекая из своего нутра чужое существо. Ведь он всего-навсего Окоченевший, а Окоченевшие — народ неопасный, и она раздела его и принялась растирать, отогревая источники его телесного тепла, а когда из безымянности успешного окоченения проступили человеческие черты, узнала бывшего своего родственника Халлдоура и глубоко, облегченно вздохнула. «Так-так, значит, они послали тебя». — «Да, — ответил воскресший покойник. — Ты ждала кого-нибудь. А нашла меня. И разочарована». — «Нет, если ты принес обещанный коньяк», — ответила женщина с веселой усмешкой.
Гл. 5
Размышления в иглу
Оттаявший мужчина, еще когда без стука ввалился в ее жизнь, знал, что недавно она очертя голову сбежала от брака с его собственным двоюродным братом, так что планы насчет телесного единения, какими мужчины обычно согревают свое одиночество, он по деликатности сам себе запретил и снаружи, в снегу, почти подчинился этому запрету. Не стоит, внушал он себе, путаться в обломках давнего супружества — слишком много уборки, слишком много опасных острых углов, даже если одиссеи, какие можно совершить, прикасаясь друг к другу, редко бывают совсем уж никчемными. В общем, не время для полного завладения одинокой женщиной в высокогорном иглу. Но такого рода мысли были бесполезны, потому что эта женщина, под влиянием Мерло-Понти и трехзвездного коньяка совершенно готовая сочувствовать…
Нет, Пьетюр. Оставим «Человека среди просторов». Ты был зачат там, в одну из тех трех ночей, когда вьюга занесла меня в ее объятия. Странное существо, часто такое отрешенное в этих просветах После, когда мне казалось, мы оба удовлетворены близостью. Сколько раз я невольно спрашивал: «О чем ты думаешь?» — и сколько раз слышал в ответ: «Да так, ни о чем». Страшась настоящего, пугаясь ее прошлого, я спрашивал, не о Торстейдне ли она думает. Порой она кивала. А я, дурак, бормотал: «Ты же говорила, что ненавидишь его». Тогда она отвечала: «В глубине души, да. Ведь и то, что ненавидишь, проникает в душу. — И добавляла: — Но вовне, в зримом, он какое-то время вполне годился как рамки, в которых можно держаться». Безмолвие, вьюга, внезапные длинные фразы: «Можно годами жить вместе, чтобы в один прекрасный день обнаружить, что объединились никакие не мы, а случайно выхваченная кучка свойств, просто потому, что дорога, где они встретились, была узкая, с бездонными пропастями по обеим сторонам. Человек верит, что любит, когда любит…»
Все мое «я» висело на одной кнопке, я чувствовал себя жалким, хотел сбежать, да и кто не захочет сбежать, слыша, как любимая устало произносит: «Вы, люди, меня не интересуете…»