Укок зимой – стылое царство жуткого холода. День короткий, с низким солнцем, часто закрытым мертвенной морозной дымкой. Морозы в сорок – пятьдесят градусов, почти каждый день шквальный убийственный ветер. Ночи длинные, студеные, беспросветные, носа не высунешь. Много голодных и свирепых волков, которые крутятся вокруг стоянок и систематически режут напуганный скот. Опасное и суровое место и время – Укок по зиме. Этот долгий и тяжелый сезон пастухи зимуют часто по одному, иногда по двое в слепых, закопченных избушках.
Припасы завозятся наверх разом на всю зиму. Пища – самая элементарная. Дров на Укоке нет – плато расположено много выше границы леса. Поэтому завозится немного дров на растопку печек. Основное топливо – это кизяк, который собирается в степи и складируется в большие штабеля близ избушек. Освещение – свечи и керосинки.
Укок стал зимним пастбищем по меньшей мере две тысячи лет назад, при скифах. На нем бывает мало снега, а тот, что выпадает, выдувают сильные ветра, настоящие свирепые ураганы. Поэтому трава плато всегда доступна животным. Равнина У кока обширна, питательного корма высокогорной степи хватает на всю зиму, на долгие восемь месяцев зимовки с сентября по май.
Стоянки разбросаны по территории плато обычно с подветренной стороны увалов, холмов и горных отрогов. Так, со спины, с запада, их защищают горные склоны, с востока же каждое утро подогревает низкое зимнее солнце. Стоянки располагаются выше широких и глубоких котловин рек Ак-Алахи и Калгуты, в которых скапливается и стоит неделями стылый воздух, в минус пятьдесят градусов. Выше невидимой границы этого слоя ледяного воздуха живется потеплее – всего минус тридцать – сорок градусов.
Так, в низеньких избушках при свете керосинки, на кинжальном ледяном ветру в условиях близких к Антарктиде, ежеминутно защищая свой скот, всю зиму живут пастухи, до которых в случае надобности совсем не просто добраться.
Домашний скот собирается на зимовку со всего Джазатора и доверяется проверенным опытным пастухам, готовым взяться за этот тяжкий труд. На одного пастуха взваливают ответственность за 500–800 голов – овец, коз, лошадей, коров, яков. За каждую голову хозяева платят по 20 рублей в месяц. Выходит, что за большое стадо, спасаемое в угрюмых условиях У кока в течение тяжелой восьмимесячной зимовки, пастух получает от 10 до 16 тыс рублей в месяц. При этом продукты и другие припасы на всю зиму закупает себе сам. Соседи лишь помогают ему и его семье скосить сено и заготовить дрова.
Покосы в окрестностях Джазатора размежеваны – по 49 га на семью. Их теперь можно оформить в частную собственность и даже продать.
Иногда на волков Укока устраиваются истребительные охоты. Леса на плато нет, и спрятаться им труднее. Мужики гонят волков на снегоходах и беспощадно истребляют. Убивают их как можно больше. Ущерб от волков огромен, они здесь – злейшие враги человека.
Объехав озеро слева, мы продолжаем двигаться проселочной автомобильной дорогой, намеченной двумя колеями в каменистой красноватой почве овальной долины. Я гляжу по сторонам и недоумеваю: где же здесь может быть колесный переезд через высокие горные цирки, обступившие нас со всех сторон? Когда мы въезжаем в правый дальний угол долины, я обнаруживаю узкую расщелину сухого ручья, круто уходящую наверх и левее латинской буквой Э. По правому берегу сухого ручья и проложена дорога на перевал. Мы заезжаем на вершину перевала минут за двадцать. Всего дорога от лагеря на устье Сары-Таса до вершины заняла у нас полтора часа. Высота перевала 2435 м, это водораздел рек Жумалы и Джазатора, сам перевал местные так и называют – перевал Жумалы. С его вершины на север хорошо просматривается весь пологий затяжной спуск к автомобильному броду через Джазатор. Поначалу дорога с перевала сбегает лугами, а ниже лугов начинается лиственничный лес.
Мы с Толей уехали немного вперед, как вдруг услышали сзади крик:
– Стойте!
Что случилось?! А вот что.
На самом верху перевала Петру, замыкавшему нашу группу, стало плохо. У него внезапно закружилась голова, началась рвота, все тело охватила страшная слабость. Петр едва не вывалился из седла, теряя сознание. Он сполз на землю, подхваченный на руки Артемом. Петр сел, привалился к камню, уронил голову на грудь. Его лицо сильно побелело.
Мы бросились доставать аптечку.
– Петр! Что с тобой! Где болит? Что?!
– Вот тут. Горит у меня все там! – Несчастный Петр тычет пальцем себе в живот, чуть ниже грудины.
– Что? Живот? Язва твоя обострилась?
– Не знаю! – только и стонет Петр. На него страшно смотреть.
Мы потрошим аптечку и даем Петру подходящие таблетки – от боли, от язвы, от живота, от отравления. Петр глотает их горстью с ладони, запивает водой из бутылки. Увы! Его немедленно начинает рвать, и все таблетки вытекают вместе со рвотой наружу.
Что же делать? Мы на вершине перевала, вокруг ни души, связи нет. Рядом с нами натурально помирает человек, которому мы не в силах помочь.
– Вниз мне надо, – стонет Петр, и, шатаясь, поднимается.
– Помочь тебе в седло сесть?
– Не надо. Не смогу я ехать. Упаду. Пешком потихоньку идемте!
Петр медленно плетется вниз по дороге. В его правом кулаке зажат повод коня. Проводника шатает, ноги цепляются носками за землю. Я иду рядом для моральной поддержки и просто на всякий случай. Петр страшно слаб. Лицо белое, на лбу блестит холодный пот. Он горбится, из кармана фуфайки торчит бутылка с водой. Всякий раз, когда Петр делает глоток воды, его начинает рвать. Он скрючивается, держится за живот рукой, хрипит и выкашливает жижу из своих внутренностей. Там давно уже ничего нет, кроме нестерпимой боли и рези. Изо рта Петра вытекает желтая струйка вязкой желудочной жидкости, он приваливается без сил к седлу своего коня. Конь притих и бережно держит вес полуживого хозяина, крепко встав на все четыре ноги.
Бедный Петр! Мы медленно тащимся вниз, понемногу сбивая высоту. Петр стонет, морщится, сжимается, шатается, запинается, оступается. На него тяжело смотреть. Я пробую немного поддержать его разговором:
– Раньше было с тобой такое?
– Было пару лет назад. В больницу загремел тогда. Врачи сказали – язва. Долго лечили. И вот опять. Началось. Как же мне плохо!
– Тебе срочно в деревню надо! Есть там врач?
– Есть. – Лицо Петра искажает гримаса боли.
– Хороший?
– Хороший.
– Сейчас спустимся к дороге, поймаем попутку и отправим тебя домой. Так ведь?
– Да. К врачу мне срочно надо. Как же мне… плохо, – стонет Петр.
Спустя час мучительного спуска мы выходим на берег Джазатора. От выезда с Сары-Таса миновали три часа. По левому берегу реки по галечному высокому обрыву растут длинные крепкие березы. Мы вяжем к ним коней, быстро разводим огонь, ставим чай. День в зените, горит солнце, жарко. Петр лежит в тени от деревьев, прикрыв глаза. Толя прыгает в седло и мчится через брод на главную дорогу. Там, чуть подальше, есть жилая стоянка. Через полчаса мы видим двоих всадников, скачущих к нам. Это Толя и его друг со стоянки. Они подходят к лежащему Петру и что-то с ним обсуждают негромко, по-казахски. После быстро перебирают вещи в своих кожаных суминах, что-то перекладывают с места на место. Петр с трудом взбирается в седло и уезжает с приятелем Толи в сторону стоянки. Напоследок он кричит нам:
– Ну, все! – И один раз взмахивает рукой.
Мы остаемся с единственным проводником – с Толей.
– Что же дальше с ним будет, Толя? – спрашиваем мы.
Толя пожимает плечами. Он размышляет вслух:
– До вечера полежит на стоянке, пока машины не поедут назад из Кош-Агача. Они его и отвезут в Джазатор, к врачу. Вылечат!
Так мы теряем, за три дня, второго проводника.
Когда долгий поход завершился и мы благополучно вернулись в Джазатор, нас встречал самолично улыбающийся Петр. Мы радостно обнялись:
– Петр! Здравствуй! Как ты? Как себя чувствуешь? Что это было, черт тебя побери?
– Давление у меня резко упало, как на перевал поднялись. Вот и рвало меня.
– Не язва?
– Нет, не язва. Давление. Капельницу мне капали несколько дней. Теперь хорошо себя чувствую.
– А как твой рот?
– А вот рот болит, зараза. – Петр оттягивает пальцами нижнюю губу, и мы видим гниющие десны и изъязвленную внутреннюю поверхность губы. – Больно!
Когда Петр прощается с нами и уходит домой, Альберт сообщает печальную новость:
– Помните, вы проезжали стоянку перед перевалом Жумалы? Там, где озеро? Вы же там видели пастуха?
– Помним, конечно. Видели. У него гнедой жеребец перед домом был привязан, рвался на веревке. Он нам еще рукой махал издалека, пастух этот то есть.
– Так вот, помер он… Пастух-то…
– Как помер?! Да когда же это?!
– Четыре дня назад. Вчера схоронили…
– О господи! Да что же случилось такое? Он там один был? Как узнали?
– Да, один. Как плохо ему сталось, дошел он до избушки, значит, прилег на нары. И помер. Тоже давление, сердце, приступ… Сорока пяти ему не было еще… А потом приехала родня, хлеб привезла, зашли внутрь, а он там мертвый лежит…
– Ничего себе, беда какая…
Так вот и уходят мужики высокогорья. Тихо. Молча. В одиночестве. Работают с самого детства много и тяжело. Помногу курят ядреные крепкие сигареты. Неделями живут в тайге, спят на влажных попонах прямо на земле под высокими кедрами. Пасут скот на лютых морозах. Секут их ледяные метели, обмораживают руки нестерпимые холода. Ломит у них зубы от студеной воды в обледеневших железных кружках. Рубят мужики по осени лес, косят косами траву, ставят стога и копны, сгребают по степи сухой кизяк, выводят и подгоняют топорами крепкие теплые срубы. Вытягивают на руках из болотин тяжелые грузовики. Объезжают полудиких коней. Принимают на руки мокрых дрожащих ягнят при окоте овец. Гоняются с карабинами за волками и медведями, оберегают от хищников черных шерстистых яков и быстроногих жеребцов. Ходят на охоту, рыбачат. Рано взрослеют, рано женятся, рано рожают детей, рано старятся, рано умирают.