– Что, денег хочешь? – спросил начальник. Но Гарри погиб, а в правительственном письме не было сказано, на какие деньги теперь кормить, одевать и учить его детей.
Начальник сказал, что она не продержится и недели: «Цветные быстро отсюда сбегают». Но она крепче всех остальных. Может, потому, что женщина. Косые взгляды и грубые слова не беспокоят ее; все они меркнут перед пустотой, с которой она делит постель.
Но официального жилья для цветных не предоставляют и уж тем более не расселяют их семьи, поэтому ей приходится снимать маленький домик: две комнаты и туалет на улице, фермерское жилище в пригороде Сенеки. От работы до дома она ходит пешком, но час пути в одну сторону позволяет ей чаще видеть детей.
Она понимает: в Чикаго было бы легче. Ее брат, несмотря на эпилепсию, работает на почте. Он говорит, что помог бы с работой, а его жена помогла бы с детьми. Но возвращаться туда слишком больно. Весь город пронизан воспоминаниями о Гарри. Там живут не одни только белые, и иногда перед глазами мелькает лицо мертвого мужа – она бежит за ним, хватает за руку, но навстречу ей оборачиваются лишь незнакомцы. Она понимает, что наказывает себя. Понимает, что это всего лишь глупая гордость. И что? Этот балласт – единственное, что не дает ей опуститься на дно.
За час она зарабатывает доллар и двадцать центов, плюс пять центов за переработки. Поэтому, когда торжественный спуск завершен, а к двести семнадцатому причалу тащат следующее судно, Зора уже стоит на палубе очередного танкодесантника, вооружившись маской и сварочным аппаратом, а рядом сидит малышка Бланш Фаррингдон, которая безропотно подает электроды.
Корабли строятся поэтапно; над ними работают разнопрофильные команды, передавая дела из рук в руки. Зора предпочитает работать на палубе. В самом корабле слишком узко и тесно: раньше она варила листы обшивки, прокладывала основу для проводки и вентилей, которые заполняли водой балластные цистерны, помогающие плоскодонным судам удержаться на океанских волнах. Ей постоянно казалось, что она сидит внутри оболочки, оставшейся от огромного металлического жука. Но пару месяцев назад она сдала экзамен по воздушной сварке. Платят за нее больше, и работать можно на воздухе – но, главное, теперь она отвечает за сварку орудийных башен, которые будут разносить проклятых фашистов на ошметки.
На палубу падает снег. Большие пушистые хлопья оседают на плотной ткани их мужских курток и тают, оставляя за собой влажные пятна. Постепенно они впитываются глубже – так же, как искры сварочного аппарата прожигают ткань. Ее лицо защищает маска, но шею и грудь покрывают мелкие пятна ожогов. Но работа хотя бы ее согревает. Бланш мелко дрожит, и ее не спасают даже расставленные вокруг запасные горелки, включенные на полную силу.
– Так делать опасно, – резко говорит Зора. Она злится на Леонору, Роберта и Аниту – те ушли танцевать, бросив их здесь вдвоем.
– Мне все равно, – несчастно отвечает Бланш. Мороз разукрасил ее щеки румянцем. Между ними с Зорой до сих пор царит напряжение. Вчера Бланш пыталась поцеловать ее; встала на цыпочки, когда они пошли относить снаряжение в сарай, и прижалась к губам Зоры своими, стоило только снять маску. Поцелуй вышел невинным и робким, но полным очевидных намерений.
Внимание Зоре приятно. Бланш чудесная девушка, несмотря на худобу, общую бледность и безвольный подбородок; она немного тщеславная – один раз чуть не сожгла себе волосы, после чего начала убирать их в хвост, но краситься на работу не перестала, хотя макияж смывается по́том. Но Зора и так делит время между девятичасовыми рабочими сменами и уходом за детьми, и даже появись у нее лишняя минутка, ей это просто неинтересно.
Разумеется, предложение соблазнительное. Никто не целовал ее с того дня, как Гарри ушел на флот. Но крепкие руки, накачанные за время работы на верфи, не делают ее лесбиянкой, как и повсеместная нехватка мужчин.
Бланш совсем еще девочка. Чуть старше восемнадцати, и ко всему прочему – белая. Она не понимает, что делает, да и как Зора объяснит их отношения Гарри? Она говорит с ним, когда возвращается домой по утрам: рассказывает о детях, об изнурительном труде на кораблестроительной верфи, о том, что работа эта не только полезна, но и позволяет занять мысли и меньше по нему скучать. Хотя это «меньше» не вяжется с ноющей пустотой, которая всюду волочится следом.
Бланш суетится, приносит с другого конца палубы толстый кабель и бросает его Зоре под ноги.
– Я тебя люблю, – быстро шепчет она ей на ухо, но Зора делает вид, что не слышит. У нее толстый шлем – она действительно могла не заметить.
Следующие пять часов они работают молча, обмениваясь фразами только при острой необходимости: «подай», «принеси». Пока Зора наваривает крепление, Бланш придерживает обшивку, а потом сбивает шлак молотком. Бьет она сегодня топорно и невпопад. На это больно смотреть.
Наконец свисток оповещает о конце смены, освобождая от обоюдной агонии. Бланш бросается вниз по лестнице, а Зора идет следом: ее замедляют шлем и тяжелые мужские ботинки, которые она набила газетами, чтобы они сидели на ноге по размеру. Но однажды прямо у нее на глазах упавший ящик раздробил ступню женщине в мокасинах, и повторять чужих ошибок она не желает.
Зора спрыгивает на сухой док и лавирует в толпе пересменки. Из рупоров, висящих на столбах рядом с прожекторами, льется громкая музыка: бодрые воодушевляющие радиохиты. Бинг Кросби, которого сменяют Братья Миллс, а потом Джуди Гарленд. К тому времени как она убирает все инструменты и проходит мимо кораблей разной степени сборки, вокруг которых по траншеям ползают гусеничные краны, из громкоговорителей доносится голос Эла Декстера. «Детка с пистолетом». Что сердца, что пистолеты. «Положи их на место, детка». Зора не хотела обманывать малышку Бланш.
Постепенно толпа редеет: часть женщин уходит к казенным машинам, часть плетется к дешевым рабочим баракам. Деревянные кровати там многоярусные, такие же высокие, как койки в каютах танкодесантников.
Зора идет на север по Мэйн-стрит. Сенека, бывший поселок без кинотеатра и школы, разросся до оживленного трудового лагеря на одиннадцать тысяч человек. Война идет предприятиям на пользу. Обычно семьи рабочих селят в здании средней школы, но на нее это не распространяется.
Щебень хрустит под ногами, когда она переходит железнодорожные пути – они ведут к Рок-Айленду, и когда-то именно здесь проходил путь, окультуривший Запад. Вагоны, набитые мигрантами – белыми, мексиканцами, китайцами, но особенно черными, – приносили надежду. Спасаясь из ада, творящегося на юге, люди запрыгивали на поезд в Город мечты. Их приманивали вакансии, размещенные в «Чикаго Дефендер» – или сам «Дефендер», где папа Зоры проработал за линотипом тридцать шесть лет. Сейчас по железной дороге доставляют запчасти. А папа ее давно покоится под землей.
Она переходит шестое шоссе, над которым стоит жутковатая тишина, и поднимается на холм, где лежит кладбище Маунт-Хоуп. Она могла бы жить еще дальше. Но ненамного. Где-то на середине склона из-за деревьев навстречу выходит мужчина, опирающийся на костыль.
– Добрый вечер, мэм. Можно вас проводить? – спрашивает он.
– Не нужно, – отвечает она, качая головой. Она не представляет, что он мог тут забыть в это время суток. «Диверсант, – приходит первая мысль, навязанная работой, и только потом – насильник». – Но спасибо за предложение. День был тяжелым, а я возвращаюсь домой, к детям. К тому же сейчас не вечер, а утро.
И действительно. Время едва перевалило за шесть, хотя на улице все еще темно и холодно так, что стучат зубы.
– Ну что вы, мисс Зора. Неужели забыли меня? Я же говорил, что мы еще встретимся.
Она резко останавливается. Какого черта?
– Мистер, я устала и хочу отдохнуть. Я только что отработала девять часов, а дома меня ждут дети. Меня от вас в дрожь бросает. Так что валите отсюда и оставьте меня в покое. А не то я вам врежу.
– Не сможешь, – отвечает он ей. – Ты же сияешь. Ты мне нужна.
Он улыбается, как святой или как безумец, и, как ни парадоксально, это приносит извращенное чувство спокойствия.
– Мне сейчас не до комплиментов, сэр, и о Боге я говорить не желаю, если вы из иеговистов, – небрежно бросает она. Даже в дневном свете она не смогла бы узнать мужчину, который говорил с ней двенадцать лет назад на ступеньках ее квартиры. Хотя папа в тот день так долго рассказывал, что нужно соблюдать осторожность, что ужас и нелюбовь к белым мужчинам преследовали ее еще долгие годы. Однажды какой-то лавочник даже ударил ее, потому что она на него пялилась. Но она давно уже про это не вспоминала, а сейчас темнота и изнеможение пронизывают до костей. Все мышцы ноют, и сердце болит. Она не хочет тратить время на разговоры.
Усталость испаряется, когда краем глаза Зора замечает нож, который он достает из пиджака. Она оборачивается в удивлении – и практически подставляется под удар в живот. Ахнув, она сгибается пополам. Мужчина вытаскивает нож из ее тела, и ноги разъезжаются, как дрянная сварка.
– Нет! – кричит она, злясь на него и на собственное тело. Она хватает его за ремень, тянет вниз, и он пытается вновь поднять нож, но она бьет его с такой силой, что выбивает ему челюсть, а себе ломает три пальца. Кости хрустят, как лопающаяся на плите кукуруза.
– Шука! – орет он, шамкая: челюсть у него разбухает на глазах. Зора хватает его за волосы и бьет лицом о щебенку, а сама пытается забраться сверху.
В панике он вгоняет нож ей под мышку. Удар неумелый: глубины не хватает, чтобы достать до сердца, но она вскрикивает и отдергивается, инстинктивно хватаясь за бок. Пользуясь возможностью, он заваливается на нее, прижимает коленями за плечи к земле. Да, руки у Зоры накачанные, как у бойца, но на ринге она не бывала.
– У меня же дети, – говорит она, плача от боли. Нож задел легкое, и на губах ее пузырится кровь.
Никогда в жизни ей не было так страшно. Даже в четыре года, когда город вокруг бушевал в огне расовых беспорядков. Папа спасался бегством, закутав ее в пальто, потому что черных вытаскивали из трамваев и забивали до смерти прямо на улице.