Возможность подойти появляется мгновение спустя: девушка хмурится, вырывает листок, комкает и выкидывает. Он катится к тротуару, и Харпер делает вид, что замечает его случайно. Склонившись, подбирает его и распрямляет.
– Ой, ну что вы, не надо, – смеется девушка в ужасе, как будто ее застали заправляющей юбку в колготки, но пораженно смолкает, заметив металлическую проволоку на его челюсти.
Рисунок вышел хорошим. Забавным. Он точно улавливает суть тщеславной красавицы в парчовом жакете, стремительно шагающей неподалеку от них: острый подбородок, треугольнички миниатюрной груди и точно такая же угловатая собачка. Харпер возвращает его на стол. На носу у девушки он замечает чернильное пятнышко – она бездумно потерла его грязной рукой.
– Вы уони-и.
– Да. Спасибо, – говорит она, а потом привстает. – Постойте. Можно вас нарисовать? Пожалуйста?
Харпер качает головой и уходит – потому что заметил на столе зажигалку, черную с серебром, и не уверен, что сможет сдержаться. Вилли Роуз.
Ее время еще не пришло.
Дэн9 мая 1992
Он уже к ней привык. И дело даже не в том, что теперь можно не тратить время на сбор информации прямо в дороге, и не в том, что она берет на себя телефонные разговоры с источниками цитирований. Рядом с ней просто приятно находиться.
В субботу он отводит ее на обед в «Козла», чтобы она «приобщилась к культуре», потому что следующий шаг – ложа прессы во время живой игры. По стенам бара развешаны телевизоры и спортивные сувениры, а за зелено-оранжевыми столиками сидят завсегдатаи, среди которых немало журналистов. Выпивка тут неплохая, а еда весьма хороша, пусть и нацелена на туристов. Особенно после пародии в «Субботнем вечере», где сыграл Джон Белуши. Оказывается, ее Кирби видела.
– Да, но этот бар давно пользуется скандальной славой, – говорит Дэн. – Он исторически связан с «Чикаго Кабс» – в 1945-м владелец привел на стадион Ригли своего козла. Даже купил ему билет, все такое, но от козла слишком сильно воняло, и его выгнали. Владелец так разозлился, что тут же поклялся: «Чикаго Кабс» никогда не победят в мировой серии. И они так ни разу и не победили.
– А я-то думала, что они просто не умеют играть.
– Только попробуй сказать так в ложе для прессы.
– Я прямо Элиза Дулитл от бейсбола.
– Кто?
– «Моя прекрасная леди», ты что, не видел? Учишь меня этикету, чтобы я могла выйти в свет.
– И работы предстоит много…
– Тебе бы и самому сменить имидж не помешало.
– Ну-ка?
– Легкая неряшливость тебе идет. Ты вполне себе ничего, но одежда оставляет желать лучшего.
– Так, подожди. Ты приударить за мной пытаешься или оскорбить? И кто бы говорил, девочка. Сама-то только и носишь, что футболки никому не известных групп.
– Это ты их не знаешь. Мне бы тебя поучить. На концерт сводить, что ли.
– Даже не надейся.
– Кстати об обучении. Вычитаешь мою домашку? А то скоро игра начнется, придется смотреть.
– Мне что, домашку за тебя делать? Здесь?
– Я уже сделала. Просто проверь на ошибки. И вообще, сам попробуй учиться, работать и искать серийного убийцу в свободное время.
– Подвижки есть, кстати?
– Не особо. На объявление пока никто не откликнулся. Но адвокат подсудимых по делу Мадригал назначила мне встречу.
– Я же просил поговорить с прокурором.
– Он повесил трубку. По-моему, он решил, что я снова хочу открыть дело.
– Ну, так и есть. Причем без всяких на то оснований.
– Ничего, они скоро появятся. Ну так что, прочитаешь эссе? А я пока принесу чего-нибудь выпить.
– Используешь ты меня, – ворчит Дэн недовольно, но все равно достает очки.
Эссе варьируются от размышлений на тему существования свободы воли (к своему разочарованию, Дэн выясняет, что ее нет) до истории эротики в поп-культуре. Кирби плюхается за столик с двумя бутылками – пиво для себя, диетическая кола для него, – и видит, как Дэн приподнимает брови, вчитываясь в текст.
– На выбор давали либо это, либо «пропаганду в военных фильмах двадцатого века», а я уже смотрела «Багз Банни против нацистов». Шедевр своего времени, кстати.
– Можешь не объяснять, чем ты руководствовалась, просто учти – ваш препод явно пытается затащить как можно больше студенток в постель.
– У нас ведет женщина, и нет, она не лесбиянка. Хотя, если так подумать, она упоминала, что подхалтуривает организатором оргий.
Она с такой легкостью вгоняет его в краску. Бесит.
– Ну все, молчи. Давай лучше обсудим твою любовь к запятым. Их нельзя пихать куда вздумается.
– Ага, профессор по гендерным исследованиям тоже так говорил.
– Сделаю вид, что я этого не слышал. Серьезно, пора постигнуть таинства пунктуации. И избавиться от сухого научного стиля. «Исходя из этого, мы можем контекстуализировать процесс в рамках постмодернистского подхода»… Что это за фигня?
– Ну, какие тексты, такой и стиль.
– Да, но в журналистике это тебя уничтожит. Выражайся проще. И лей меньше воды. А в целом неплохо. Не самые свежие мысли, но самобытность разовьется со временем. – Он смотрит на нее из-за очков. – Послушай, читать про эротику ранней киноэпохи и порнографию для чернокожих, конечно, весьма занимательно, но советую обсуждать домашку с одногруппниками, а не со мной.
– Ну уж нет, – машет рукой она. – Одногруппников я и на парах вижу. Хватает за глаза.
– Да ладно тебе. Думаю, если бы ты захотела, то запросто бы…
Она перебивает его:
– Что, подружилась бы с ними? Вот не надо, а? Я как поехавшая с катушек звезда, только без лимузина и халявных дизайнерских шмоток. Люди постоянно на меня пялятся. Они все знают и только об этом и говорят.
– Ну что ты так, девочка…
– У меня есть одна чудесная способность: никто не хочет со мной говорить. Просто магия. Подхожу я к кому-то, и все, разговору конец. А отхожу, и он продолжается, только потише.
– Рано или поздно это пройдет. Они молодые и глупые. А ты необычная.
– Я ненормальная. А это совсем другое. Я не должна была выжить. А раз уж смогла – значит, должна была измениться. Стать сраной трагической девицей, которую постоянно рисует моя мать.
– Да, на Офелию ты мало похожа. – Кирби приподнимает брови, и Дэн защищается: – Эй, я тоже с высшим образованием вообще-то. Только я не тратил студенческие годы на диетическую колу и спортивных писак.
– Я и не трачу. Это неотъемлемая часть моей производственной практики, за которую, кстати, тоже ставят оценки.
– А насчет писаки возразить ты не хочешь?
– Не-а.
– Чудесно, – воодушевленно произносит Дэн. – Давай-ка на этой печальной ноте мы переключимся на матч?
Бар забит народом, и все болельщики одеты в цвета своих команд.
– Как враждующие банды, – шепчет Кирби во время гимна. – Калеки с Кровавыми[3].
– Тш-ш, – шипит Дэн.
Как выясняется позже, ему нравится объяснять ей игру – не только основные правила, но и нюансы.
– Спасибо. Мой личный комментатор, – саркастически хмыкает она.
Бар подскакивает на ноги в едином порыве; кто от восторга, кто от разочарования. Рядом проливается пиво, чуть не залив Кирби ботинки.
– А вот это называется «хоум-ран». – Дэн толкает ее плечом, указывая на экран. – Не «гол».
Она пихает его кулаком, шутливо, но сильно, костяшками, и он отвечает под стать, не задумываясь: бьет с точно такой же силой. Он умеет давать сдачи – сестра научила. В свое время они немало дрались. И щипались. И катались по полу, дергая друг друга за волосы. Это насилие, подстегнутое любовью. Когда одними объятиями чувства не выразишь. Семейная визитная карточка.
– Ай, сволочь! – Она смотрит на него большими глазами. – Больно же.
– Блин, Кирби, прости. – Он паникует. – Я не хотел. Не подумал. Ну охренеть, Веласкес, вот это ты молодец: ударил девчонку, которая пережила самое страшное нападение за последние годы. Что дальше? Бить бабулек, пинать щенков?
– О, да ладно. Я не такая слабачка. – Она фыркает, но не сводит взгляда с экрана над баром – там в третий раз за игру крутят рекламу молока. Он понимает: ее расстроила не шутливая драка, а его реакция.
Ну, тут все легко. Он стучит костяшками пальцев по ее колену.
– Ну да. Ты у нас крепкий орешек.
Она косится на него, озорно улыбаясь.
– Еще какой. Все зубы переломать можно.
– Ого. Да ты, погляжу, не умеешь шутить, – широко ухмыляется он и практически подставляется под удар.
– Зато бить умею в отличие от тебя, – парирует Кирби.
– «Вполне себе ничего»? – качает головой он.
Вилли15 октября 1954
В 1942 году под заброшенным стадионом Чикагского университета прошел первый в мире успешный запуск ядерного реактора. Чудо науки! Но очень быстро оно превратилось в чудо пропаганды.
Воображение порождает страх. И страх в этом не виноват. Просто таково его происхождение. Плодятся ночные кошмары. Союзники становятся врагами. Повсюду появляются диверсанты. Паранойя оправдывает все притеснения, и право на тайну частной жизни становится роскошью, ведь у красных есть атомная бомба.
Вилли Роуз ошибочно думает, что только в Голливуде перегибают палку. Уолт Дисней требует у альянса кинематографистов сохранения американских идеалов, иначе коммунисты превратят Микки Мауса в марксистскую крысу! Что за бред.
Разумеется, она слышала про разрушенные карьеры людей, которых внесли в черные списки, потому что они отказались присягать в верности Соединенным Штатам Америки и их идеалам. Но она ведь не Артур Миллер. И не Этель Розенберг[4], раз уж на то пошло.
Поэтому, явившись в среду на работу в «Крейк энд Мендельсон», расположенный на третьем этаже Фишер-билдинг, она совершенно не готова к двум комиксам, оставленным на ее рабочем столе, словно в чем-то ее упрекая.
«Американский боец. Шутки кончились – с этими двумя не до смеха! ИВАН ЯД и ЖЕСТКИЙ ТРОЦКИЙ». Супергерой в цветах американского флага и его юный напарник готовятся вступить в бой с двумя уродливыми розовыми мутантами, лезущими из тоннеля. На обложке второго комикса симпатичный секретный агент вырывает из рук женщины в красном платье пистолет, а на ковре рядом с ними истекает кровью бородатый советский солдат. Над камином висит пейзаж: заснеженная деревня под алым росчерком неба, а в окнах виднеются купола минаретов. «Секретные миссии адмирала Захария. Опасности! Интриги! Тайны! Драки!» Женщина напоминает саму Вилли: у нее точно такие же черные волосы. Намек очевиден. Очень смешно. Только она не смеется.