– Господи, сколько барахла, – замечает она. – Легче его просто сжечь. – Она достает из кармана бумагу для самокруток.
– Не соблазняй, – говорит Кирби с резкостью, которую сама от себя не ожидала, но Рэйчел даже не замечает. – Надо было устроить распродажу. Вывалили бы все из коробок на стол, делов-то.
– И тебе бы не пришлось в них копаться, – вздыхает Рэйчел. – Воспоминания нужно прятать куда подальше. Так с ними легче жить. – Она отщипывает кончик сигареты и сыпет на бумагу смесь табака с марихуаной.
– Ты сама-то слышишь, что говоришь, мам?
– Хватит строить из себя психотерапевта. Тебе не идет. – Она поджигает косяк и машинально протягивает Кирби. – А, прости, я забыла.
– Да ничего, – отвечает она и затягивается. Держит дым в легких, пока он не отзывается в голове приятной статикой, как белый шум телевизора. Если бы, конечно, за белым шумом скрывались зашифрованные сигналы из ЦРУ, передаваемые через патоку. В отличие от мамы, Кирби не умеет курить траву – начинает всего пугаться и накручивать себя. С другой стороны, она ни разу не накуривалась в ее компании. Может, она все это время употребляла травку неправильно, упустила возможность получить какие-то тайные знания, переходящие от матери к дочери по наследству – как заплетать французские косички, например, или дурить мальчикам головы.
– Что, в редакцию до сих пор не пускают?
– Я на испытательном сроке. Собираю информацию по спортивным достижениям всяких школьников, но к работе меня не допустят, пока не закрою долги.
– Они о тебе заботятся. Как мило.
– Они обращаются со мной как со сраным ребенком.
Рэйчел достает из коробки набор фишек из старой настольной игры и рождественские украшения, запутавшиеся в меноре. По газону рассыпаются разноцветные яркие пластиковые кружочки из Лудо.
– Слушай, а мы ведь так и не провели тебе бар-мицву. Хочешь, устроим?
– Нет, мам. Как-то уже поздновато, – отвечает Кирби, распечатывая следующую коробку; скотч на ней давно уже высох, но все равно ужасно трещит. Внутри лежат детские книжки: повести Доктора Сьюза, истории о ковбоях, «Там, где живут чудовища», «Хулиганские сказки».
– Это я для тебя храню. Будешь детишкам читать.
– Вряд ли они у меня будут.
– Мало ли. Тебя я тоже не планировала. Помнишь, как ты писала отцу письма?
– Что? – Кирби продирается сквозь туман в голове. Детство от нее ускользает. Память – ненадежная штука. Для того люди и хранят весь этот мусор – стараются не забыть.
– Я их выбрасывала, разумеется.
– Но зачем?
– Что за вопрос? Куда, по-твоему, я бы их посылала? С таким успехом можно писать письма Санте.
– Я кучу лет думала, что моим отцом был Вояж. Ну, Питер Колье. Я его потом разыскала.
– Да, он говорил. А чего ты так удивилась? Мы с ним общаемся. Он рассказывал, что ты приезжала к нему лет в шестнадцать, требовала пройти тест на отцовство и заплатить алименты. Очень его впечатлила.
Вообще-то, насколько Кирби помнит, ей было пятнадцать. Она узнала про него из журнала, который Рэйчел в ярости разорвала на клочки, предварительно устроив грандиозный трехдневный марафон истерик, в которых фигурировали рыдания и немало разбитой посуды.
Питер Колье, творческий гений из крупного чикагского маркетингового агентства. Из заказной статейки Кирби узнала, что последние тридцать лет он занимался созданием революционных рекламных кампаний и заботился о любимой жене, страдающей от тяжелого рассеянного склероза. Вот только в статье не упоминалось, что этот же придурок спал с ее матерью и Кирби ждала его все свое детство.
Она позвонила его секретарше и очень низким, очень серьезным голосом сообщила, что хочет встретиться с ним в каком-то шикарном ресторане, чтобы обсудить «одно весьма прибыльное дело» (слова эти она почерпнула из его же статьи).
Встретившись с ней, он сначала удивился, потом разозлился, а потом рассмеялся и выслушал все ее требования: что он должен вернуться к Рэйчел, потому что ей без него плохо, начать выплачивать алименты и сообщить прессе о своей незаконнорожденной дочери; что фамилию она менять при этом не будет – ее полностью устраивает Мазрахи. Он оплатил ей обед и объяснил, что познакомился с Рэйчел, когда Кирби было пять лет. Но она ему понравилась, и если ей что-то понадобится… Она парировала обидной остротой в духе Мэй Уэст, что-то про рыбу и велосипеды, и гордо победно удалилась. По крайней мере, так ей казалось.
– Кто, по-твоему, помог оплатить твое лечение?
– Да твою ж мать.
– Ну и чего ты такая недовольная?
– Да он же тобой пользовался, мам. Почти десять лет.
– Отношения между взрослыми – сложная штука. Мы давали друг другу то, чего нам не хватало. А не хватало нам страсти.
– Господи, я не хочу это слушать.
– Мы нашли друг в друге безопасность и утешение. Мир – одинокое место. Но отношения не длятся вечно, даже самые замечательные. У всего есть свой срок. У жизни, любви… У всего. – Она обводит рукой разномастные коробки. – Печаль тоже пройдет. Пусть и не так быстро, как счастье.
– Эх, мам. – Кирби укладывает голову ей на колени. Это все травка. На трезвую голову она бы не поддалась чувствам.
– Ну-ну, – говорит Рэйчел. В приятном удивлении она поглаживает Кирби по волосам. – Какие же у тебя непослушные кудри. Никогда не знала, что с ними делать. Их ты точно унаследовала не от меня.
– Каким он был?
– Не знаю. Вариантов несколько. Кажется, я тогда жила в кибуце в долине Хула. Там выращивали рыбу в прудах. Или в Тель-Авиве. Или уже уехала в Грецию. Как-то даже не помню.
– Мама…
– Ну правда. Знаешь, а ведь так будет лучше.
– Что именно?
– Если ты займешься поисками отца, а не человека, который… причинил тебе боль.
– С таким описанием – без шансов.
– Давай расскажу, как их звали? Всего пять человек. Или четыре. Нет, пять. Правда, некоторых я знала только по именам. Но если они из кибуца, то должны сохраниться записи. Устроишь паломничество. Съездишь в Израиль, в Грецию, в Иран.
– Ты была в Иране?
– Нет, но как же там хорошо! У меня где-то есть фотографии. Хочешь взглянуть?
– Да, давай.
– Так, где они… – Рэйчел сдвигает голову Кирби с колен и роется в коробках, откуда извлекает альбом в красной пластиковой обложке, имитирующей кожаный переплет. Перелистнув страницы, она находит фотографию молодой женщины с длинными развевающимися волосами и в белом купальнике. Она смеется и щурится от солнца, которое отбрасывает резкую диагональную тень на нее саму и на бетонный пирс, куда она забирается. Над ее головой – лазурное небо. – Это я в гавани Корфу.
– Ты такая недовольная.
– Я просила Амзи меня не фотографировать. Он целый день с камерой бегал, а я на него ругалась. Неудивительно, что он отдал мне именно это фото.
– Он один из них?
Рэйчел задумывается.
– Нет, меня тогда уже подташнивало. А я-то считала, что просто перепила анисовой водки.
– Просто чудесно.
– Я не знала. Оказывается, ты уже появилась. Тайком от меня.
Она листает дальше. Фотографии вложены вперемешку: Кирби замечает свою комнату, увешанную панковскими плакатами, – воспоминания о ней не вызывают ничего, кроме оглушительного стыда, – но мама пропускает ее и останавливается на фотографии, где Кирби, совсем еще маленькая, голышом стоит посреди надувного бассейна, держа в руках шланг и хулигански глядя в камеру. Сама Рэйчел сидит рядом на полосатом шезлонге и курит; волосы у нее острижены под мальчика, на носу – большие солнечные очки в черепаховой оправе. Вот она, эстетика пригорода.
– Ты посмотри, какая милаха, – говорит она. – Ты была просто чудесным ребенком, но таким непослушным! Вон, даже по фотографии видно. Никогда не знала, что с тобой делать.
– Это заметно.
– Не груби, – говорит Рэйчел беззлобно.
Кирби забирает у нее альбом и перелистывает страницы. У фотографий есть минус: они заменяют воспоминания. Сводят к единственному моменту, который запечатлела пленка.
– Господи, только посмотри на мою прическу.
– Ты сама их сбрила, я не настаивала. Тебя чуть из школы не выгнали.
– А это что? – вырывается у нее слишком уж резко. Но шок пронизывает ее до костей. Ужас затягивает, словно болото.
– М-м-м? – Рэйчел берет пожелтевшую открытку с фотографией и витиеватой веселой надписью: «Привет из «Великой Америки»! 1976». – А, это из парка развлечений. Ты разревелась, потому что не хотела идти на американские горки. Тебя вообще постоянно тошнило, никуда было не съездить. Меня это так раздражало.
– Нет, что у меня в руке?
Рэйчел разглядывает фотографию плачущей девочки посреди парка.
– Не знаю, родная. Игрушечная лошадка?
– Где ты ее взяла?
– Думаешь, я помню происхождение твоих игрушек?
– Рэйчел, подумай, пожалуйста.
– Ты ее где-то нашла. Постоянно таскала с собой, пока не переключилась на что-то другое. Такая ты была ветреная… Бегала потом с куклой, которой можно было менять волосы. С блондинки на брюнетку и наоборот. Как там ее звали, Мелоди? Тиффани? Что-то такое. Платьица у нее были шикарные.
– Где эта лошадка?
– Или в коробке, или на помойке. Не коллекционировать же твои игрушки. Что ты делаешь?
Кирби хватает коробки и вываливает их содержимое на разросшуюся траву.
– Какая ты эгоистка, – спокойно замечает Рэйчел. – Потом же придется все убирать.
Перед ними лежат картонные рулоны из-под плакатов, ужасный чайный сервиз в коричнево-оранжевый цветочек – подарок от бабушки Кирби, с которой она пыталась пожить в четырнадцать лет, – медный кальян с отломанным мундштуком, рассыпавшиеся благовония, пахнущие давно несуществующими империями, помятая серебристая губная гармошка, старые кисти и ручки с высохшими чернилами, миниатюрные танцующие коты, которых Рэйчел рисовала на плитках и продавала за неплохие деньги в местной сувенирной лавке. Птичьи клетки из Индонезии, резная слоновая кость (или кабаний бивень, но все равно настоящий), нефритовый Будда, лоток из-под принтера, типографский набор «Летрасет», целая кипа тяжеленных книг о дизайне и искусстве, заложенных клочками бумаги, перепутанный ком бижутерии, круглое птичье гнездо и несколько ловцов снов, которые Рэйчел с десятилетней Кирби плели целое лето. Кто-то продает лимонад, а Кирби пыталась торговать паутинками с подвесками из блестяшек. И она еще удивляется, чего это она выросла такой странной.