— Хто ее знает. Хворает, кажись.
— Так, — бросает карандашик на стекло стола Жмакин. — Хворает? Я ее вчера лично видел: яблоня в цвету, понимаешь, а ты мне «хворат». А ну — Шуру сюда!
— Звали, Александр Гаврилович? — кричит через открытую дверь Шура, лет под пятьдесят рыжая баба с арбузно-красными щеками.
— Сюда зайди! — втыкает в стол палец Александр Гаврилович. — Нет, сколько можно говорить? Встанет — и кричи ей через порог. Я что? Полковая труба? Когда порядок будешь знать? Зовут — значит, вот здесь тебе стоять надо! Ясно?
— Да чего ж? Ясно.
— А ну, — поднимает на нее подбородок Жмакин. — Вальку сюда.
— Это которую? — озирается Шура на мужиков, сидящих на стульях вдоль стены.
— Да эту, Репяха Гришки, возле Духова живут. Знаешь?
— А! Знаю-знаю! — трепещет приподнятыми возле бедер ладонями Шура, чтобы больше ей не подсказывали, так как она теперь все сама знает и дальнейшие пояснения ей слушать невмоготу. — Все щас сделаю.
— Сюда ее немедленно! — стучит кулаком Александр Гаврилович. — Знаю, как она болеет!
— У них вчера, кажись, гости были, — тянуче ухмыляется Василий Яковлевич, закрывает глаза, и они у него, как голубиные яички, белеют веками…
Тут длинно, требовательно звонит телефон: из района. Жмакин строгими глазами обводит планерку — у всех понимающе посерьезнели лица.
После телефонного разговора Александр Гаврилович с минуту отдувается и, не выдержав, сердито кивает на трубку и как бы сам себе едко жалуется:
— Товарность большая, понимаешь… А где заменитель молока? 300 центнеров на район! Да нам даже кукиш не покажут! А обрат? Кто нам его давал, обрат этот?
Не успевает он как следует остыть, как новый звонок, потом еще, потом нужно было разобраться с заведующим мастерскими — с ним жена поскандалила. Потом опять звонок из района: нужно ехать в управление. В обязательном порядке, чтоб никаких отговорок. Когда? К одиннадцати быть в райисполкоме. Спорить нечего. Александр Гаврилович в дороге уже вспоминает о Вальке-прогульщице и такой закипает к ней злостью, что вынужден осаживать себя: ну, ничего-ничего, поглядим еще! Придешь поросят выписывать и комбикорма попросишь, и автобус на какой-нибудь семейный сабантуй, и… Перечень хозяйственной нужды этой велик, и Александр Гаврилович, заранее торжествуя, душою остается в хмурой тени: как там коровы, подоены ли они вовремя?..
…Сам не зная почему, пустился он в откровения с этим человеком. Чем-то он, понимаешь, подкупает. Держится с какой-то ненавязчивой и приятной лаской, точно он друг детства твоего. И лицо у него хорошее. Так умно, терпеливо помигивают на нем припухшие глазки, что достаточно окольного слова, а уж он все сам поймет, оценит и молча поддержит сочувствием. Или скажет какой-нибудь пустяк, глупость, но все равно за этим пустяком или даже глупостью угадывается такая доброжелательность, будто вековое общинное родство дало тут себя знать на минутку.
Да золотой ты мой, российский мужичок! Как там тебя? Сиволапов? Годишься! Рад тебе Александр Гаврилович Жмакин, председатель колхоза, тертый калач, из непотопляемых. Горы золотые он обещать тебе не станет, он и без них найдет, чем тебя соблазнить.
— Ну, что еще? — вернулся к прежней теме и уже солидно продолжал перечень житейских благ председатель. — Магазин там торгует, это ты не волнуйся. И радио говорит, и электричество имеется… Да! — оживился он. — Озеро там. Хорошее озеро. И карасишки, и окунишки, понимаешь. На днях щуку мне принесли — вот такая щука! Ухой вот побаловался, да.
— Ты смотри! — удивился Михаил Иванович. — Природа — это мы не против. Только тут вот какое дело, — сменив улыбку на тупое и удивленное выражение лица, проговорил Сиволапов. — Дорога, она средств требует. Один переезд, говорят, хуже пожара. Так что аванс нужен.
— Эк ты куда заехал, — медленно отстранился от стола Александр Гаврилович. — Так вот сразу и аванс?
— А как же? — Михаил Иванович зачем-то оглянулся на дверь. — Без аванса нельзя.
— Сколько же ты просишь? — с какой-то обидой осведомился Александр Гаврилович.
— К примеру?
— Да.
— Что ж, тут как на духу, в сторону не шагну: семьдесят пять.
— Да это же целая сумма!
— Понимаю.
— Это же целый бюджет! А вдруг ты завтра заявление мне на стол — и где тебя искать?
— Это с детьми-то?
— Да хоть бы и с ними.
— С женой хворой? С узлами?
— Детей-то у тебя?..
— Трое, — соврал Сиволапов.
— Так… Н-ну, хорошо. Двадцать пять подпишу. Но это ты имей в виду!
— Не-ет! — закряхтел разочарованно Михаил Иванович. — Да какие же это деньги?
— Что? Плохие?
— Зачем плохие? Только сказать по правде — бессильные они. Не поднимут. А мне, а я, — заволновался Михаил Иванович в поисках особенно убедительных доводов, — я самостоятельно хочу наладить хозяйство, а не как некоторые.
— Которые?
— Которым хвост ветер набок заносит.
Александр Гаврилович задумался. Сиволапов затаенно посапывал, глаза его припухли еще больше — момент был острый, решительный, и сердце его сильно и тревожно стучало. Наконец председатель водрузил на нос очки и вывел на заявлении резолюцию: выдать в счет зарплаты сорок пять рублей.
«Ну, с благополучным приземлением вас, Михаил Иванович», — поздравил сам себя Сиволапов. Теперь ему дышалось легче. И село другим повернулось боком, улыбнулось милым, простым своим обличьем, участливо заглянуло в глаза нового человека. И хотя еще предстояло добираться до хутора, который так славно называется — Талы, и центральная усадьба казалась уже близкой, чуть ли не родной. Сюда придется наведываться по разной надобности, появятся знакомые, друзья найдутся, и покатится жизнь по широкой своей дороге.
Глядя на эту вольготную походку из окна кабинета, Александр Гаврилович вдруг налился раздражением, помял озлевшими глазками залетного этого мужика и не удержался от восклицания:
— Во идет… Замминистр, понимаешь! Даже удивляюсь!
— Кого, чего? — спросил басом случившийся в кабинете зоотехник.
— Я так не хожу, а он идет! — подпрыгнул от возмущения в кресле Жмакин.
— А ему что? С него спрос отсутствует!
И как только прозвучало слово «спрос», на плечи, на голову Александра Гавриловича сию же секунду навалились заботы. Они сгустились в рой, заслонили от председательского взора и новоявленного колхозника, и походку его, и аванс. Развернувшись к зоотехнику всем своим чурбанистым корпусом, без разгона пошел Жмакин с ругани, с «понимаешь», с вопросов — почему, да до каких пор, да когда будет наведен порядок на ферме, да отдает ли он себе отчет?
Страдальчески подняв тяжелые брови, зоотехник слушал привычный разнос.
Желанный
В Петровке не было своего клуба, не от скудости, а из расчета: кто в нем будет развлекаться? Дворов всего ничего, небольшая ферма возле — и всё.
Но в бесклубной этой Петровке жил заядлый танцор Кузя. И каждый вечер он снаряжался в соседнее село. Начищал кирзовые сапоги, накидывал на шею белое кашне, набивал карманы семечками… Душой весь был там, в большом селе с магазинами, многолюдьем возле них, блеском электрических огней.
И лишь одно омрачало его приготовления — Катерина. Обязательно она встретится ему на пути. Желанным называла Кузю. И голос ее звучал глубоко и нежно, и нежности этой дичился он больше всего.
— Желанный! — и брови Катерины поднимались вверх, и вся она устремлялась к нему со своею ломающейся, то горькой, то счастливой улыбкой.
— Ну ты, как дурочка, — отчитывал ее Кузьма. — Ты погляди на себя, какая ты… Ох, Катерина, отойди ты, говорю, от меня.
Катерина особенно-то и не преследовала Кузьму. Но лишь завидит его, до того вся засветится, что даже соперницы Катерины, глядя на нее, стали укорять Кузьму: зачем приворожил, зачем губишь? Не видишь — любит она тебя, женись!
— Какой там любит! Видали мы такую любовь, знаем что почем, — бесстыдно отмахивался Кузьма и равнодушно смотрел вдаль поверх голов… Все ему в Петровке надоело, давно в нем крепла мысль — в город уехать.
Последний вечер он решил провести с Катериной. Любит? Значит, пусть докажет это свое чувство — в деньгах Кузя нуждался. Даст да с тем, глядишь, и отвяжется.
Катерина жила на другой стороне балки, по дну которой сочился ручей. Вдоль ручья редко стояли ветлы.
Накануне выпал снег, далеко вокруг стало видно: все сельцо у черной нитки ручья, наклонные пространства полей, туманная мгла над ними, точно топили где-то по-черному: внизу было светло, а в середине густым руном плавал дым.
Кузьма шел не таясь. Это когда-то, едва из мальчишек выйдя в парни, на первые свои свидания крался он от двора к двору, и обрывалось его сердце при каждом звуке, дыхание секлось, когда перелезал через плетень и стучал в закрытый ставень. Ударом ноги отбросил он жердяную калитку, вбежал на крыльцо, а дверь уже отворила сама Катерина, вся сияющая радостью, со светлой влагою в глазах.
И стол уже был приготовлен: водка стояла, сало нежно розовело в тарелке, возвышалась миска с капустой, в которую щедро накрошен лук — так Кузя любил.
Он, усевшись, тотчас закурил, струями пуская дым из ноздрей, стал щуриться, усмехаться. Катерина села, и они выпили. Нажевавшись капусты, Кузя отвалился на спинку скрипучего стула, заговорил решительно, весело:
— В город подаюсь я, слышь, Катерина? Петровка эта проклятая вот где у меня!.. Дураку бы еще после армии на стройку податься… мать пожалел. Теперь все! Как хочет, а я айда-пошел, нет меня здесь больше.
Выпили еще. И тут Кузя, обняв Катерину за плечи, прямо в глаза и дохнул:
— Мне, слышь, что говорю? — деньжонки требуются… А у тебя, знаю, заначены. Муж-то, когда умирал, с собой их туды не взял? Х-ха! Займи! Мне нужны…
И откинувшись, посмотрел на нее с ухмылкой, с нахальным прищуром ждал ответа. Катерина молча достала из-за портрета умерших родителей газетный сверток. С улыбкой вернулась к Кузе и протянула ему сверток…