– Он мог бы и не сдаваться, – произносит Кирби со свирепостью, которая удивляет их обоих.
– Он не сдался. Просто выгорел. Справедливость – штука сложная. В теории она хороша, но на деле есть только практика. Когда каждый день с этим сталкиваешься… – Он пожимает плечами.
– Снова забалтываешь практикантов, Харрисон? – Виктория, фоторедактор, прислоняется к дверям, скрестив на груди руки. Как и всегда, она одета в мужскую рубашку, джинсы и туфли на каблуках; немного небрежно, но ей наплевать.
Редактор виновато втягивает голову в плечи.
– Ты ж меня знаешь, Вики.
– О да. Ты любишь вгонять всех в тоску своими историями и умными мыслями. – Но глаза у нее блестят, и Кирби неожиданно понимает, что шторы в комнате задернуты не просто так.
– Да мы все равно закончили, да?
– Да, – отвечает Кирби. – Не буду вам мешать. Только соберу вещи. – Она сгребает папки в кучу и бормочет: – Простите.
Не стоило этого говорить – словно она признается, что ей есть за что извиняться.
Виктория хмурится.
– Ничего, у меня все равно горы работы. Можем перенести встречу. – Она уходит, шагая легко, но быстро. Они смотрят ей вслед.
Харрисон шмыгает носом.
– Знаешь, ты хоть предупреждай, что лезешь искать материал для статьи.
– Хорошо. Можно считать, что я вас предупредила?
– Повремени с этой историей. Вот поднакопишь опыта, и можем поговорить. А пока запомни еще одно важное для журналиста слово: конфиденциальность. В общем, не рассказывай Дэну про наш разговор.
«И про то, что вы спите с фоторедактором», – думает Кирби.
– Ладно, я побежал. Давай в том же духе, пчелка. – Он уходит, явно намереваясь догнать Викторию.
– Конечно, – бормочет себе под нос Кирби и прячет папки в рюкзак.
ХарперЛюбое время
Он раз за разом прокручивает ту ночь в голове, разлегшись в хозяйской спальне; водит кончиками пальцев по узорам пайеток на крыльях, пока мастурбирует, вспоминая мимолетное разочарование в ее глазах.
Этого Дому хватает. Пока что. Талисманы на стене успокоились. Давящая головная боль отступила. У него есть время освоиться и обжиться. И избавиться от пшека, гниющего в коридоре.
Он экспериментирует с днями, но после встречи с лупоглазым бездомным парнишкой старается не попадаться никому на глаза. Каждый раз город меняется. Районы появляются и пропадают, прикрываются симпатичным ремонтом, сбрасывают его, открывая истинную гниль. В городе появляются симптомы разрухи: уродливые рисунки на стенах, битые окна, копящийся мусор. Иногда получается найти дорогу, а иногда местность меняется настолько, что приходится строить путь от озера и ориентиров, которые получилось запомнить. Черный шпиль, похожие на кукурузу башни-близнецы, изгибы и повороты реки.
Даже в прогулках у него есть цель. Для начала он покупает еду в магазинах и закусочных, где никто его не узнает. С людьми он не разговаривает: не хочет запомниться. Ведет себя дружелюбно, но неприметно. Внимательно наблюдает за людьми, копируя их повадки. Вступает в диалог, когда нужно поесть или воспользоваться уборной, но уходит, как только получает то, что хотел.
Большое значение имеют даты. Он тщательно проверяет деньги. Легче всего ориентироваться на газеты, но внимательный глаз замечает и другие подсказки. Количество машин на дорогах. Таблички с названиями улиц, меняющиеся с желтых на зеленые. Избыток товаров. Отношение прохожих друг к другу: насколько враждебно или дружелюбно они настроены, насколько сторонятся незнакомцев.
В 1964-м он два дня проводит в аэропорту: спит на пластиковых сиденьях в зале ожидания, смотрит, как взлетают и приземляются самолеты; металлические чудовища пожирают людей с чемоданами, а потом выплевывают их обратно.
В 1972-м любопытство пересиливает, и он заговаривает со строителем, который спустился на перекур с лесов железного скелета Сирс-тауэр. Он возвращается через год, когда башню достраивают, и поднимается на самый верх. Смотрит на город – и чувствует себя богом.
Харпер аккуратно прощупывает границы. Стоит всего лишь подумать, и двери распахиваются в нужное время – хотя он не всегда понимает, подчиняется Дом его желаниям или сам навязывает их.
Возвращаться назад ему не нравится. Он боится остаться в прошлом, да и уйти дальше 1929-го не может. Будущее ограничено для него 1993-м: к этому времени район уже полностью разрушен, а дома пустуют, и никто не встает у него на пути. Может, это день Откровения, когда мир распадется на пламя и самородную серу. Он бы не отказался взглянуть.
Для мистера Бартека это предзнаменует конец пути. Харпер решает оставить его как можно дальше от времени, в котором он жил. Избавляться от трупа непросто. Он обвязывает его веревкой, протягивает ее под мышками и между ног. Сквозь одежду сочатся разлагающиеся внутренности, и когда он тащит тело к дверям, тяжело опираясь на костыль, за ним остается дорожка слизи.
Сосредоточившись на далеком будущем, Харпер вступает в предрассветные часы летнего дня 1993 года. На улице темно, птицы до сих пор не проснулись, но где-то недалеко брешет собака, разрывая безмолвие резким лаем. Какое-то время Харпер стоит на пороге, осматриваясь, а потом спускается на улицу, неряшливо дергая за собой труп.
Еще двадцать минут он потеет и загнанно дышит, волоча его к мусорке, которая стоит в переулке за пару улиц от дома. Но когда откидывает тяжелую металлическую крышку, то видит внутри другой труп. Его синеющее лицо опухло от удушения, между зубов виднеется розовый язык, затянутые поволокой глаза краснеют разорванными капиллярами, но Харпер узнает гриву волос. Это доктор, который лечил его в больнице Милосердия. Стоило бы удивиться, но воображение пасует. Тело доктора оказалось здесь, потому что так должно было быть, и этого достаточно.
Он забрасывает Бартека сверху и закидывает их мусором. Пусть вместе кормят червей.
Он всегда возвращается в свое время. Дом не принадлежит ему – он не принадлежит никому, – но когда Харпер ступает на порог с мыслями о времени, из которого он пришел, то узнает, что дни шли вперед, следуя стандартному курсу.
Он пропускает Новый год 1932-го, совершенно случайно, зато на следующий день идет в ресторан есть мясо. На обратном пути ему попадается юная темнокожая девочка, и тут же по телу проходит безошибочный электроразряд узнавания и неизбежности. Она – одна из тех самых.
На ступенях рядом с ней сидит маленький мальчик. Они оба кутаются в шарфы и куртки, вырывая из газет страницы и сворачивая их в самолетики.
– Привет, милая, – говорит Харпер как хороший сосед. – Что это вы делаете? Я думал, газеты нужно читать.
– Я и без вас читать умею, мистер, – отвечает девочка, поднимая на него дерзкие глаза. Ее взгляд обжигает, словно пощечина. Она старше, чем изначально казалось. Не девочка – практически юная женщина.
– Нельзя разговаривать с белыми, Зи, – шипит мальчик.
– Ничего страшного, зачем нам все эти формальности? – успокаивает Харпер. – К тому же это я с ней заговорил. Никто никого не оскорбляет, да, молодой человек?
– Мы делаем самолетики. – Она взмахивает рукой, отправляя самолетик в грациозный полет, но всего на секунду: потом он клюет носом и врезается в подмороженный тротуар.
Харпер хочет попросить у них самолетик, сказать что угодно, лишь бы не уходить, но из соседнего дома выходит женщина с картофелечисткой в руках, а за ее спиной хлопает сетчатая дверь. Она сверлит Харпера взглядом.
– Зора Эллис! Джеймс! Быстро домой.
– Говорил же, – бросает мальчик, одновременно довольный и огорченный.
– Ну ладно, еще увидимся, милая, – говорит Харпер.
Девочка холодно на него смотрит.
– Сомневаюсь, мистер. Папе это вряд ли понравится.
– Да, не стоит злить папу. Передавай ему привет, хорошо?
Он уходит, посвистывая и пряча трясущиеся руки в карманах. Какая разница. Он успеет ее найти. У него полно времени.
Но она не выходит из мыслей, Зора-Зора-Зора-Зора, и он ошибается; открывая дверь Дома, видит в коридоре проклятый труп, истекающий кровью и с замороженной индюшкой в руках. Он смотрит на него в шоке. А потом пятится, пригибаясь под накрест заколоченными досками, и закрывает за собой дверь.
Трясущимися руками он вставляет замок в скважину. Сосредоточенно думает о сегодняшней дате. Второе января 1932-го. К счастью, когда он открывает дверь толчком костыля, мистера Бартека больше нет. Вот он был, и вот его не стало – чем не замечательный фокус?
Он просто оступился; так, бывает, игла граммофона пропускает дорожку пластинки. Разумеется, его тянет в тот день. В начало пути. Он расслабился. Нужно будет стать осмотрительнее.
Но нетерпение не отступает. А сейчас, вернувшись в правильный день, он чувствует гул безделушек, жужжащих, как осиное гнездо. Он прячет в карман складной нож. Нужно найти Чжинсук. Выполнить данное ей обещание.
Она из тех девушек, что стремятся высоко в небеса. Он подарит ей крылья.
Дэн2 марта 1992
По-хорошему, Дэну бы стоило готовиться к командировке. Весенние сборы начинаются завтра, а самолет в Аризону вылетает ранним утром, потому что такие билеты дешевле всего. Но сама необходимость собирать холостяцкие пожитки вгоняет в тоску.
Едва он успевает устроиться в кресле, чтобы пересмотреть лучшие моменты Зимних Олимпийских игр, как некогда нормальный дверной звонок издает свой предсмертный электронный хрип. Нужно его починить – и не только его. Дэну и так приходится менять местами батарейки между пультами от видеомагнитофона и телевизора. Поднявшись с дивана, он идет к двери и обнаруживает за ней Кирби, которая держит в руках три пивные бутылки.
– Привет, Дэн, можно войти?
– А что, у меня есть выбор?
– Пожалуйста. Тут жесть как холодно. А у меня есть пиво.
– Я не пью, забыла?
– Оно безалкогольное. Но могу сбегать до магазина, купить морковки.
– Нет, обойдусь, – говорит он, хотя называть безалкогольное варево «Миллер Шарпс» пивом могут только заядлые оптимисты. Но дверь он открывает. – Учти, убираться не буду.