— Рад видеть тебя здоровым и полным сил, хотя и уставшим от долгого пути, — отвечал другой. — Не менее радостно мне слышать известие о благополучии родителей, — продолжал он уже с некоторым усилием, чувствуя, что, может быть, грешит притворством, подтверждая вслед за братом то, чего, по его убеждению, не должно было быть.
— Взгляни на женщину, которую я взял в жены в Эолии и привел к тебе, чтобы ты вслед за нашими стариками благословил этот брак. Ее зовут Меропа.
— Здравствуй, жена брата моего. Несказанно повезло ему найти такую красавицу, — почти не задумываясь отвечал Деион, и ему казалось, что его густо покрытое морщинами лицо заливает краска, ибо именно эти слова были им уже однажды сказаны, и лучших он не смог бы придумать, а звучавшие повторно, они утрачивали долю искренности, и та, к кому он обращался, должна была это чувствовать. — Мой дом — твой дом, Меропа.
— Благодарю тебя, наш старший брат и покровитель. Наверно, я смогла бы достойно объяснить тебе, что это мне повезло породниться с таким удивительным семейством, если бы голова моя не кружилась от боли, — Меропа едва заметно пошевелила кистью, — моя рука совсем онемела.
Этот пустяк заставил мужчин очнуться, и продолжение встречи прошло сравнительно гладко — старший брат повторял сам себя, не заботясь больше об искренности, младший делал то же самое, не зная, что сам себя повторяет. Меропе же еще предстояло признаться, что она обо всем этом знает или, по крайней мере, думает.
На другой день, после беспокойного сна, Сизиф все еще не разделался с наваждением, хотя теперь торопился стряхнуть его с себя самым доступным ему образом — просто принимая случившееся как данность, не ища сложных объяснений, не сокрушаясь понапрасну о каких-то там улетевших годах. Сколь ни был бы пугающим этот жест богов, он означал лишь предупреждение о гораздо более тяжком испытании, для встречи с которым ему необходимо было сохранить силы. Он смирился с тем, что, пока они добирались до Фокиды, воспаряя к небесам на ночлегах, Время успевало стремительно сдвигаться, увлекая за собой землю, связь с которой они ненадолго теряли. Он припомнил даже две-три подробности путешествия, которым они, целиком поглощенные друг другом, не уделили должного внимания.
Однажды, вылезая утром из шалаша, сделанного на закате Трифоном, он наткнулся на ствол взрослого тополя, заслонявшего целую четверть входа. Пока они завтракали и затем продолжали путь, Сизиф наполовину в шутку распекал раба за такую оплошность, а тот вполне искренне божился, что не было там вчера никакого тополя.
В другой раз они остановились на склоне, спускавшемся в долину с небольшой деревней. Там были видны дымки от жаровен, слышались лай собак и блеяние овец. Трифон хвастался еще, что ему удалось дешево выменять у жителей свежего хлеба, молока и сыра к ужину. Наутро они поспешили дальше, даже не взглянув в сторону селения, но сейчас Сизиф вспоминал, что в какой-то момент его озадачила тишина вокруг. Оглянувшись на долину, он увидел то, что выглядело, как безжизненные останки жилищ, давно покинутых людьми. Ему лень было опять задирать раба, и странный этот вид тут же вылетел у него из головы…
Но довольно. Довольно! Ни к чему было задумываться о том, почему, например, были сохранены временем от износа не только они с Меропой, вероятно, платившие этим за свое блаженство, но и раб с рабыней, которые принадлежали к остальному миру растущих деревьев, вымирающих деревень и угасающих родственников.
Достаточно было вновь посмотреть на Деиона с его женой, чтобы убедиться, что дело сделано. Задуматься следовало о том, что сбереженная молодость не только не давала никаких преимуществ, но лишала смысла само его присутствие здесь. Сизиф и прежде не собирался задерживаться у брата. Сейчас появились новые причины покинуть этот дом, которому он чувствовал себя в тягость. Но, великие боги! Куда же ему идти?
Фокидский царь, которому некуда было спешить, казалось, вполне собой овладел. Конечно, ему не терпелось узнать, как удалось меньшому брату совершить этот круг, вернувшись в ту же точку, где он однажды побывал, собирается ли он совершать это круговращение вновь и что все это должно означать, в том числе и для него, Деиона. Но если он и надеялся что-либо выведать у Сизифа, то действовать собирался с осторожностью, рассчитывая скорее на свою догадливость, чем на прямые расспросы. Легче всего было бы ограничить беседы общими для них подробностями о жизни семьи, ибо что-то из прошедшего за это время могло быть неизвестным Сизифу, а что-то другое остаться неведомым ему самому. Но привет, принесенный Сизифом от покойных родителей, Деиона насторожил. Уж не начинал ли брат этот новый цикл в полном беспамятстве о первой своей попытке? Однако сидели-то они друг перед другом нынешним днем, ели сегодняшние лепешки, пили одно вино. И все это было собрано, смолото, выброжено и выпечено через много лет после кончины Эола с Энаретой. Тут у Деиона начинали путаться мысли, и он отбрасывал их все, продолжая лишь доброжелательно и выжидающе поглядывать на Сизифа, который глаз пока не поднимал.
Вдруг Сизиф принимался с отчаянной настойчивостью рассказывать, как о случившемся вчера, о каких-то событиях сорокалетней давности, как бы не желая признать, что все это известно старику-брату. А тот, вместо того чтобы остановить юнца и предложить ему поберечь силы, терпеливо выслушивал, изредка кивая — в конце концов, все это на самом деле имело место. Правда, очень уж давно. На что он так и не смог себя подвигнуть, это на прежние изъявления чувств, так что, внимая ошеломляющей истории Тиро, например, лишь склонял к плечу седую голову, издавая короткое удивленное мычание. Одновременно Деион старался вспомнить все, что было ему известно о судьбе самого Сизифа в последние десятилетия. Утратил ли брат память или по какой-то причине не хотел об этом говорить, Деион не знал и не видел щели, в которую можно было бы всунуть ногу, чтобы удержать приоткрытой дверь в эту прожитую, но не оставившую следов жизнь.
Среди подробностей, о которые неминуемо споткнулся бы опасливый разговор братьев, рано или поздно должна была всплыть цель Сизифова путешествия. Этого и дожидался царь Фокиды, прикидывая про себя, с какой стороны подойдет Сизиф к такому головоломному предмету. Прежние его намерения были Деиону известны, как известно было и их успешное осуществление, ведь это о смерти своего царя, Сизифа, сообщили ему некогда направлявшиеся в Афины опечаленные, но явно благоденствующие коринфяне. Он и навел в свое время Сизифа на мысль попытать счастья за Истмом, рассказав о безвыходном положении царя Эфиры, доживавшего свои последние дни в лихорадочных поисках наследника, так как боги не дали ему сыновей. Все внешние признаки его нового прибытия указывали на то, что тот в точности повторяет свой путь и в планах его ничего не изменилось, что Сизиф по-прежнему рассчитывает на передачу власти дряхлеющим и бездетным Коринфом ему, молодому сыну эолийского царя. Но если он действительно был ввергнут богами в муку бесконечного повторения собственной жизни, всемогущие могли бы надоумить его, что ничего на земле не происходит дважды без каких бы то ни было перемен. Либо, если они так уж настаивают на своем, пусть бы весь мир возвращали к исходной точке. Непонятно, правда, что хорошего могло бы из этого выйти. Но занимало это богов, нет ли — город давно уже не назывался Эфирой, а царя, давшего ему свое имя, сменили за это время на троне многие, в том числе и некто Сизиф, подобие которого сидело сейчас перед Деионом в виде взъерошенной птицы, не долетевшей до хорошо знакомого, вполне достижимого берега реки, плюхнувшейся в воду и теперь недоуменно таращившейся назад, ища отправную точку полета, предательски отдалившуюся и скрывшуюся из виду. Должен ведь был и Сизиф, если глаза его не потеряли способность видеть, а разум не помутился, понимать, что об осуществлении первоначальной идеи, прежде разумной и, как показало прошлое, выполнимой, следовало забыть. Но зачем же он здесь появился? Почему либо отмалчивается, либо повторяет какие-то древние новости? Почему не хлопнет по плечу, не улыбнется и не скажет: а ведь все это мы уже однажды видели, брат. Только мне боги сохранили молодость — не знаю уж, к добру или к несчастью.
Чего проще, спросить бы его вновь: стало быть, ты решился и держишь теперь путь… Но как назвать город, самим именем своим говорящий, что держать туда путь не надо? А если позволить себе лукавство, назвав его старым именем, Эфирой, не окажешься ли в положении усердствующего глупца, когда брат взглянет на тебя с тревогой и скажет: уж не повредился ли ты умом, Деион? С чего бы это вдруг я отправился в это место за Истмом, которое ты называешь не своим именем? Мои дела там давно завершены.
И Деион молчал.
Те же «зачем» и «почему» — шустрая, неразлучная парочка — в мыслях Сизифа встали порознь, дичась друг друга и озираясь. Они обрели неравенство, в котором трудно было определить, кто больше выгадал. Один вопрос мог похвалиться довольством равновесия и завершенностью, ибо Сизиф знал, почему он пришел в Фокиду. Второй метался и пылал в беспокойстве, поскольку ответить, зачем он сюда явился, сын Эола уже не мог. И зрение его не обманывало, и разум громко оповещал о том, что прямой дороги к царскому трону в Эфире нет.
Сизиф вновь и вновь заставлял себя вернуться к одному из самых главных своих переживаний — к судьбоносному походу в Дельфы, к пророчеству, которое привело его сюда и вдруг выдохлось, утратило связь с его судьбой.
Он ни с кем не обсуждал полученный оракул совсем не потому, что хотел удержать его при себе. Удостоившимся свидания с пифией было чем гордиться. Не так легко подгадать свой приход в Дельфы к нужному времени, наступающему лишь девять раз в году, но, оказавшись среди множества просителей, надо было еще убедить жрецов в неотложности своей нужды. В конце концов, родину его не постигла проказа, она не погибала от наводнения и не была опустошаема войной. Добившись своего, выслушав бормотание безумной девы, а вслед за тем туманное, ритмичное пояснение толкователей, избранник ощущал себя причастившимся тайны и просветленным. Таким он виделся и всем окружающим, и скрывать, что именно получил он в качестве наставления, было бы так же нелепо, как, выиграв Олимпийские состязания, отказаться от звания победителя и награды. Но слов назидания, которые Сизиф с легкостью запомнил, он и не скрывал, отказываясь лишь отвечать на неминуемый следующий вопрос: что же, по его мнению, означает оракул? Сначала смысл его оставался темным и для него самого, а когда в нем проглянула относительная ясность, это трудно было бы объяснить даже Меропе, способной, казалось, читать самые путаные его мысли.