т. Может, они вообще начали снова встречаться. Но бардак такой, что отыскать в нем намеки на потенциальную личную жизнь невозможно – что уж говорить о пути к сердцу.
Разномастную мебель Кирби явно клепает сама: собирает выброшенный на помойку хлам и вдыхает в него новую жизнь. И речь даже не о книжных полках, которыми стали ящики из-под бутылок, – такие есть у любого студента. Например, на полу перед диваном – это у Кирби такая гостиная – вместо кофейного столика стоит старая клетка, накрытая круглой стеклянной столешницей.
Стащив куртку, Дэн бросает ее на диван к рыжему свитеру и обрезанным шортам, а сам наклоняется к импровизированному столику и разглядывает диораму из игрушечных динозавров и искусственных цветов.
– А, не обращай внимания, – мнется Кирби. – Мне было нечего делать.
– Очень… интересно.
У кухонной стойки опасно кренится в сторону высокий деревянный стул, расписанный тропическими цветами. Дверь в ванную украшают пластиковые золотые рыбки, а на кухонных шторах весело перемигиваются праздничные гирлянды.
– Уж прости, что нет лифта. Зато дешево. И по утрам хлебом пахнет. А на вчерашние пончики у меня скидка.
– А я все думал, на какие шиши ты постоянно их покупаешь?
– То-то талия все шире и шире! – Она задирает футболку и щипает себя за живот.
– Ничего, будешь постоянно подниматься по лестнице – скинешь, – отвечает Дэн и не смотрит, совершенно точно не смотрит на изгиб ее талии и выпирающую косточку у бедра.
– Особенно если снова придется таскать коробки. У тебя, случаем, больше нет знакомых мертвых полицейских? – Она замечает его взгляд. – Извини, перегнула палку. Ну что, ты останешься? Поможешь немного разобраться?
– А что мне еще делать?
Кирби открывает первую коробку и вытаскивает на стол содержимое. Становится ясно: систематизацией Майкл Уильямс не отличался. Документы самые разные, собранные за последние тридцать лет. Фотографии машин, золотистых и бежевых, с квадратными кузовами – явно годов из семидесятых. Полицейские снимки преступников с подписанными датами и номерами соответствующих дел. В профиль, анфас, справа и слева. Какой-то крутыш в огромных очках, красавчик с зализанными волосами, мужчина с такими огромными щеками, что в них можно прятать наркотики.
– Сколько лет было твоему другу? – вскидывает бровь Кирби.
– Сорок восемь? Пятьдесят? Всю жизнь отдал полиции. Старая школа. Шармейн – его вторая жена. Полицейские разводятся часто, чаще, чем все остальные. Но у них все было славно. Думаю, они бы всю жизнь провели вместе, если бы не авария.
Он поддевает коробку, стоящую на полу, носком ботинка.
– Предлагаю не трогать старье. Все, что раньше… семидесятого? Будем считать бесполезным.
– Договорились, – кивает Кирби и открывает коробку за 1987–1988 годы, а Дэн отодвигает в сторону все, что не подходит по датам.
– А это что? – спрашивает она и протягивает полароидную фотокарточку, на которой ровным строем стоят бородатые мужчины в коротеньких красных шортах. – Боулинг-клуб?
Дэн щурится.
– Полицейское стрельбище. Там раньше устраивали опознание. Светили подозреваемым прожектором в глаза, чтобы они не видели, кто на них смотрит. Подозреваю, ощущения не из приятных. Вся показуха с односторонним стеклом – она для кино и для участков, которым повезло с финансированием.
– Ого, – тянет Кирби, разглядывая волосатые ноги на фото. – Вижу, история не жалует моду.
– Надеялась увидеть своего типа?
– Ну, было бы неплохо. – От горечи и тоски в ее голосе Дэну становится плохо. Он обманывает ее, попусту тратит время, отвлекая от жестокой правды. Кирби ведь никогда не найдет напавшего на нее психопата – уж точно не в груде старых коробок. Но так ей становится легче, да и Шармейн Дэну жалко. В их встрече он видит взаимопомощь; может, теперь они смогут избавиться от пут, которые их терзают, выкинуть их из головы.
Слабеет ли яд, выпитый вместе? Или он просто отравит двоих?
– Слушай, – не выдерживает он, сам не зная, что сейчас скажет. – Мне кажется, зря ты в это полезла. Тупая затея. Не стоит тебе видеть всю эту херню, все равно же ничего не найдешь, и… твою мать!
Еще немного, и он поцеловал бы ее. Чтобы заткнуть свою пасть, и потому что она совсем рядом. Так близко. Смотрит на него и светится изнутри пылающим жадным любопытством.
Но он вовремя успевает остановиться. Ну, относительно вовремя. Потому что не выставляет себя самонадеянным идиотом. Потому что она не отвергает его, резко, как лопатка в пинболе, отскакивающая с упругим щелчком. Потому что она даже не замечает. Господи, о чем он вообще думал? Он поднимается на ноги, не успев даже подумать, и бросается к выходу из квартиры, забыв куртку на диване.
– Черт. Прости, уже поздно. Мне завтра рано вставать. Статью надо сдать. Увидимся. Как-нибудь.
– Дэн, – произносит она со смехом, удивленным и растерянным одновременно.
Но он уже закрыл – захлопнул – за собой дверь.
А где-то на дне коробки, отставленной в сторону, так и остается лежать фотография: «Кертис Харпер, Чикаго, 13-е отделение полиции, дело № 136230, 16 октября 1954».
Харпер16 октября 1954
Харпер сам виноват – слишком рано вернулся. На следующий день после убийства Вилли Роуз. Разумеется, для него прошло больше. Почти целый месяц.
С того раза он убил еще дважды: Бартека (скучно, но необходимо) и еврейку со странной прической. Но ему неспокойно; заманивая ее в птичий заповедник, он думал, что найдет на теле лошадку, которую подарил в детстве, и тем самым завершит круг. Так же, как завершил его, убив Бартека и отдав пиджак женщине в Гувервилле. Игрушка – выбившаяся нить, которая обязательно за что-то зацепится. Его это не устраивает.
Харпер потирает перевязь на руке – укус проклятой псины. Яблочко от яблони – что хозяйка, что шавка. Очередной урок, который он уяснил. Он снова был слишком небрежен. Придется вернуться и проверить, что стало с девкой. Придется купить новый нож.
Но покоя не дает еще кое-что. Ему кажется, что из Дома пропали вещи. Подсвечники, которые раньше стояли на полке камина. Ложки из ящика в кухне.
Ему просто нужно взбодриться. Ничего больше. С архитекторшей все прошло идеально. Он хочет вернуться на место убийства. Испытание веры. Кровь кипит предвкушением: он уверен, что никто не узнает его. Челюсть уже зажила, а шрамы от поддерживающей конструкции скрылись под отросшей бородой. Он не берет с собой даже костыль. Но этого все равно недостаточно.
Харпер приподнимает шляпу, приветствуя чернокожего швейцара в Фишер-билдинг, а потом по лестнице поднимается на третий этаж. Плитки в коридоре перед архитектурным бюро до сих пор краснеют от крови – Харпер в восторге осознает, что ее не получилось отмыть. Член тут же встает, ноет, и он стискивает его через штаны, сдерживая стон удовольствия. Прислонившись к стене, он скрывает резкие движения ладони за полой пиджака и вспоминает, во что она была одета, какой алой помадой были накрашены ее губы. Ярче, чем кровь.
Вдруг дверь в «Крейк энд Мендельсон» распахивается, и над ним нависает крупный мужчина с редеющими волосами и красными глазами.
– Ты что вытворяешь?!
– Прошу прощения. – Харпер съеживается, быстро находит глазами таблички на соседних дверях. – Я ищу «Чикагское стоматологическое общество».
Но швейцар поднялся на этаж вслед за ним и теперь показывает на него пальцем.
– Это он! Тот ублюдок! Это он вчера ушел весь в крови мисс Роуз!
В полиции Харпера семь часов подряд допрашивают двое следователей: один тощий, как ветка, но с хорошим ударом, а второй полный и лысеющий – этот сидит и курит. Разговоры они разбавляют насилием. Они не верят ему – и неудивительно, ведь в «Чикагском стоматологическом обществе» о нем даже не слышали, а отель «Стивенс», где он якобы остановился, давно сменил название.
– Да я не отсюда, ребята, – с улыбкой говорит он, и тут же кулак врезается в лицо; в ушах звенит, зубы болят, а челюсть ноет, будто вот-вот вновь выскочит из сустава. – Я же сказал. Я коммивояжер. – Его снова бьют, в этот раз в солнечное сплетение, и дышать становится сложно. – Продаю товары для ухода за полостью рта. – От очередного удара он падает. – Я забыл образцы в метро. Может, дадите мне написать заявление об утерянном багаже? – Толстяк пинает его по почкам, но чуть не промахивается. «Лучше бы доверил дело дружку», – думает Харпер и ухмыляется.
– Что, смешно тебе? Чего лыбишься, засранец? – Тощий склоняется над ним и выдыхает сигаретный дым в лицо Харперу. Но не может же он сказать, что он наперед знает, чем все закончится. Он вернется в Дом, потому что на стене еще есть имена девушек, не встретивших предначертанную им судьбу. Но он ошибся – и за это расплачивается.
– Да потому что вы не того взяли, – отдувается он сквозь зубы.
У него снимают отпечатки пальцев. Потом ставят у стены, дают в руки номер и делают фото.
– Хватит улыбаться, а то я тебе все зубы повыбиваю. Девушка умерла, и мы-то знаем, что ее убил ты.
Но улик не хватает – они не могут задержать Харпера. Не только швейцар его видел, но все свидетели клянутся, что еще вчера он был начисто выбрит, а челюсть поддерживала металлическая конструкция. А сегодня у него двухнедельная борода, за которую они дергали своими жирными полицейскими пальцами, проверяя, не приклеена ли она. К тому же на нем нет ни пятна крови, нет оружия убийства – которое обычно он носит в кармане, – потому что Харпер оставил его в шее мертвого пса на тридцать пять лет позже.
Собачий укус стал его алиби. Дворняга укусила, когда он бежал за поездом, в котором остался чемодан с образцами. И как раз в это время несчастную леди из архитектурного бюро убивали.
Детективы признают, что он психопат-извращенец, но не могут доказать, что он несет опасность для общества, и уж тем более его нельзя обвинить в убийстве мисс Вилли Роуз. Его обвиняют в непристойном поведении, вкладывают фотографию в дело и отпускают на волю.