Все было продумано, все расписано, но, однако же, случилось неожиданное: охота вломилась в заповедник, свалили выстрелами двух сохатых, да еще редкой породы, которые были мечены как экспонаты для опытов, и охоту эту застукал егерь заповедника. Как ему ни объясняли, кто охотится, егерь, ростом под двухметровую отметину, стоял на своем: закон нарушен, будем писать акт, дело пойдет в суд. Но никуда оно не пошло, тогда-то егерь пришел к Трубицыну. Материал сам плыл в руки, острее не придумаешь, новый редактор о таком и мечтал, вся эта история могла оказаться сенсацией, потому что в охоте участвовали и председатель областного суда, и председатель общества по охране природы да еще много всякого начальства. Трубицын быстро написал хлесткую корреспонденцию, она явно ему удалась, и, когда он уже собирался ее отправлять, к нему поздно вечером на квартиру пришел Федоров, помощник председателя исполкома, к этому делу вовсе не причастный. Трубицын знал его по Третьякову как полного охламона, который потом вырос в услужливого чиновника. Этот самый Федоров со смешками и ужимками объяснил Трубицыну, что лучше бы ему из газеты уйти, да побыстрее, вот завтра утром пусть передаст заявление об уходе, так как в области есть мнение направить его в Третьяков на пост председателя, место очень перспективное, первый секретарь там стар и болен, у него давние заслуги, потому убирать не хотят, и фактически хозяином станет Трубицын, покажет себя, а там... через годик-два пойдет заместителем председателя облисполкома по культуре, в Трубицыне обком видит дельного работника с новыми взглядами. Он все сказал, а дальнейшее зависит от Трубицына. Тут же Федоров, словно мимоходом, сообщил: а егерь в другую область уехал, заявление свое из суда забрал. Владлен сообразил быстро и согласие дал немедленно.
Все это Антон узнал не сразу, и не столько от Трубицына, сколько от других людей, но главное он получил от того самого егеря, с которым Антона свел случай на межобластных курсах руководящих работников — они оказались соседями по комнате. Егерь-то стал за это время заместителем директора лесокомбината, пошел, значит, почти по специальности.
— Что же ты испугался? — спросил Антон.
Тот рассмеялся:
— А ведь сказано: худой мир лучше доброй ссоры. Плевать я на все хотел. Им своих богатств не жаль, а мне что, более других надо?
Ну, с Трубицыным было еще много всякого, но Антон твердо верил: Владлен не способен организовать против него дело, это не по его части, ведь он работал в газете и знает, что такое анонимка, да и не мешал всерьез Антон Трубицыну. В районе и без Антона дел было навалом, и далеко не всем хозяйственникам нравился председатель, а Потеряев вообще не скрывал своей неприязни, говорил скверное о Трубицыне при всех... Но кто, кто упек его сюда? Помешал Антон кому или тут нечто другое? Он сравнивал свое дело с делами других, кто отбывал срок, сопоставлял все элементы этих дел, пытаясь отыскать аналогию, постепенно что-то начинало проясняться, но приходить к выводу еще было рано... Однако же ответ необходимо найти...
Утром ему принесли еду: бульончик с сухарями; потом пришел местный док, мял его, ушел молча, а затем явился Гуман. Антон сел при его появлении, даже хотел встать, майор махнул пухлой рукой, долго молчал, глядя маленькими темными глазками из-под белесых бровей, потом сказал:
— Учителем, Вахрушев, пойдешь?
Антон не понял, даже подумал: «учитель» — это какой-то местный жаргон, которого он не знает, и молчал; видимо, майор догадался, что Антон не понимает, объяснил:
— Доктор сказал: можешь отлежаться, а можно тебя и в больничку. Но я полагаю: лучше бы тебе тут оставаться. На лесоповал больше нельзя, а учитель мне нужен. Месяц как прежний освободился Только поимей в виду — хлеб этот не легкий. Сам почувствуешь. Хотя условия хорошие. Даже жить будешь один, при классе, чтобы готовиться была возможность.
— А что преподавать?
— Да все,— усмехнулся майор,— тут иных надо и азбуке учить. Я думаю, потянешь.— И, не дав ответить Антону, сказал твердо: — Вот и хорошо...
2
Петр Петрович по настоянию Светланы позвонил Лосю, напомнил: мол, уговаривались, в случае крайней нужды прокурор примет его дочь. Лось ответил, что болен, отлеживается дома, но коль дал слово, то исполнит его, пусть едет, но...
— В общем, сам понимаешь,— сурово сказал Лось.
— Понимаю,— ответил Найдин и взвился:— Ты что, хрен старый, думаешь, я тебе голову морочить стану?! Ишь, законник!.. Обещал — принимай и не мотай мне душу.
— Ладно,— мягче ответил Лось.— Погляжу, какой она стала.
— Вот и погляди. Своих разогнал, так на мою хоть посмотри. Она завтра будет в городе, тебе позвонит.
— Ну, что же...
На этом разговор закончился.
Светлана выехала рано утром, взяв с собой самое необходимое: вдруг придется заночевать в областном центре. Конечно, в гостиницу не попасть, но в городе достаточно знакомых, есть и старые подружки, с которыми училась, в общем, найдется кому приютить. Ей опять повезло, как и в день приезда,— она поймала такси на автостанции. Дорого, но лучше, чем трястись в автобусе. Доехала до почтамта. Это было новое здание, любовно построенное, с большими дымчатыми стеклами, темно-серой отделкой, а раньше здесь стоял полуразвалившийся зеленый дом, его так все и звали — Зеленый, хотя он выцвел и лепнина на нем пообивалась. Вообще город, по всему видно, строился хорошо. С тех пор, как Светлана здесь была, многое изменилось.
Она набрала номер Зигмунда Яновича, долго шли длинные гудки, никто не отвечал. Светлана уж подумала, что ошиблась, но ответила женщина; узнав, кто звонит, попросила: лучше через часок-другой подъезжайте, сейчас у Зигмунда Яновича врачи.
Она вышла из почтамта, сощурилась от слепящего солнца. Можно было просто побродить по городу — сумка у нее не тяжелая — или навестить кого-нибудь из знакомых, даже можно пойти в кино на утренний сеанс, ведь так давно нигде не была. Она перешла дорогу, вошла в сквер, где росли старые тополя, села на скамью. Какую все же бешеную жизнь прожила она за эти несколько дней, столько в ней всего оказалось наворочено! И в этом нужно было еще разобраться, да всерьез, но, наверное, потом, когда «осядет пыль», как говорил отец, оберегая ее от скороспелых решений.
Оберегать-то оберегал, а сам вон какой заводной, вчера разбушевался, готов был сломя голову немедленно ехать с ней в область. Она с трудом его утихомирила, предупредила, чтобы помалкивал, а то может подвергнуть риску и ее, и Антона, ведь неизвестно, что за всей этой историей еще кроется. Светлана не хотела ни на кого грешить, не хотела думать самое страшное о Трубицыне, у нее не было для этого фактов. Единственный, кто обрисовывался более или менее явственно,— Фетев, и Светлана вдруг испытала неодолимое желание увидеть этого человека, заглянуть ему в глаза. И стоило о нем подумать, как дрожь пробежала по телу, сделалось зябко. Она понимала: явиться перед Фетевым — значит пойти на риск, но чем больше она об этом размышляла, тем острее ощущала: картина будет неполной, если она не увидит Фетева, не перемолвится с ним хотя бы несколькими словами.
Она уже не властна была над собой, она могла обвинять себя в самой отчаянной глупости, но все же делать то, на что решилась...
Фетев принял ее сразу.
Ей думалось, в прокуратуре начальники ходят в форме, но тут она увидела плотного человека в сером, хорошо сшитом костюме, при белой рубахе с синим галстуком, у него были кудрявые рыжие волосы, он стоял подле окна у раскрытой форточки, курил и приветливо смотрел на нее блекло-голубыми глазами.
— Входите смелее,— сказал он.
Она прошла к письменному столу, села, и он, неторопливо загасив сигарету в пепельнице, обошел стол и сел напротив, они оказались почти лицом к лицу.
— Кажется, Светлана Петровна? — сказал он.— Я не ошибаюсь?
— Нет,— ответила она.
Его большие, необычно белые руки лежали на коленях, они привлекали внимание, она подумала: такие пальцы могут быть у человека только после долгой стирки, если продержать их в воде с разными щелочами, а вот у Фетева они, видимо, всегда такие.
— О чем будем говорить? — ласково, не спуская с нее глаз, спросил он, и от этой ласковости, от негромких слов ей сделалось нехорошо, она ощутила страх, будто ее сейчас начнут пытать, тут же рассердилась на себя за этот страх и внезапно ляпнула:
— А вы действительно рыжий.
— Рыжий,— покорно согласился он, не удивившись ее восклицанию.— А вам не приходилось читать «Фацетии» Генриха Бебеля? Был такой немецкий гуманист в шестнадцатом веке. Так вот у него есть крохотный рассказик, как он попытался подшутить над рыжим, а тот ему ответил: рыжие благочестивее всех, потому что Христос только одного человека удостоил поцелуем — это рыжего Иуду Искариотского. Мило, не правда ли?
— Мило,— ответила Светлана.— Только я не поняла.
— Я тоже, я тоже,— с приветливой улыбкой ответил Фетев, и опять она удивилась странной мягкости его слов, они были будто ватные — по-другому и не определишь.
Он прихлопнул себя по коленям, поднялся и сказал:
— Но, я надеюсь, вы не о пересмотре дела вашего мужа пришли просить. Это было бы странно, ведь я вел это дело как следователь.
— Нет, я пришла не просить,— сказала она, потому что и в самом деле ее приход теперь показался ей полной нелепостью. Ну что ее сюда затащило?! — Я хочу понять...
— Понять что? — Он коротко вздохнул.— Дело видится на просвет. Вахрушеву дали, Вахрушев взял. Как видите, все укладывается в простейшую формулу... Юристы любят усложнять. Если бы вы слушали это дело в суде, могли бы запутаться от нудности и сложности формулировок, особенно адвокатских. Но без усложнения юриспруденция не выглядела бы наукой. Вы ведь в науке работаете, Светлана Петровна, потому и легко можете понять такое. Любая глубина — это одновременно и простота, и достигнута она может быть, только если обеспечена ее связь с действительностью. Вот дело Вахрушева тому пример...