Тот бросается на него, орет, размахивает тушкой, словно дубинкой.
– Hej! Coś ty za jeden? Co ty tu kurwa robisz? Myślisz, że możesz tak sobie wejść do mojego domu?[8]
– День добрый, – дружелюбно приветствует Харпер, потому что знает исход этой встречи. – Был бы я любителем ставок, рискнул бы предположить, что вас зовут мистер Бартек.
Его пыл быстро остывает, и мужчина переходит на английский:
– Вас послал мистер Луи? Я же все ему объяснил. Я не мухлюю, друг мой! Я инженер. Удача, как и все остальное, подчиняется своим законам. Ее можно просчитать. Даже когда речь про фаро и скачки.
– Я вам верю.
– Могу вам помочь, если хотите. Со ставками. Метод проверенный, друг мой. Победа гарантирована. – Он с надеждой смотрит на Харпера. – Вы пьете? Давайте налью! У меня есть виски. Даже шампанское! И я как раз собирался заняться индейкой, на двоих ее хватит. Давайте сотрудничать. Зачем опускаться до насилия, согласитесь?
– Увы, не соглашусь. Снимите пиджак, будьте любезны.
Мужчина медлит. Он замечает, что на Харпере тот же самый пиджак – точнее, его будущая версия. Его бравада сдувается, сморщивается, как коровий желудок, когда вгоняешь в него нож.
– Вас ведь не Луи Коуэн прислал, да?
– Нет. – Имя гангстера ему знакомо, пусть он и не имел с ним дел. – Но я вам крайне признателен. За все это.
Харпер обводит костылем коридор, а когда Бартек непроизвольно следует за движением глазами – бьет набалдашником по шее. Поляк падает, визжит, а Харпер упирается рукой в стену и с силой опускает костыль ему на голову. А потом еще раз. Еще. Привычно и непринужденно.
Стянуть пиджак оказывается делом нелегким. Харпер вытирает лицо тыльной стороной ладони, и на ней остается кровь. Надо принять душ – а потом пойти и сделать то, что до́лжно. Положить старт событиям, которые уже произошли.
Харпер20 ноября 1931
Он возвращается в Гувервилль впервые после всего, что случилось – до того, как это случилось. Из-за воспоминаний трущобы кажутся хуже, чем они есть. Люди – подлее, ничтожнее. Серые кожаные мешки, которыми управляет оцепенелая рука кукловода.
Он постоянно забывает, что никто за ним не гонится, и одергивает себя. Никому он не нужен. Пока что. Но знакомых мест он избегает – идет через парк, придерживаясь берега. Отыскать нужную хибару несложно; женщина снимает развешенное сушиться белье, слепо скользя пальцами по веревкам, находит запятнанную сорочку, одеяло, кишащее вшами, от которых не помогает ледяная вода. Ловко складывает их и передает стоящему рядом мальчишке.
– Мама. Тут кто-то пришел.
Женщина взволнованно оборачивается к нему. Видимо, она слепая с рождения – даже не знает, как притворяться зрячей. Как утомительно, как скучно и неинтересно. Да и чем может заинтересовать эта серая женщина, которая уже заранее мертва.
– Прошу прощения, мадам, я не хотел потревожить.
– У меня больше нет денег, – отвечает она. – Если вы пришли грабить, то все, опоздали. Надо было приходить раньше.
– Отнюдь, мадам. Я хочу попросить об услуге. Ничего особенного, но я заплачу вам за помощь.
– Сколько?
В ответ на открытую жадность Харпер смеется.
– Что, сразу к делу? Вы даже не знаете, о чем я хочу попросить.
– Да всем вам нужного одного и того же. Я отправлю мальчишку на вокзал, пусть собирает милостыню. Не волнуйтесь, он вам не помешает.
Харпер сует ей в руку деньги. Женщина вздрагивает.
– Где-то через час мимо будет проходить мой товарищ. Передайте ему весточку и пиджак. – Он накидывает его ей на плечи. – Не снимайте, иначе он вас не узнает. Его зовут Бартек. Не забудете?
– Бартек, – повторяет она. – Что ему передать?
– Имени будет достаточно. Вы услышите шум, крики. Просто назовите его по имени. И даже не думайте опустошить карманы. Я знаю, что там лежит. Если что-нибудь пропадет – вернусь и убью.
– При мальчике могли бы так и не говорить.
– А он будет свидетелем, – говорит Харпер и наслаждается правдой.
Кирби2 августа 1992
Дэн с Кирби проходят во двор загородного дома; посреди ухоженной лужайки торчит предвыборный щит: «Голосуйте за Билла Клинтона!» Рэйчел тоже постоянно ставила такие таблички, но в поддержку всех партий сразу – ей нравилось сбивать людей с толку. А активистам всегда говорила, что будет голосовать только за экстремистов. Зато когда застукала Кирби за розыгрышем – та названивала пожилой женщине и убеждала ее обернуть все электрические приборы в фольгу, чтобы излучение со спутников не проникало в дом, – то отчитала ее за ребячество.
Где-то в доме приглушенно голосят дети. На крыльце, которое бы не помешало подкрасить, в горшках стоит оранжевая герань. Вдова детектива Майкла Уильямса открывает им дверь, улыбается, но устало.
– Привет! Простите, у меня тут ребята… – Из глубины дома раздается вопль:
– Ма-а-ам! Он налил горячую воду!
– Извините, я на секунду. – Она скрывается в доме, а назад возвращается с двумя мальчиками, которые держат в руках водяные пистолеты. Им лет по шесть-семь – Кирби плохо определяет возраст. – Мальчики, поздоровайтесь.
– Здрасте, – бормочут они, глядя в пол, хотя младший из братьев осмеливается взглянуть на Кирби через занавесь поразительно длинных ресниц; хорошо, что сегодня она надела шарф.
– Ну ладно, сойдет. Идите погуляйте на улице, ладно? Можете поиграть с садовым шлангом. – Она подталкивает их к двери, и они с воплями и улюлюканьем вылетают на улицу как две маленькие ракеты.
– Проходите. Я сделала чай со льдом. Вы Кирби, да? Я Шармейн Уильямс.
Они пожимают руки.
– Спасибо, что откликнулись, – говорит Кирби, когда Шармейн проводит их в дом, такой же ухоженный, как и лужайка. В порядке Кирби видит вызов для мира. Это ведь самое страшное в смерти, и не важно, что стало причиной – убийство, сердечный приступ или авария. Жизнь должна продолжаться.
– Ой, не знаю, пригодится ли вам хоть что-то. Но оно лежит, только место занимает. Я звонила в участок, но они не собираются ничего забирать. Так что это я должна вас благодарить, если честно. Да и мальчикам вторая комната освободится – вот они будут рады.
Она открывает дверь и проводит их в небольшой кабинет, из окна которого открывается вид на аллею за домом. Все место здесь занимают коробки: они тянутся вдоль стен и выстраиваются рядами по полу. Напротив окна висит войлочная доска, где булавками закреплены семейные фотографии, вымпел «Чикаго Буллз» и синяя лента за победу чикагского полицейского управления в чемпионате по боулингу за 1988 год. По краю в ряд тянутся старые лотерейные билеты – череда неудач.
– Ставил на номер значка? – спрашивает Дэн, оглядывая доску. Среди радостных семейных моментов и сувениров мрачным пятном выделяются фотография мертвеца, лежащего в клумбе с раскинутыми руками, словно Христос, полароидная карточка с целым мешком отмычек и статья из «Трибьюн»: «Проститутка найдена мертвой». Про них Дэн не упоминает.
– Еще бы, – отвечает Шармейн и хмурится, оглядывая дешевый стол из «Кей-марта», заваленный всевозможными документами. Среди них стоит полосатая кружка, на дне которой виднеется пушок плесени. – Пойду налью чая, – говорит она и уходит, прихватив с собой кружку.
– Странно тут, – говорит Кирби, оглядывая комнату, заваленную тем, что осталось от детективного прошлого. – Как будто здесь живет его призрак. – Она подбирает стеклянное пресс-папье с голограммой парящего орла и тут же ставит на место. – Ну правда.
– Ты же сказала, что тебе нужен доступ к старым расследованиям. Вот, пожалуйста. Майк часто занимался делами, касающимися убийства женщин, и сохранял все заметки.
– А разве это не считается за улики?
– В улики попадает только то, что важно в расследовании: окровавленный нож, показания свидетелей. Это как в математике: нужно показать ход решения, но пока ты придешь к нему – испишешь немало черновиков. Некоторые допросы ни к чему не приводят, а вещдоки отсеиваются как бесполезные.
– Ты убиваешь всю мою веру в судебную систему, Дэн, а ее и так было немного.
– Майк агитировал за то, что систему надо менять. Что детективы должны учитывать все улики. Он давно говорил, что полиция нуждается в реформировании.
– Харрисон рассказывал о твоем расследовании про пытки.
– Трепло. Да, Майк как раз их и сдал, но потом Шармейн и мальчишкам начали угрожать. Неудивительно, что он отозвал показания. Даже перевелся в Найлз, чтобы не переходить никому дорогу. Но продолжил собирать документы, связанные с убийствами, над которыми он работал. Да и не только. Когда в одном из участков прорвало трубы, он спас много дел, перевез их сюда. Некоторые уже и не разобрать. Видимо, он хотел посидеть над ними на пенсии, раскрыть парочку висяков. Может, написать книгу. А в итоге попал в аварию.
– Думаешь, это случайность?
– В него въехал пьяный водитель. Лоб в лоб, оба погибли на месте. Что поделать, бывает. Но документов после него осталось немало. В архивах «Сан Таймс» таких не найдешь. Вряд ли в них есть что-то полезное. Хотя кто знает. Сама говорила, что будем сужать круг поисков постепенно.
– Пора начинать называть меня Пандорой, – отвечает Кирби, стараясь не поддаваться отчаянию, в которое вгоняют бесконечные башни коробок, до краев набитые чужим горем. Всегда можно попросту сдаться.
Еще чего.
Дэн2 августа 1992
Чтобы поднять двадцать восемь коробок со старыми делами в квартиру Кирби, расположенную над немецкой булочной, у них уходит десять подходов.
– Не могла найти дом с лифтом? – ворчит Дэн, толкая входную дверь носком ботинка, и сгружает коробку на подобие стола – старую дверь, лежащую на деревянной подставке.
Ее квартира – просто дыра. Паркет блеклый и исцарапанный. Повсюду валяется разбросанная одежда. И это далеко не симпатичные трусики. Вывернутые наизнанку футболки, джинсы, спортивки, одинокий черный сапог с развязанными шнурками, выглядывающий из-под дивана в поисках своей пары. Все это – симптомы холостой жизни человека, которому наплевать. Он надеялся как-нибудь выяснить, не ночевал ли тут на прошлой неделе Фред, этот дегенера