– Мы – газета народа, Анвар. Наши двери всегда открыты! В этом и суть!
– Ну все, хватит с тебя алкоголя, Харрисон. – Виктория тащит редактора прочь. – Пойдем, купим тебе кофе. Оставь молодежь в покое.
Чет машет кием в сторону бильярдного стола.
– Продолжать будем?
– Не. Я отстойно играю. Пойдем лучше на воздух? Меня уже тошнит от сигаретного дыма.
Они выходят на улицу, и на какое-то время повисает неловкая тишина. Деловой район постепенно пустеет – клерки расходятся по домам, хотя большую часть привычных маршрутов затопило сегодняшним наводнением. Чет мнется и крутит перстень с птичьим черепом, сидящий на пальце.
– В общем, – заводит он разговор, – ты их научишься замечать. Чудаков. Главное – не смотреть им в глаза, а если с тобой заговорят, нужно как можно быстрее переключить их внимание на кого-то другого.
– Я учту, – говорит Кирби.
– Ты куришь? – с надеждой спрашивает Чет.
– Нет, я поэтому и хотела выйти из бара. Мне нельзя курить. Когда кашляю, живот слишком болит.
– А. Да. Точно. Я про это читал. Ну, в смысле, про тебя.
– Неудивительно.
– Потому что я библиотекарь?
– Ага. – Она берет себя в руки, чтобы не выдать искру надежды, и как можно спокойнее спрашивает: – Нашел что-нибудь интересное?
– Нет. Ну, вряд ли. – Он нервно смеется. – Ты лучше меня знаешь, ты же там была.
Она улавливает в его голосе трепет и ощущает знакомый прилив безысходности.
– Да уж, – с фальшивым весельем отвечает она. Это ситуацию не исправит, но ее бесит, что случившееся с ней вызывает такое благоговение. Что тут такого особенного? Женщин убивают каждый день.
– Но я тут подумал… – говорит он, пытаясь сгладить неловкость, но уже слишком поздно.
– Ну?
Он бросается с головой в воду:
– В общем, есть один графический роман, тебе он понравится. Про девушку, которая сталкивается с ужасной трагедией и создает себе целый воображаемый мир. Ее защищает один бездомный парень-супергерой, и там есть тотемные животные. В общем, классные комиксы. Правда.
– Да, очень… занимательно.
Она надеялась, что он будет вести себя как-то… спокойнее, может. Но это ее проблема, а не его. Он ни в чем не виноват. Самой нужно было заметить, к чему все идет.
– Я подумал, что тебе будет интересно, – несчастно говорит он. – Или полезно. Но это глупо, я уже понял.
– Принеси, когда дочитаешь. Я посмотрю, – говорит она, но имеет в виду другое: «Не надо. Пожалуйста, просто забудь об этом и никогда больше не вспоминай, потому что моя жизнь – никакой, блин, не комикс». Она меняет тему, спасаясь от черной дыры неловкости, распахнувшей пасть в воздухе между ними: – Значит, Виктория с Мэттом?
– Боже! – Его взгляд светлеет. – Да, они то сходятся, то расстаются. Вроде скрывают, но все о них знают.
Кирби пытается проникнуться духом офисных сплетен, но ей плевать. Она могла бы спросить Чета о личной жизни, но только подставилась бы под ответный вопрос. Последний парень был ее одногруппником с курса по философии науки: острый на язык, умный, с интересной внешностью. Но в постели он оказался невыносимо нежным. Целовал ее шрамы, словно мог испарить их волшебством своего языка.
– Лучше целуй повыше, – как-то предложила Кирби: ей надоело ждать, пока он закончит целовать шрамы, тянущиеся по животу. – Или пониже. Сам выбирай, малыш.
Неудивительно, что их отношения не продлились долго.
– Но они так притворяются, что между ними ничего нет. Даже мило, – находится со словами она, но Чет молчит, и между ними вновь повисает неловкая тишина.
– Кстати. – Он лезет в карман штанов. – Твое объявление? – Он передает ей вырезку из субботнего номера.
«Ищу информацию об убийстве женщин в Чикаго и окрестностях, 1970–1992 гг., необычные находки на местах преступлений. Конфиденциальность гарантируется. К. М., а/я 786, Уикер-парк, 60622».
Разумеется, Кирби подала объявление в «Сан Таймс», но не только: она разослала его по другим местным газетам, расклеила листовки в продуктовых магазинах, женских центрах и табачных от Эванстона до Скоки.
– Ага. Дэн предложил.
– Круто, – говорит он.
– Что? – раздраженно спрашивает Кирби.
– Осторожнее с этим.
– Да, да, конечно. Ладно, пойду я.
– Да. Я тоже, – говорит Чет. Они оба явно рады поскорее избавиться друг от друга. – Вернемся, попрощаемся с ними?
– Ничего, обойдутся. Тебе куда?
– На красную ветку.
– А мне в другую сторону.
Она врет. Просто не хочет идти с ним на станцию. Давно надо было понять: у нее не получается ладить с людьми.
Харпер4 января 1932
– Слышали, что случилось с Сияющей девушкой? – спрашивает медсестра-свинка. В этот раз она представилась – так величаво, словно дарила подарок, перевязанный ленточкой. Этта Кэппел. Поразительно, как меняется жизнь, когда в кармане есть деньги. Например, вместо палаты, забитой пациентами, что скотный двор, можно остановиться в отдельной комнате. Линолеумные полы, шкаф с зеркалом, хороший вид из окна – богатые люди знают, что это такое. Не приходится даже просить – вместо них говорят деньги. Пять долларов за ночь, и во дворце болезни он чувствует себя королем.
– М-м-м-ф-фх! – Харпер нетерпеливо указывает на стеклянную ампулу морфина, лежащую на столике у кровати, которая наклонена под углом, чтобы ему было легче присесть.
– Убита в ночи, – взволнованно шепчет она, запихивая резиновый шланг ему в горло. Зубы удерживает металлический каркас: его вкрутили прямиком в челюсть, так что побриться не получается.
– Н-н-нгк.
– Ах, да не нойте. Повезло, что у вас просто вывих. О чем я говорила? А, танцовщица – ну, стоило ожидать, что она так закончит. Потаскушка. – Она щелкает ампулу, разгоняя воздушные пузырьки, а потом срезает кончик скальпелем и набирает морфин в шприц. Спрашивает, словно между прочим: – А вы на такие выступления ходите, мистер?
Харпер качает головой. Голос у нее переменился, что интересно. Харпер знаком с такими женщинами, как она. Смотрят на всех с высоты своей благонравственности. Он устраивается в кровати удобнее, дожидаясь, пока подействует обезболивающее.
На то, чтобы добраться сюда, ушло два дня агонии. Он прятался в сараях, рассасывал лед, грязный от копоти, долетавшей из доков, пока не запрыгнул на поезд из Сенеки в Чикаго. Вместе с ним ехали одни бомжи да бродяги – народ, которого синяками не напугать.
Железная конструкция на зубах помешает охоте на девушек. Он не сможет с ними заговорить. Придется на время залечь на дно. Придумать новый подход к делу.
Больше он в драку не полезет. Нужно придумать, как их можно связать.
Ну, хотя бы боль потихоньку проходит, утопая в морфине. Только чертова медсестра все крутится у постели, хотя смысла в этом нет никакого. Харпер не понимает, что ей здесь нужно. Лучше бы она поскорее ушла.
– Фто? – Он устало машет рукой.
– Просто проверяю, все ли у нас в порядке. Вы зовите, если что-то понадобится, ладно? Спросите Этту. – Она сжимает его ногу под покрывалом и выходит, цокая каблучками.
«Хрю-хрю», – думает он и забывается наркотическим сном.
Его держат в больнице три дня. Говорят, что нужно понаблюдать за состоянием – за состоянием его кошелька, не иначе. Время, проведенное в постели, оставило за собой зуд нетерпения. Как только его выписывают, он отправляется на прогулку – и плевать на металлический каркас вокруг челюсти. Больше его врасплох не застанут.
Он возвращается в прошлое, чтобы почитать про убийство. Газеты трубят о нем долго, а потом становится ясно, что нападение не связано с военными действиями, и про женщину забывают. Некролог печатает только «Дефендер», и там же Харпер выясняет, где ее похоронят. Не на кладбище, где он ее убил, – то предназначено только для белых, – а в Чикаго, в «Берр-Оук». Искушению противиться сложно, и он тоже приходит. Стоит позади – он единственный белый мужчина. А когда его спрашивают, что он здесь делает, он просто бормочет: «Ы щнаомы», и дурачье само придумывает историю за него.
– Вы вместе работали? И вы приехали к ней на похороны? Прямо из Сенеки? – Они смотрят на него изумленно.
– Вот бы побольше таких людей, – говорит женщина в шляпке, и его пропускают вперед. Отсюда видно гроб, лежащий в могиле среди моря лилий.
Детей он узнает сразу. Трехлетние близнецы играют среди надгробий, не понимая, что происходит, но какой-то родственник раздает им оплеухи и тащит, рыдающих, обратно к могиле; двенадцатилетняя девочка сверлит Харпера взглядом, будто все о нем знает, и держит за руку младшего брата. Тот даже не плачет – потрясение не позволяет, – но то и дело судорожно сухо вздыхает.
Харпер бросает пригоршню земли на крышку гроба. «Я это с тобой сделал», – думает он, и конструкция вокруг челюсти скрывает истинную природу его ужасной широкой ухмылки.
Видеть ее под землей и понимать, что никто его не подозревает, неимоверно приятно. Наслаждаться воспоминаниями об убийстве не мешает даже боль в челюсти. Но покой быстро сменяется беспокойством. Харпер не может оставаться в Доме надолго. Тотемы гудят, выгоняя его обратно. Нужно найти следующую жертву. Уж ради этого-то ему не обязательно никого очаровывать, ведь правда?
Он пропускает войну, которая быстро надоедает скудными талонами на еду и вечным страхом, написанным на человеческих лицах, и оказывается в 1950-м. Твердит себе, что просто хочет тут осмотреться, но понимает: его девушка где-то рядом. Он ее чувствует.
В животе тянет, как в день, когда он пришел к Дому. Осознание всегда врезается острым клинком, когда он находит нужное место и видит талисман, что висит в Комнате. Это игра. Девушки прячутся от него в разных местах и эпохах. Они подыгрывают, с готовностью ожидая судьбу, которую Харпер для них подготовил.
В том числе и она: сидит в кафе в старом районе Олд-таун, а на столе перед ней блокнот, бокал вина и сигарета. На ней облегающий свитер с рисунком из скачущих лошадей. Она рисует и улыбается, а черные волосы падают на лицо, перекрывая лица посетителей и проходящих мимо людей. Харпер подглядывает через плечо и видит наброски, на которые уходит по паре секунд, остроумные карикатуры прохожих.