Что я здесь делаю?
Я здесь — так потекли мои мысли, — чтобы не отрекаться от своих желаний.
Я здесь, чтобы ИДТИ ПУТЕМ ЖИЗНЕЛЮБИЯ.
Пусть трепетное достигнет меня.
Я быстро встал, заметив близость чаши причастия. Устремился прочь, был уже на полдороге к выходу, однако невольно остановился посмотреть, как эта черная масса индивидов принимает облатку и вино, хотел увидеть неосуществленное пресуществление, но не удостоверился, ведь тут и там вспыхнули огни, я выбежал на улицу и помчался через соборную площадь на улицу Сены, в рыбный магазин.
— Кило мерлана. Спасибо.
Толчея на улице, как и у меня в голове. Толчея под всеми этими зонтиками, мокрый блеск дождевиков. И тут меня с головокружительной быстротой затянуло во мрак ее огромных глаз.
— Ты?
Она хватает с прилавка горсть мелкой рыбешки и швыряет мне прямо в лицо. Кровь, кишки, смех. От ее смеха вся улица Сены умолкает.
— Наконец-то, Пьетюр Халлдоурссон. Наконец-то мы квиты. Может, встретимся? Завтра я еду в Африку, но через две недели вернусь — если на то будет воля Аллаха. Никто меня не ждет. А где ты живешь, я знаю. Ну так как?
— Я буду тебя ждать.
Я обвел взглядом квартиру — если обратиться к образному языку моей родины, она похожа на лавовое поле. Ничто не выделялось на пепельно-сером, сплошные пепельно-серые формы.
Нужен красный. Множество оттенков красного. И поваренной книги у меня не было, пока я не провел полчаса у Одиль, читая «Виллидж войс»[82]. Метра три гастрономической порнографии заглотал.
Мясные и рыбные блюда.
Супы и десерты.
Я изучил «Лучшие в мире сладости», «Лучшие в мире рецепты пасты», начал выставлять им оценки по пятибалльной системе и тотчас поймал себя на ранее не наблюдавшемся отвращении к блюдам с помидорами. Помидоры, сказал я конфорке, нужно есть сырыми, свежими, лучше всего прямо с куста, потому что, продолжал я, уже обращаясь к стулу, где она скоро будет сидеть, — потому что есть особенный запах, который подобно нашим астральным телам на какое-то время сохраняется и после отрыва от ветви жизни, запах, составляющий суть помидора.
В книжке про пасту нашлось несколько рецептов блинчиков. Но блинчики — блюдо тяжелое, а эта трапеза должна быть легкой. Пять звездочек я присудил spaghetti al caviale, разумеется из-за русской икры, а еще из-за сливок. Слабость к сливкам я целых полгода успешно в себе подавлял, но однажды в жизни, наверное, приходит черед трапезы, которая не останавливается ни перед какими расходами, даром что Другой или Другая вовсе их не замечает. Экспансия души и тела! Я видел перед собою нежное блюдо, скользящее сквозь шлюз прелестных губ (к каким только образам не влечет человека любовь), чтобы затем попасть на кончик языка и проследовать дальше внутрь упомянутого совершенства.
С другой стороны, есть ведь еще и мусс из лосося и авокадо, есть запеченный во фритюре козий сыр, приправленный соусом и миндальной стружкой, есть прохладная дыня, н-да, на рецепты тысяч лучших закусок потребуется еще день. И все время: губки, сомкнувшиеся вокруг этой вилки, — нет, я конечно же должен раздобыть приборы получше, сервиз покрасивее и скатерть отменного качества. Чему только не учит влюбленность — к примеру, немножко разбираться в тканях.
И вот на третий день моего нового пробуждения я вместе с разными продавцами разворачивал и щупал провансальские хлопчатобумажные скатерти с узором из лилий, навеянным Индией, гладил пальцами авиньонский шелк и лен, ставил вазу из сервиза «Opaque dubarradure Minés» на голубые, розовые, желтые скатерти. Скандинавские винные бокалы — итог четвертого дня. На пятый день я обнаружил, что стул, на котором она будет сидеть, никак не подходит к ее прелестным изгибам, а обои за спиной совершенно не гармонируют с ее темными волосами. И я научился клеить обои. Когда свежие легкие обои были на стенах, оказалось, что недостает искусства. А раз недостает искусства, нужна и музыка.
Влюбленность, судя по всему, уже не тайна. Говорят, ее вызывают те же химические вещества, что содержатся и в шоколаде. Стало быть, точка, и хватит об этом? Нет. Если у клеток плоти есть крышки, то теперь все они сняты, впущен свежий воздух, я стал вдвое легче, любой поступок имел мотив, и этим мотивом была Она, Другая.
О эти любовные приготовления!
И реальность любви: при первом свидании она ужасно смущалась и заявила, что свое тело забыла дома. Ведь и так сколько всего пришлось нести. Во второй раз она захватила только свое тело и не отдала его мне — «как же я доберусь до дома?». А вот на третий раз она, моя ноябрьская возлюбленная с голубой жилкой в паху, была в полном составе. Такова она и сейчас, Жюльетта, когда зажжена вечерняя лампа, очки на носу и я в вечной робости ласки провожу самыми кончиками пальцев по берегам ее плоти. А потом мы лежим, ураган дыхания стихает, приходит ночь.
Дорогой папа!
Священный ли текст, нет ли, но вот тебе продолжение:
Оно восходит над гребнями гор
И озаряет города и веси,
Приходит от чудесных берегов,
Где зеленели пышно кущи рая,
Дарует старцам пылкость жизненных желаний
И радует детишек уповеньем.
Там есть еще несколько строф. Позови их, и они придут.
Пьетюр
Когда начинаешь новые дела, очень полезно побывать в уже существующих организациях и воспользоваться их опытом и устройством, не считая, однако, все это непреложной истиной. Все организации — подобно так называемым реальностям — текучи. Ничего прочного нет, ты создаешь свой собственный мир. Поэтому я вместе с правительством пригласил и директора-распорядителя Кооперативного союза. Посетив «Биврёст» — «Школу трясущейся дороги»[83] на севере страны, — я хорошо изучил осьминожьи щупальца Кооперативного союза и его власть над обществом. Ведь Кооперативный союз называли «нашим крупнейшим кооперативным движением» — он владел огромными холодильниками, имел собственное пароходство, конторы в Лондоне, в Роттердаме. Ему принадлежали турбюро, страховые компании, кофеобжарочные фабрики и т. д. Будь моей жизненной целью создание собственного дела, я бы не стал привлекать правительство, но мне не хотелось лезть в важные персоны — я ведь только играл в предпринимателя. Играл и получал удовольствие от культовых обрядов бизнеса, от манеры выражаться, от мифов, с удовольствием наблюдал, как они сливаются воедино. Я получал удовольствие, глядя, как в преддверии очередных выборов наш министр по делам культов (ранее — дорог и водного транспорта) отращивал новые зубы во время поездок в Париж, которые в отчетах по командировочным расходам фигурировали теперь под рубрикой «экуменические формы сотрудничества в церквах будущего», тогда как раньше — под рубрикой «возможности коммуникативных изменений». Все было игрой, пока однажды один из документов не вернулся ко мне в контору — со штемпелем «Refoulé».
«Refoulé» означает, что Франция не принимает груз, а отправляет назад. Я обозлился на мелкого чиновника, поставившего этот штемпель.
— Почему, мсье?
— Таково мое мнение, документация некомплектна.
— Отнюдь нет.
— Там есть поправки, — уточнил он.
— Не понял.
— Вот. — Он ткнул пальцем в текст: там виднелось пятнышко корректирующей жидкости. — Вот здесь поправка.
— Машинистка в Исландии допустила опечатку. Французское правописание не всем дается легко.
— В документах помарок быть не должно. Я действую согласно приказу.
— А кто подписал этот приказ?
— Кто-то там, наверху. — Он показал пальцем в потолок и облегченно вздохнул.
— Вы всегда пишете без ошибок, мсье?
— Этот вопрос к делу не относится.
— Можно хотя бы узнать, кто…
— Подпись неразборчивая. — Он заговорщицки усмехнулся. — Сами понимаете, начальство…
Мы, понятно, не отправили назад эти тонны гранатовой рыбы. Большой транспорт, который тихонько покачивался у причала, вышел из гавани, а следующей ночью, когда дежурил другой чиновник, пришвартовался опять. Была предъявлена новая документация, и на сей раз все как будто сошло благополучно. Однако у французской границы на рефрижераторы напала толпа бретонских рыбаков. Они сорвали пломбы, перевернули контейнеры и вывалили рыбу на асфальт, а призванный на помощь полицейский стоял и смотрел, зажав в углу рта «Голуаз».
Он был из тех, кто не любит Исландию.
Я начал розыски в администрации. Требовал, чтобы мне показали приказы насчет того, что импорт надлежит всячески подрывать, но стоило заикнуться, что я исландец, и меня встречали в штыки. Конечно, вряд ли меня можно было счесть очаровашкой, когда я шастал по коридорам и заглядывал то в одну дверь, то в другую. Но французов, этих узкоплечих зазнаек, тоже не больно-то любят.
Вскоре мне стало ясно, что импорт северной рыбы представляет собой серьезную проблему: хотя в правительственных кругах понимали, что собственные ресурсы слишком малы, никто не горел желанием навлекать на свою голову ярость местного, в первую очередь бретонского, населения. В Париже устали от тракторов, катящихся винных бочек и булыжников. Точно так же — по крайней мере кое-где — отдавали себе отчет в том, что зачастую распри коренились в конфликте между городом и деревней, а еще точнее: между кучкой высокообразованных парижских политиков и все более незащищенными низшими слоями. Впрочем, так бывало и раньше: легче стерпеть негодование малых стран, чем ярость собственного народа.
Когда я попросил нашего министра по делам культов, чтобы он после очередного экуменического визита к стоматологу захватил домой подготовленную мною резкую ноту, которую затем через соответствующего министра надлежало отослать обратно в Париж, он замахал руками и елейным голосом, которым обзавелся, заступив на теперешний пост, сказал:
— Нужно соблюдать осторожность, мы же как-никак…
— Маленькая страна, — докончил я, и во мне опять проснулось давнее бешенство, снова превратившее меня в двенадцатилетнего мальчишку. Но церковный министр на политике собаку съел и меня не слушал.