Боги, как она могла так ошибаться? Перепутала друзей с врагами. Стюарт смотрит на нее с беспокойством, а не презрением. Может, понимает, что в тот вечер зря не сдержался. Неожиданно она вспоминает: он ведь потом ни разу ей не грубил. Мартин злится, что ее не оказалось на месте, когда было нужно. А Джордж… Джордж ухмыляется и приподнимает брови. «И где же ты так долго была? – спрашивает он всем видом. – Не забывай: я наблюдаю».
Чертежи на кальке расплываются перед глазами. Она гневно чиркает тушью стены кухни. Все равно они кривые и нужно их переделать.
– Ты в порядке? – спрашивает Джордж, фамильярно укладывая руку ей на плечо. – Выглядишь как-то не очень. Может, пойдешь домой?
– Спасибо, у меня все чудесно.
Ничего остроумного в голову не приходит. Джордж, милый Джордж. Добрый, пушистый, безобидный Джордж. Она вспоминает, как однажды они задержались допоздна, работая над проектом Харта, и он нашел в кабинете Мартина бутылку шотландского виски. Они просидели за разговорами до двух часов ночи. О чем она говорила? Вилли пытается вспомнить. Кажется, про искусство, про Висконсин, где она выросла, про то, почему решила стать архитектором. И про любимые здания, над которыми хотелось бы поработать, – взмывающие в небеса башни Адлера и Салливана, их резные детали. А потом, разумеется, перешла к домам Пульмана, к заносчивости, с которой приходится мириться проживающим там рабочим. Джордж слушал ее и молчал. Собирал компромат.
Вилли цепенеет всем телом. Нужно переждать; когда все разойдутся, она сможет трезво оценить ситуацию. Вернуться в бар – или пойти прямо домой, уничтожать все, что может связать ее с оппозицией.
Наступает пять часов, и коллеги потихоньку начинают расходиться. Стюарт уходит одним из первых. Джордж задерживается, словно поджидает ее.
– Ты идешь, или мне оставить ключи? – У него слишком крупные зубы, и они с трудом помещаются в рот. Раньше она этого не замечала. Большие, широкие куски белой эмали.
– Иди. Хочу добить чертеж. Ну, или он меня добьет.
Он хмурится.
– Ты весь день над ним работаешь.
Она не выдерживает.
– Я же знаю, что это был ты.
– А?
– Комиксы. Это обидно и глупо. – Глаза наполняются злыми слезами, но она категорически отказывается смаргивать их.
– Комиксы? Да мы их который день из рук в руки передаем. Ты из-за них так завелась?
– А, – выдыхает она. От осознания, насколько сильно она ошибалась, спирает дыхание.
– Что, совесть нечиста? – Он сжимает ее плечо и перекидывает портфель в другую руку. – Не бойся, Вилли, я знаю, ты не коммунист.
– Спасибо, Джордж, я…
– Так, максимум им сочувствуешь. – Он не улыбается. Просто кладет ключи ей на стол. – Мы работаем над правительственным заказом, так что проблемы нам не нужны. Меня не волнует, что ты делаешь в свободное время, но научись убирать за собой. Договорились? – Он щелкает пальцами, словно взводит курок, и выскальзывает из кабинета.
Вилли остается сидеть, оглушенная его словами. Можно выкинуть оппозиционные журналы, порвать откровенные рисунки, сжечь простыни. Но как стереть собственную суть?
В дверь коротко барабанят костяшками пальцев, и она вздрагивает так, что едва ли не падает. Через матовое стекло с названием фирмы виднеется мужской профиль. «ФБР!» – думает она в первую очередь, и моментально становится стыдно. Ну и бред. Наверняка кто-то из коллег вернулся за забытыми вещами. Она оглядывается и замечает пиджак, висящий на кресле Эйба. Значит, это он. Небось потерял кошелек и проездной на автобус. Она снимает пиджак с кресла. Ей тоже пора домой – сидеть на работе больше нет смысла.
Она открывает дверь, но видит не Эйба, а ужасно худого мужчину с костылем. Сквозь проволоку и штыри, удерживающие челюсть, виднеется кривое подобие улыбки. Вилли отшатывается от него в отвращении и пытается закрыть дверь, но он успевает подставить костыль. Дверь врезается в нее со всей силы, отскакивает от лба; стекло идет трещинами. От удара Вилли налетает поясницей на металлический край тяжелого чертежного стола и сползает на пол. Только бы успеть добраться до большой лампы Стюарта, которой можно бы было отбиться…
Но встать не получается. Ноги не слушаются. Она всхлипывает, а мужчина, хромая, проходит внутрь, косо ухмыляясь сквозь проволоку, и тихо закрывает за собой дверь.
Дэн1 июня 1992
Дэн и Кирби сидят на скамье запасных под навесом – привилегия журналистов. Перед ними расстилается бейсбольное поле; его невозможная зелень приятно контрастирует с дорожками теплого красно-коричневого песка, белой разлиновкой и плющом, обвивающим кирпичную ограду поля. Стадион пока пуст, хотя на соседних крышах уже собираются болельщики.
Остальные журналисты обустраиваются в ложе для прессы, которая возвышается над изгибами трибун с серыми пластиковыми сиденьями. Народ пока не пускают; до начала осталось добрых сорок минут, но лавочники уже вовсю готовят еду. В воздухе витает запах хот-догов. Дэн любит такие моменты: стадион полнится предвкушением. Еще бы Кирби не портила ему настроение своими выходками.
– Я тебе кто, бесплатный пропуск в библиотеку «Сан Таймс»? На работе нужно работать, – резковато говорит он. – А то зачета по практике не получишь.
– Я и работала! – возмущенно возражает Кирби. Она одета в какую-то непонятную панковскую безрукавку с высоким горлом, прикрывающим шрамы, – похоже на рясу священника, только без рукавов. Не лучший выбор для ложи прессы, где царствует дихотомия строгих рубашек и спортивных футболок. Он и так сомневался, стоит ли брать ее с собой. И вот – сомнения себя оправдали. Он старается не отвлекаться на светлые волоски на ее обнаженных руках.
– Я же дал тебе список вопросов. Надо было просто зачитать их с вопросительной интонацией. А в итоге Кевин с ребятами приходят и говорят, что пока я надрываюсь, пытаясь выудить из Лефевра какой-нибудь полезный комментарий, ты режешься в карты и флиртуешь с «Падрес» в раздевалке.
– Да задала я твои вопросы! А потом села играть с ними в покер. Я просто налаживаю контакты! В универе говорили, что на этом строится вся журналистика. И я не напрашивалась, Сандберг сам предложил. Я выиграла двадцатку.
– Думаешь, притворишься милой наивной девочкой и тебе все сойдет с рук? Всю жизнь так выкручиваться будешь?
– Думаю, что для начала взаимного интереса достаточно. Любопытство превыше всех заблуждений. Да и помериться шрамами иногда помогает.
Дэн слегка усмехается:
– Да, про это я слышал. Что, Самми Соса серьезно показал тебе задницу?
– Ого. А ты умеешь высасывать сенсации из пальца. Откуда такие слухи? На пояснице у него шрам, чуть выше бедра. И вообще, ты так говоришь, будто они не раздеваются у всех на глазах, когда идут в душевые. У него еще огромный синяк был, потому что он врезался в мусорный бак. Говорит, не заметил – хотел попрощаться с другом, повернулся и бам! Сказал, что иногда жуть какой неуклюжий.
– Ха. Учти, если он выронит мяч, я его процитирую.
– У меня даже записи есть. И еще кое-что интересное. Мы разговорились про путешествия, про то, как редко они бывают дома. Я им рассказала, как один раз в Лос-Анджелесе я осталась ночевать у девчонки, с которой познакомилась в видеопрокате, а она попыталась устроить групповушку со мной и своим парнем, и в итоге меня выперли на улицу в четыре часа утра. Я гуляла до рассвета, смотрела, как потихоньку просыпается город. Очень красиво. Да и история забавная.
– А мне ты ее не рассказывала.
– Считай, рассказала. Короче, не важно. Потом я сказала, что рада вернуться в Чикаго, и спросила Грега Мэддокса, как ему тут живется, а он начал увиливать.
– В смысле?
Кирби заглядывает в блокнот.
– Я все записала, когда ушла. Вот: «А где же мне еще жить? В Чикаго такой дружелюбный народ. Не только болельщики, но и таксисты, и носильщики в отелях, и простые прохожие. В других городах все ведут себя так, будто ты им должен». А потом он подмигнул и начал говорить про любимые ругательства.
– И ты не стала уточнять?
– Пыталась, но он постоянно переводил тему. Я просто подумала, что было бы неплохо написать мнение профессионального бейсболиста о Чикаго. Куда он рекомендует сходить, любимые рестораны, парки, клубы, все в этом духе. Но потом явился Лефевр, и они пошли готовиться к игре. А я как-то задумалась – с чего Мэддокс вообще об этом заговорил?
– Да, это точно.
– Думаешь, он хочет сменить команду?
– Как минимум думает в эту сторону. Бешеный пес всегда держит все под контролем. Ему нравится нарываться. Он знал, о чем говорит. Значит, за ним нужно приглядеть.
– Не повезет «Кабс», если он свалит.
– Ну, я его понимаю. Если хочешь полностью отдаться бейсболу, нужно искать наилучшие условия. Его же сейчас все хотят.
– Ого, даже так? А я думала, ты по девочкам.
– Ты же поняла, о чем речь, засранка.
– Да поняла я. – Она легко толкает его плечом. Ее рука нагрелась на солнце, и прикосновение обжигает даже через рубашку.
– Все, сенсационные новости кончились? – спрашивает он и незаметно отодвигается, а сам думает: «Ты серьезно, Веласкес? Тебе сколько, пятнадцать лет?»
– Потерпи, – отвечает она. – Вот позовут меня опять играть в покер…
– Да уж, лучше тебя, чем меня. Я ужасно блефую. – Да уж, и правда ужасно. – Ладно, пошли, пора подниматься.
– А оттуда нельзя посмотреть? – Кирби показывает на зеленое табло, установленное над центральной трибуной. Дэн и сам бы не отказался. Оно прекрасно: истинно американское, с четкими белыми буквами и окошками, которые открываются между пустыми ячейками, где потом появятся цифры.
– Губу закатай и даже не надейся. Это ручное табло, одно из последних. Его берегут как зеницу ока. Туда никого не пускают.
– А тебя пустили.
– Я заслужил.
– Ага, ври больше. Как ты прошел?
– Написал статью про мужика, который ведет счет. Он всю жизнь этим занимается. Живая легенда.