Моряки бросили якоря. Все весело принялись за ужин. Я с восторгом смотрела на этих довольных людей. Никаких следов озабоченности на их лицах! Все выглядели спокойными, умиротворенными, миролюбивыми. Я обратила внимание, как заботливо относились к старикам, как держали маленьких детей на коленях и кормили их с ложечки, и ко мне обращались уважительно и приветливо.
Ужин закончился, когда прозвучал сильный взрыв — с самой высокой скалы острова Сан-Никола запустили ракету, и все повернулись туда. Небо окрасил самый необыкновенный фейерверк, какой только мне доводилось видеть когда-либо. Ракеты взрывались и над башнями в порту, расцвечивая воду немыслимыми красками. Тысячи разноцветных огней вспыхивали повсюду, в каждом уголке огромного амфитеатра, образованного тремя островами. Ракеты взлетали высоко-высоко, превращаясь в гигантские световые минареты. Каскады света, заполнив все небо, медленно опускались в море.
Я смотрела на черный небосвод, гое беспрестанно рассыпались тысячи фантастических радужных огней. Моему восторгу не было предела. Чудилось, что я присутствую при каком-то космическом событии, словно при рождении Вселенной. Вот так, наверное, взрывались галактики, носились в безграничном пространстве тучи сверкающей пыли, возникали новые звезды. Я испытала сильное, по-настоящему религиозное волнение.
И тут-то появилась Виргилия. Она стояла на носу большой рыбацкой шхуны. На плечи накинута шаль, расшитая золотом, и что-то сверкало на лбу. Я вспомнила, как она сказала мне еще в первую ночь: «Чтобы создать мир, Бог заключил договор с мраком. Его дух заполнил пустоту».
И то, что я видела сейчас — пламя в высоком небе, наполненном сверкающей космической пылью, мириады разноцветных огней вокруг, — все это словно воспроизводило божественное сотворение мира. Потрясение от увиденного было настолько сильным, что я разрыдалась, но душа моя была преисполнена счастьем.
На следующий вечер, поднимаясь к Виргилии, я чувствовала невероятное спокойствие. Колдунья ждала меня, сидя в кресле-качалке из ивовых прутьев. На плечах та же, что и накануне, расшитая золотом шаль, но не оказалось сверкающей повязки на лбу. Она встретила меня молча. И я не стала расспрашивать о вчерашнем празднике.
Мне не терпелось услышать, что же дальше было с Арианной, хотелось узнать, что произошло с ней в Милане, среди людей, столь разительно отличавшихся от жителей Тремити. Я села возле Виргилии, и она продолжила свой рассказ.
ПЯТАЯ НОЧЬ
САЛОН ДЖУЛИО ВЕНОЗЫ
Было позднее утро. Джулио Веноза несколько раз повернулся, разглядывая себя в большом зеркале из венецианского стекла с позолоченной рамой. Он примерял новый костюм, время от времени посматривая на портного и парикмахера, ожидавших его решения. Это был вторник — день, который граф обычно посвящал себе.
Его пришли навестить друзья, и он не отпускал их, даже когда явились портной и парикмахер. Веноза продолжал рассматривать свое отражение в зеркале, примеряя фраки разных фасонов, которые портной ловко надевал на него. Взгляды всех присутствующих были прикованы к графу, будто покрой его фрака представлял собой самую важную вещь на свете. Джулио всегда очень тщательно заботился о своем гардеробе, он любил не спеша выбирать одежду. Ему доставляло удовольствие выслушать, скорее по привычке, нежели по необходимости, мнение приятелей, и друзья охотно подыгрывали ему.
Они с удовольствием посещали его гостеприимный дом — один из самых роскошных особняков Милана. Пятнадцать лет назад Джулио жил в двух комнатах на виа Брера, и пополнять гардероб в те времена ему удавалось только благодаря великодушию очередной любовницы. Теперь же его спальня была обтянута изумительной красоты зеленым шелком с озера Комо. Такие же зеленые подхваты поддерживали горчичного цвета шторы на окнах, выходивших в парк. Личный слуга графа, правда, называл эту комнату золотой, потому что золоченая бахрома украшала все кресла и стулья. Сверкающей позолоченной бронзой был отделан письменный стол черного дерева, а также ручки ящиков и письменные приборы.
Стены гостиной украшали полотна Гвидо Рени[31], Паоло Веронезе[32] и Сальватора Розы[33] — несколько картин на мифологические сюжеты, а также портреты императрицы Марии Терезии Австрийской[34] и императора Леопольда[35].
Чье-то громкое чихание нарушило тишину. Взгляды присутствующих обратились к Гвидо Горани. Горани был самым знаменитым хроникером в Ломбардии[36]. В последние годы Веноза приглашал его к себе, чтобы тот записывал его мемуары, воспоминания о разных любопытных эпизодах из его собственной жизни, а также из жизни самых известных людей в Милане, особенно постоянных посетителей знаменитого театрального кафе возле театра «Ла Скала». Журналист извлек из кармана платок, шумно высморкался и опять принялся за пирожное.
— Не хотите высказать свое мнение? — поинтересовался Джулио.
Гвидо аккуратно вытер пальцы носовым платком и покачал головой:
— Нет, могу только заметить, граф, что завтрак — превосходный!
Рядом с ним в кресле с подлокотниками сидел Андреа Аппиани. С тех пор как художник вернулся с Тремити, он почти все время проводил у Джулио, работая над его портретом. Пока граф позировал, он рассказывал ему о Неаполе, о Тремити и о портрете Арианны. Он так часто и с таким восторгом говорил об этой своей картине, что Джулио пожелал непременно увидеть полотно. Он коллекционировал произведения изобразительного искусства. Он пожелал, чтобы центром его дома стала галерея, в которой он намеревался разместить свою коллекцию живописи и скульптуры. Во всех коридорах, в вестибюле были предусмотрены ниши для статуй. Но этого графу казалось недостаточно. В особняке имелись отдельные залы богинь и героев, залы для бюстов исторических персонажей и для полотен с батальными сценами. Искусство составляло весь смысл жизни Венозы.
Джулио догадался, почему Аппиани так часто вспоминал о своем портрете Арианны. Художник не мог смириться с тем, что его работа навсегда останется заточенной в станах аббатства на Тремити и будет радовать лишь нескольких монахов да монсиньора Дзолу.
— Это самый замечательный портрет из всех, что я написал за свою жизнь, — не раз повторял художник.
Однако Джулио пока скрывал от него, что портрет этот уже принадлежит ему. Пожалуй, сегодня он раскроет ему эту тайну, подумал граф, глядя на Аппиани. Сегодня утром художник выглядел уж очень скучным.
Джулио опять взглянул на себя в зеркало и нахмурился. Парикмахер и портной затаили дыхание. Каждый из них надеялся, что недовольство вызвано работой другого. Мало того, что Джулио мог приобрести несколько понравившихся ему фраков и оплатить новую прическу. Граф слыл законодателем моды в Милане, а значит, его примеру последовали бы прочие представители высшего света.
— Не покупайте этот фрак, — рассеянно произнес Томмазо Серпье-ри, граф Мерате, высокий рыжеволосый молодой человек с огромными карими глазами, орлиным носом и пухлыми губами. Широкие бакенбарды обрамляли его юное, волевое лицо — самый молодой и самый интересный из друзей Джулио. Немало споров из-за него случилось между миланскими дамами. Он стоял по другую сторону сверкающего стола красного дерева, уставленного серебряными блюдами с яствами.
— Синьор граф, — поспешил вмешаться портной, — уверяю вас, это последний крик моды, дошедший из Парижа. Вы первый, кому я показываю такой фрак.
— Знаю, — сказал Джулио, — но идет ли он мне?
— Дорогой мой, очень идет, и вы отлично это видите, — вступился за портного маркиз Андреа Кальдерара, грузный, чересчур тучный мужчина с подкрашенными губами. Он сидел в кресле немного в стороне от других гостей, сплетя толстые пальцы на набалдашнике палки, и не упускал ни одного движения Джулио. На мизинце левой руки маркиз носил перстень с бриллиантами. Многие в Милане считали его человеком с сомнительным вкусом, но Кальдерара нравился графу, и потому он принимал его у себя.
Джулио продолжал задумчиво рассматривать свое отражение в зеркале. Ему было сорок пять лет. Однако выглядел он лет на десять моложе. Он вскинул голову и посмотрел на себя в профиль. Да, еще молод, подумал он, и мог бы снова жениться. Эта мысль появилась у него недавно, но в последнее время возникала все чаще. Он слишком долго не мог оправиться после смерти жены, но теперь воспоминание о ней стерлось, ушло в прошлое. Странное дело — как будто горе вдруг покинуло его и застыло одной из каменных скульптур. Непонятное и чудовищное само по себе, теперь оно больше не пугало его, не омрачало жизнь.
Ему нужна была молодая женщина, которая принесла бы в дом радость бытия. Граф желал иметь детей, чтобы заполнить пустые комнаты. Он мечтал наполнить их счастливым смехом молодости.
Многие годы Веноза преодолевал душевную пустоту благодаря светским визитам, карточной игре, все новым и новым живописным полотнам и скульптурам, пополнявшим его коллекцию… Ради того, чтобы развеяться, хоть чем-то занять себя, граф устраивал то примерки модных костюмов, то прогулки в парке в обществе молодого Серпьери, с жаром рассуждавшего о Французской революции. Сказать честно, граф дивился тому, что многие его друзья аристократы вели себя так, будто продолжается царствование Марии Терезии. Он же, напротив, старался докопаться до истины, стремился понять, что воодушевило сердца молодых людей, затеявших такую чудовищную революцию.
Голос Серпьери вывел графа из задумчивости.
— По-вашему, этот фрак действительно хорош, Веноза?
Джулио перестал улыбаться.
— Я полагаю… — произнес он и сделал выразительную паузу, отчего на лбу портного выступили капельки пота, — я полагаю, что куплю его.